– Спаси ее… прошу… спаси…
Парнишка как будто хотел улыбнуться, но получилась у него лишь кривая, скользкая гримаса, и Сарбану в его последние мгновения показалось, что губы ученика не смыкаются на зубах, а внутри его головы царит оскверненная пустота. Вслед за этим священнику померещилось, что вокруг незнакомца на платформе собираются люди; но нет, это были не люди, понял Сарбан, а крысы – крысолюды. И вот так Сарбан умер, а с ним и Барсан, и больше сказать нечего.
Случилось это в одиннадцатый день месяца кузнеца пятьсот семьдесят четвертого года эпохи Третьего града.
(Страница переворачивается, а с ней и Великая Лярва.)
Альбедо
Когда крысолюды из Альрауны спят, им снится писатель из Инфими Алеку Деляну, которому снятся они.
Так вышло, что Алеку шел по платформам в то утро, когда обгорелого обнаружили на ступенях церкви и унесли в дом Крума. Писатель только что вернулся из продолжительного похода по Инфими, во время которого собирал экскременты: стучал в ворота и опорожнял ночные горшки в наспинный ящик, выгребал из конюшен навоз для селитры. Ему не спалось, и он решил побродить по платформам над Альрауной, дошел в конце концов до Прими, оказался недалеко от леса и церкви. Там-то сочинитель и увидел обгорелого в снегу, а потом понаблюдал за силуэтами, которые склонились над черной кучей, пятном гари на белом фоне; в нескольких шагах от них стоял перепуганный мальчик. Сверху Алеку обычно видел город целиком – все, что было за пределами Прими, за границами Медии и даже, если приглядеться, за стенами Инфими. Но в тот момент вокруг царила непроглядная тьма, еще не забрезжил рассвет над холмами и далекими лесами, за которыми притаились другие города. Алеку спросил себя, во скольких городах Ступни Тапала уже рассвело, его беспокойный разум ухватился за эти мысли, стал их крутить-вертеть, и он вопреки собственной воле задался вопросом, узрит ли Альрауна свет зари. Прищурившись, Алеку попытался отыскать взглядом чердак в Инфими, где спал по ночам, но тщетно. Когда он опять посмотрел на ступени храма, мужчины ушли и унесли с собой обгорелого.
Алеку направился к ближайшей лестнице, по которой можно было с платформ попасть в Прими. Спускаясь во двор часовщика мимо открытых окон хозяина, услышал его храп, такой же выверенный, как и механизмы, над которыми мастер ежедневно трудился. Смирный пес обнюхал его во дворе, а кошка взглянула с подоконника так, словно узрела сообщника. Алеку перемахнул через забор и повернул к церковному двору. Проходя мимо аптеки Аламбика, застыл как вкопанный – у Алеку был необычайно острый нюх, в некотором смысле его писательский инструмент. Попятившись, встал на колени у стены лавки апофикара, втянул носом воздух и нахмурился. У самого основания покопался в неглубоком снегу, вдохнул аромат земли. Улыбнулся. Встал и пошел дальше, осторожно приближаясь к кратеру, оставленному телом обгорелого, которого приходской священник и лекарь куда-то утащили. Алеку не знал, куда и почему, но что-то заподозрил; поднял глаза, разглядывая дом Крума – и да, вон там, в потайном окошке наверху, за шторой промелькнул огонек. Писатель сел на место, оставшееся пустым и теплым после незнакомца, и принялся смотреть на огонек так пристально, что через некоторое время тот заплясал перед его глазами, и Алеку понял: пора домой.
Он вернулся во двор часовщика, чинно приветствовал пса и кошку, и в тени, что темнее всех прочих, ему показалось, что звери ответили столь же чинным приветствием. Поднялся по лестнице и поспешил к Инфими, идя над спящими домами Прими и Медии, где, надо же, ни одна живая душа не знала, что этой бесконечной ночью в городе все изменилось, не только для потомков мэтрэгуны, но и для отважных и предприимчивых жителей района Медии – возможно, а почему бы и нет? А еще для жителей Инфими, живущих в тени и на краю.
Платформа проходила прямо над чердаком, где Алеку обустроил себе логово несколько лет назад. Он не дошел до конца, до ступеней, знакомых до последней трещинки и ведущих в смрадный двор, окруженный со всех сторон высокими стенами домов, занятых поденщиками. Открыл люк в крыше и спустился на чердак, набитый изъеденными сыростью книгами, мешками с картофелем и старой мебелью под пожелтевшими от времени простынями. Осторожно зажег масляную лампу и стал ждать своего самого дорогого друга. Слушал, затаив дыхание. Когда раздался тихий звук шажочков по ветхим доскам, Алеку улыбнулся. Из-под лежащего на полу тюфяка выбрался таракан – крупный, размером с монету в пятьдесят «клыков» – с длинными и беспокойными усиками, которые шевелились приветливо и бдительно.
– Как дела, приятель? – спросил Алеку и легонечко провел пальцами по хитиновой спине таракана.
Тот дважды стукнул его усиками по большому пальцу, и рассказчик все понял. Откинулся назад и, растянувшись на плесневеющем тюфяке, уставился на звезды через открытый люк в крыше, напрасно ожидая утра, заснув от этого ожидания – и во сне ему впервые явился человек с головой коня.
Одетый в длинные черные одежды, словно монах из ордена, проповедующего конец света, человек с головой коня возник в тот момент смутного бодрствования, когда небеса в люке уже озарились светом, но тьма все еще покрывала мебель, ящики и мешки, коими полнилась мансарда. Воздух был вязким от парящей пыли, и Алеку, чьи веки отяжелели от сна, увидел среди чердачных теней шевеление. Он сел на своем тюфяке и распахнул глаза пошире; ринулся к свету, как рыба, которую влечет на воздух удилище. Перед ним постепенно материализовывалось нечто, кропотливо собирая самого себя из окружающих теней, как если бы не только новоявленное существо зависело от них, но и они, в свою очередь, зависели от него. Писатель не испугался; в тот момент ему показалось, что вся предшествующая жизнь была лишь затянувшимся одиноким ожиданием этого создания с телом человека и головой коня. В Мире воцарилась тишина. Все звуки умолкли, и только тяжелое, сдавленное дыхание вырывалось из глубин пришельца, вторгаясь через огромные конские ноздри во внешнее пространство. Глаза повествователя привыкли к полумраку, и он узрел бахрому свежей плоти в том месте, где голову коня отсекли от тела, услышал, как капли крови падают на пол, утекая красными ручейками сквозь доски. Алеку знал, как поступит позже, ибо эти чердачные доски впитали много, очень много крови.
И все-таки:
– Ты кто? – спросил Алеку, но ответа не получил.
В уме писателя начали постепенно разворачиваться сценарии, и самым тягостным был тот, в котором незнакомец знал о нем многое, быть может, слишком многое, а то и всё, и эту омерзительную маску надел, чтобы его проучить, чтобы положить конец кошмару, ведь Алеку и сам бесчисленное множество раз хотел со всем покончить: с тайными историями, с ночным чтением, со всем ритуалом повествования. Может, и с жизнью как таковой. Но Алеку не суждено было узнать, так ли это на самом деле. Если существо, кем или чем бы оно ни было, вообще знало о его творчестве, оно им, похоже, не интересовалось. Писатель огляделся по сторонам, убеждаясь, что на чердаке больше никого нет.
– Чего тебе надо? – спросил он, но человек с головой коня не собирался принимать участие в предложенном танце вопросов и ответов – он желал, судя по всему, исполнять собственные па, диктовать свою каденцию, и приглушенным голосом, доносящимся из недр конской плоти, словно из иного мира, велел хозяину чердака слушать и писать.
Своим потусторонним голосом человек с головой коня поведал Алеку, что будет приходить к нему каждую ночь под утро, чтобы продиктовать новую историю; он попросил быть внимательным и записывать все с точностью до последнего слова.
– А что делать с остальными моими историями? – спросил Алеку, пытаясь выяснить, знает ли это существо что-нибудь о его произведениях, которые вечно остаются незавершенными и обретают совершенство лишь в чужом разуме, но человек с головой коня просто сказал, что на прочее творчество ему плевать и писатель может продолжать делать то, что считает нужным.
Алеку подумал, что человек с головой коня, возможно, знал все как есть.
Не успел писатель сказать еще хоть слово, существо повернулось спиной, зашелестело длинное черное одеяние, и человек с головой коня, проскользнув сквозь мебельные завалы, скрылся из вида в темном углу чердака. Алеку какое-то время слушал тишину, убеждаясь, что чудовище ушло. Растянулся на тюфяке, повернулся на бок. Несколько раз постучал ногтем по доске у головы, призывая своего приятеля с шестью лапками и двумя усиками, но на этот раз таракан не пришел. Наверное, его испугал гость с головой коня, подумал Алеку и закрыл глаза.
Возможно, он уснул и видел сон, потому что, когда открыл глаза, оказалось, что льющийся снаружи свет заполнил чердак и устроился с комфортом среди мебели, сделав все вокруг болезненно ярким. Алеку вспомнил про свой сон, человека с головой коня и его повеление слушать и писать. Все было таким реальным, что Алеку даже почувствовал теплый запах бойни и услышал кровавую капель. Он хотел позвать своего друга, чтобы рассказать ему жуткий сон, но обнаружил, что тот всеми шестью лапками забрался в лужу крови посреди чердака и трогал усиками свернувшуюся пленку.
Алеку долго лежал на своем тюфяке и смотрел на насекомое, которое осторожно изучало пятна крови, понимая, что это конская кровь, а еще – что человек со странной головой не был сновидением, то есть он вернется. Но до ночи было еще далеко, и Алеку предстояло заняться совершенствованием своих литературных навыков.
Он поел хлеба с картошкой, выпил графин кислого вина; свернул сигарету из старого листочка с толикой табака и выбрался на крышу. В Инфими наступило утро. Мешанина запахов поднималась из ручья и соединялась внизу, на улицах, среди людей, со смрадом помойной ямы. Внешние стены крепости не могли сдержать вездесущие миазмы, которые как будто изливались изнутри каждого местного жителя. Снизу до Алеку доносились голоса детей, играющих в переулках и закоулках, полных заразы, без родителей, всегда без родителей, один другому отец и мать, не было у них подлинного детства. Алеку курил спиной к городу, за стенами Инфими вырисовывалась равнина, и он знал, что где-то далеко – другие города, другие люди, и еще там непременно, сказал он себе, должен быть кто-то вроде него, быть может, даже он, который прямо сейчас курил и смотрел вдаль, на другого себя. Он повернулся лицом к Медии, за разделяющей стеной увидел крыши домов, стоящих аккуратными рядами, и их дымоходы всегда источали дым обильных печей, переполненных погребов, неизменно многолюдных улиц. А за ними, высоко, вонзившись горе под ребро, стоял округ Прими, последний бастион мэтрэгунцев, цитадель Тауша, который ходил между порогами. Думая о святом с красной веревкой, Алеку курил и наслаждался вкусом истории, которая сочилась медленно, будто сладкая смола, по стенам его разума. Какая прекрасная история, думал Алеку, она достигнет совершенства в каждом, кто ее услышит, в каждом, кто уносит с собой в могилу забвение всех историй. Чтобы истории прожили долгую жизнь, их надо забывать, сказал он себе. Окурок обжег пальцы, и писатель выкинул его на улицу. Затем подумал о человеке с головой коня и дурмане последних дней, задаваясь вопросом, уж не ведут ли они его к безумию сообща. Даже если так, ну и что с того? Он подумал, что мог бы умереть и превратиться в действительно хорошую историю. Внутренний голос поинтересовался: а как же кровь? Вдруг это он ее оставил? Может, в прошлый раз забыл навести порядок, а может – почему бы и нет? – это и впрямь была кровь человека с головой коня, и Алеку весьма нравилось размышлять об этом, потому что подобные мысли принадлежали ему одному, рождались и умирали в нем, а значит, достигли совершенства.