22:08: Но мэтрэгунцы устрашились слов святого и убили его, а части его разбросали на все четыре стороны, и ученикам пришлось собирать их, словно драгоценные камни, и уносить в глубины лесные.
22:09: Говорят, что уже на вторую ночь святой стал являться горожанам во сне и творить чудеса. Так святой Тауш стал покровителем подземелий, лесов и мужских сновидений.
Лили закрыла книгу и посмотрела в окно. Ей стало страшно, захотелось кого-нибудь позвать, но кого? В доме не могли ей помочь – она это знала, слышала, чувствовала. Она думала про обгорелую, Аламбика, тетушку Валерию и Данай, уснувших юниц, только про отца больше не думала.
Она сидела неподвижно у окна, пока на Альрауну не пал вечер, как будто убитый наповал.
Раздался шум, и дверца опять открылась. Кто-то просунул на чердак тарелку с густым супом-чорбой и очередным кусочком хлеба, смоченным в бульоне. Рядом на подносе также стояла чашка с водой и две свечи, одна спичка и огниво. Лили даже не попыталась ничего сказать, она знала, что это бессмысленно; ей надо было выдержать и вторую ночь, усвоить урок, покинуть чердак. Ее не могут держать здесь дольше, нет, они так не поступят, твердила она самой себе и гладила воск, разминала в ладонях, готовилась согреться так, как умела лучше всего.
Она зажгла одну свечу с первой попытки. Капнула на пол воском и закрепила ее. Огонек был слабенький, озарял лишь пространство в непосредственной близости; силуэты накрытой простынями мебели превращались в нелепых великанов, которые в свой черед боролись со сном. В окно заплывали незнакомые запахи. В городе что-то происходило. Смутные звуки, далекие голоса. Она подумала, сама не зная почему, о святом Тауше, но мысль умчалась прочь, будто непокорный жеребец, и Лили даже толком не успела понять, в чем суть. Она опять осталась нагой и одинокой.
Она вспомнила про второй сундук, который еще не открывала. Подтянула его ближе к свече и заглянула внутрь: женская одежда, папка с эскизами и коробочка, на которой было написано имя ее матери. Лили ощутила пустоту в животе, и от ее ускорившегося дыхания все сильнее колыхались материнские кружева, чей запах она с волнением вдыхала. Она поставила коробку на пол, открыла. Внутри был еще один деревянный ящичек, который она тоже открыла. Увидела третий ларец. Лили открыла его и замерла при виде длинного толстого предмета из черного дерева, полированного и гладкого. На одном конце у него была выемка, а сама верхняя часть оказалась слегка утолщенной, похожей на еще не проснувшуюся цветочную луковицу.
Она заснула, стараясь не думать о святом Тауше, чье присутствие ощущала на чердаке, и поблагодарила великана Тапала за то, что родилась девочкой, а не мальчиком, ведь иначе святой мог бы явиться к ней во сне, чтобы поделиться тайной человека с головой коня, который, как говорили, не принадлежал Великому Червю, но жил в его доме.
Ее разбудили громкие голоса, крики, взрывы. Лили вскочила, подбежала к окну, и увиденное показалось ей сном, однако, когда от страха подкосились ноги, она поняла, что не спит. Альрауна горела. Крыши были охвачены пламенем, и среди огня, охватившего Прими, раздавались жуткие вопли. Горел даже шпиль церкви, ее крыша наполовину обвалилась, от стен остался каменный скелет. Улица перед домом полыхала, огонь прыгал с ветки на ветку, ветер швырял вонючий дым в маленькое окно. Девушка бросилась к двери чердака и начала колотить в нее руками и ногами, крича:
– Помогите! Спасите!
Ветер, задувавший в окно, крепчал, поднимая пыль. Обезумев, он собирал пламя со всего города и изливал в их двор. Лили плакала и умоляла домашних, звала кого-нибудь, кого угодно, просила подняться и открыть дверь, но ее как будто никто не слышал, про нее как будто никто не знал, и вот огонь охватил хозяйственные пристройки, осталось совсем мало времени до того момента, когда первый этаж, а за ним второй и третий, и потом…
– Помогите!
Лили представила себе, как просыпается тетушка Валерия, как горит ее плотный и древний ночной чепец и как она мечется по кухне, с грохотом роняя кастрюли, скидывая на пол вилки и ложки; вообразила, как слуги сбились в угол своей темной, затхлой комнаты, орут и рыдают в объятиях друг друга; узрела мысленным взором отца – обгорелого, черного, мертвого.
На первом этаже что-то бабахнуло – шумы дома сгущались вокруг нее, обступали со всех сторон, как и пламя. Лили наконец услышала на лестнице торопливые шаги, хлопанье дверей и голоса, которые из-за царившего снаружи ада не могла отличить друг от друга.
– Спасите! Помогите!
Она все билась о дверь, плакала, рыдала, выла, а яростное пламя уже пожирало нижний этаж особняка.
– На помощь!
В коридоре за чердачной дверью раздались шаги – и стихли. Лили прислушалась. Кто-то вставил ключ в замок, повернул. Дверь открылась. Лили испытала неимоверную радость, когда увидела, как пришла в движение ручка – значит, ее спасут, она не умрет, не сейчас и не таким образом, но не успела девушка хотя бы пикнуть, дверь распахнулась настежь – и лицо Лили исказилось от омерзения и страха.
За порогом стояла крыса человеческого роста, одетая элегантно – в шляпе и с перекинутым через руку пальто; рядом обнаружилась еще одна, в белом врачебном халате и с кожаным саквояжем. Они молча смотрели на нее, пока огонь пожирал Мир, и Лили видела отражение языков пламени, танцующих за ее собственной спиной, в идеально круглых черных глазах крысолюдов.
Это был конец света. Да, это горячее тело прильнуло к Сарбану на краю мира. Им удалось уйти от погони на платформах – месяцы ночной охоты превратили Сарбана из священника Прими в повелителя платформ Инфими. Крики преследователей затерялись среди дымоходов, одна рука Сарбана сжимала на бегу талию Данай, другая – бедра Марисы. Они спустились на улицу и сумели остаться незамеченными, пробираясь между домами Прими. Когда прибыли в холодную комнату, хороший и плохой холод отодвинулись, освобождая место для вновь прибывших; они принимали гостей с ревностью и пугали их, взъерошивая волосы на затылке и пушок на шее. Сарбан устроил обеих женщин в кладовой и извинился за запах: он лишь теперь заметил, что плесень покусилась и на другую стену, влажное зеленое пятно протянулось до самого пола и местами, похоже, выпустило почки.
– Это только до завтра, – сказал он им. – Я найду способ вытащить вас отсюда.
Священник закрыл дверь и позволил женщинам отдыхать, наконец-то счастливый: он пытался отомстить за одну жизнь, но спас другие три, и начинал смиряться с мыслью, что крошечная искра жизни во чреве Данай, невинное семя будущих страданий, было достаточным наказанием для Ничто, которое от него ускользнуло. Вот, погляди-ка, мог бы он сказать, посмотри на жизнь, которая растет без твоего ведома! Вот жизнь, которая тебе не принадлежит!
Он растянулся на собственной койке, сомкнул веки лишь самую малость, ровно настолько, чтобы облегчить жжение в глазах, чтобы вздремнуть чутко, не потревожив рану меж ребер, но тотчас же провалился в сон, который позже не вспомнил, да это и не имело значения, потому что его разбудили шаги. Он хотел ударить, но вовремя остановился, потому что перед ним, полуосвещенная луной, едва выглядывавшей из-за крыш домов за окном, стояла Мариса, пустая и полная, с бледной грудью, гостеприимными бедрами, лоном с изрезанными губами. Сарбан хотел что-то сказать, глядя на раны, едва начавшие заживать, но промолчал, чтобы необдуманными словами не причинить ей боль. Мариса легла рядом с ним, поцеловала в висок, в подбородок.
– Ты будешь меня любить по-прежнему? Даже если я не смогу подарить тебе ребенка?
– Даже если, – ответил Сарбан, и впервые за долгое время его слова действительно что-то значили.
– Как же ты можешь любить двух людей сразу?
– Одного, Мариса. Всегда одного. Один человек ходит-бродит по миру в одиночестве и останавливается у твоего порога, ты смотришь на него, он на тебя, он такой один – один был, одним останется. Ты просишь его войти, переступить порог, но он этого не делает, и ты знаешь, что он тебя любит, а ты любишь его. Он единственный. Всегда один и тот же. Ты наливаешь ему воды в чашку и даешь пить, и он пьет, долго, пока не наступает день, а чашка, хоть и маленькая, не отрывается от его губ. Потом приходит вечер, ночь, а ты все стоишь у порога с твоим мужчиной; ночь и снова день, опять ночь и новый день, а чашка все еще у его губ. Когда он тебе ее отдает, она по-прежнему полная, а за спиной у него, в зеркале, горит лес.
Сарбан это сказал, сам не понимая, спит или бодрствует, ибо где-то между словами заснул и прочее говорил себе самому. Но разбудил его пожар, и он, торопливо взглянув в окно, увидел Альрауну в огне: горели деревья и крыши, заборы и платформы. Уже было слишком поздно, вокруг приходского дома поднялись обжигающие пламенные стены, и из своей комнаты Сарбан видел, что углы здания горят. Как будто с неба пролился огненный дождь.
Сарбан разбудил Марису. Ее большие глаза отражали пламя снаружи, а внутри она уже горела, уже была наполовину мертва. Священник ее поднял с кровати и толкнул к кладовой, слушая, как вокруг стонет дом, охваченный огнем, как трещат и ломаются погибающие стропила. Мариса закричала, позвала Сарбана. Священник подбежал к дверям кладовой, оттолкнул ее и увидел Данай. Она лежала в той же позе, в какой он ее видел в последний раз, но была без лица – ее голову и плечи покрывал толстый слой плесени, которая стекла со стен и буйно зеленела, источая гной.
– Оденься! – велел он Марисе и прогнал ее с порога.
Он не хотел показывать ей то, что как будто бы увидел сам: плесень была живой, она двигалась. У нее были плечи и руки, которыми она обнимала чернокожую, окутывала ее голову слоем вязкой, липкой дряни, источавшей смрад. Сарбан шагнул было к Данай, но тут зеленое существо, наполовину сошедшее со стены, повернулось к нему, и священник впервые увидел безупречный лик святой из не'Мира.
Опять раздался крик. Сарбан выскочил из кладовой, понимая, что опоздал и Данай уже не помочь, и бросился на поиски Марисы. Коридоры были охвачены пламенем. Двери застревали, стропила падали и рушили стены, все комнаты сливались в одну, вставали преграды на пути. Сарбан звал Марису и в конце концов нашел ее у окна. Почти добрался, и в тот же миг на них посыпались угли с потолка. Оба закричали, но горячий воздух обжег горло, и они потеряли голос навсегда. Сарбану удалось подползти к Марисе. Он увидел, как она обгорела. Ее кожа вздулась, на ней лопались волдыри. Они оба плакали без слез, слезы тотчас же превращались в пар, в ничто. Священник из последних сил выбрался из-под горящей балки и поволок за собой Марису. Добравшись до окна, собрал последние крупицы сил и вытолкал ее за подоконник, позволил упасть в кусты, растущие внизу, молясь, чтобы эти кусты не горели. Сарбан рухнул на спину и почувствовал, что его жизнь завершается. Он боролся, тщетно пытаясь ее продлить, а потом в голову пришла яростная мысль: зачем? Веки склеились, потом оторвались друг от друга. С того места, где он лежал, было видно платформу, а на платформе – тени в ярком небе. Изжелта-бледный парнишка, испачканный в крови, с лицом, которое выглядело так, словно кожу на нем натянули чересчур туго, в серой одежде ученика платформ, смотрел то на Сарбана, то на Марису в саду. Священник взмолился сожженным голосом: