Он спустился на чердак, замочил тряпку в ведре с водой и стер кровь с пола. Закончив, свернул себе еще одну сигарету и, сжав ее в уголке рта пересохшими губами, отправился в угол, сдвинул мебель и поднял две половицы. Вытащил из тайника сверток пожелтевших бумаг. Закрыл дыру, вернул мебель на прежнее место, а сам опять устроился на тюфяке, достал из-под него несколько чистых листов и ручку, начал писать.
Он делал паузы, перечитывал последние строки, писал. В какой-то момент почувствовал на левом плече своего молчаливого приятеля. Сказал, что ему не нравится, когда подглядывают из-за спины, и таракан ушел. Алеку продолжал в том же духе, все писал и читал, вымарывал и исправлял несколько часов, пока желудок не проснулся и не заполнил чердак своими стонами. Писатель торопливо проглотил кусочек сухого хлеба и несколько ломтиков жесткой и чересчур соленой пастрами[8], а когда поднес к губам графин, понял, что пить ему нечего. Спрятав бумаги под тюфяк, спустился на улицу. В Инфими было многолюдно, и Алеку то и дело кто-нибудь толкал костлявым плечом, как будто он был частью толпы, частью каждого горожанина, и не мог от них скрыться, как будто здесь, в Инфими, город выворачивался наизнанку, и все сидели друг у друга в печенках. Писатель вошел в корчму на перекрестке и попросил пива.
– Ты сегодня злой, мастер Алеку? – спросил толстяк у бочки.
– Нет. Запиши на мой счет, шеф, – сказал Алеку и хотел было устроиться в темном кабинете, но там, за приоткрытой дверью, молодая женщина брала в рот чахлый стариковский уд.
– Не рановато ли? – пошутил Алеку, а старик ответил, что для отсоса не бывает слишком рано.
– Или слишком поздно, – прошептал писатель, любуясь бугристой лысиной и глубокими морщинами того, кто все еще проявлял чудеса мужественности.
Старик фыркнул – вероятно, рассмеялся в ответ, – и Алеку ушел, плотно закрыв за собой дверь. Забрал пиво со стойки и попросил записать на свой счет и кружку, потому что пить будет дома. Не успел корчмарь возразить, как Алеку уже был на улице, с пальцами, испачканными пивной пеной, толкался, пробираясь через толпу; дойдя до трехэтажного дома, он его обошел и поднялся по лестнице, держась одной рукой, сжимая в другой кружку с пивом, стараясь остаться незамеченным. На третьем этаже услышал голос – мальчишка высунулся в окно и попросил:
– Дядя Алеку, дай глотнуть пивка!
Писатель протянул ему кружку, малец глотнул, и Алеку продолжил путь на чердак, а мальчишка остался с белыми усами из пены.
Он провел целый день, трудясь над новым рассказом, и когда решил, что тот почти готов, поставил точку и спрятал бумаги под тюфяк. Оделся и опять вышел на улицу. В Инфими наступил вечер, и уличный гомон рождал эхо на балконах и платформах. В этой части района всегда царило бурное веселье, как будто никто никогда не спал, в каждом окне горел свет, и переулки полнились голосами, смехом, а к утру – отзвуками драки. Через несколько улиц находился квартал карманников под названием Бурта-Вачий – Коровье Брюхо, – и тамошняя мерзость расползалась, заражая перекрестки и таверны. Алеку вдохнул теплый, густой воздух и подумал, что теперь, когда он почти дошел до конца нового рассказа, никто, даже воображаемый или реальный человек с головой коня не заставит его дописать историю на бумаге. Он обошел стороной ближайшие кабаки и двинулся дальше через переулки, полные шлюх и воришек.
Свой первый рассказ Алеку написал в двадцать лет, и с той поры примерно каждые полгода ему удавалось подвести новый текст к финалу, а потом закончить по-настоящему, на свой лад. За минувшие десять лет ничего не изменилось, ритуал оставался прежним: новый рассказ, новая таверна, новый человек, но тайники как будто прежние – те канавы, где городские моча и дерьмо плескались вязкими, мерзкими волнами. Алеку разыскал корчму, где еще не бывал – она открылась недавно, и он еще не успел осквернить ее своим вымыслом. Называлось заведение «Уда рыболова» (кто-то соскреб букву «а» в первом слове и красной краской намалевал бедолаге рыболову недостающее; судя по тому, что хозяин корчмы не стал менять испорченную вывеску, она его забавляла). Алеку вошел и огляделся по сторонам: за каждым столом сидело по четыре-пять мужчин, под столами ютились отощавшие псы, на столах виднелись дешевые, но сытные кушанья, а среди столов разгуливали девицы с пивными кружками, прицепленными к поясу, и у каждой одна грудь была обнажена. Алеку подошел к бару и попросил пива. Когда ему налили щербатую кружку, повернулся и посмотрел на посетителей таверны, и мысли его, как обычно, устремились к их погребам – если таковые у них были, конечно. Алеку придерживался мнения, что о человеке можно сказать многое, если не все, по его погребу, кладовой и чердаку, по тем тайным закуткам, где он прячет то, что не нравится окружающим, зато крайне желанно ему самому. Он подумал, что все эти грязные бедолаги наверняка не имели погребов, и сказал себе, как уже не раз говорил прежде: если бы у него был пустой подвал, он был бы счастливейшим из людей. Он бы оставил это место пустым и знал, что оно существует где-то там, внизу, где нет его самого и где, если захочется, можно спастись от себя. Но, увы, у Алеку был не подвал, а всего-навсего чердак, да и тот ему не принадлежал, и там он мог спрятаться, но каждый день натыкался на себя самого и не мог от себя спастись. И еще он говорил себе, что даже на чердаке было бы радостнее, владей он еще и подвалом, потому что знал бы, что где-то под домом его не найдут. А так получалось, что всюду был он, и иной раз терпеть это было совершенно невыносимо.
– Что тебя тревожит, юноша? – спросили поблизости, и Алеку повернулся.
На него смотрел мужчина: пожилой, но хорошо сохранившийся, с широкими плечами и мощными чреслами. Он сжимал в ладонях пустую кружку, как будто обивая ее собственной кожей. Писатель кивнул и сказал, что ничего.
– Хм-м. Уверен? – проговорил незнакомец. – Я тебя здесь раньше не видел.
– Это потому, что я здесь раньше не бывал, – сказал Алеку. – Живу неподалеку. Место новое?
– Новое, – подтвердил незнакомец. – Мое. Имею еще пару заведений, но дальше, в сторону Порты. Я из Медии, но, сам понимаешь, если открыть там корчму, будет мало радости. Меня там считают… как бы сказать?.. респектабельным типом. Держу мясную лавку, ношу костюм и пердолю баб. – Он рассмеялся. – Эх, вижу, тебе сейчас не до разговоров по душам. Ничего, мы быстренько это поправим.
Хозяин сделал знак, чтобы Алеку принесли еще пива, и, наклонившись, прошептал ему на ухо:
– Здесь я держу корчму, ношу сраные обшмыганные тряпки и все мне по хрену. Вот такой я универсальный человек! – Тут он снова засмеялся, да так, что задребезжали кружки на полках. – А ты чем занимаешься, юноша?
– Я писатель, – сказал Алеку и отпил свежего пива.
– Да ладно? И что пишешь? Баллады, песни, м-м?
– Нет. Рассказы.
Корчмарь хлопнул ладонью по деревянной стойке и резким тоном попросил парнишку за нею налить «господину писателю» чего-нибудь покрепче.
– Эй, ребята! – сказал он собравшимся за столиками. – Нынче среди нас сказочник. Как мы его примем?
Мужчины и женщины, подняв полные или пустые кружки, крикнули хором:
– Славно!
– Пей! – велел корчмарь. – Пей быстрее и порадуй нас каким-нибудь рассказом.
Алеку выпил самогон залпом и погасил пламя несколькими отважными глотками пива. Кто-то уже притащил для него табурет и поставил посреди корчмы. Алеку уселся.
– Цитра! – рявкнул хозяин, и откуда-то – как будто из-под стола, а то и вообще из-под земли – возник малец и стал медленно-медленно перебирать струны.
Алеку начал рассказывать историю, сложив руки на коленях, закрыв глаза и склонив голову, декламируя почти нараспев, звук за звуком, слово за словом, фразу за фразой, покачиваясь под аккомпанемент мускулистых рук, которые поднимались и опускались, сжимая кружки. Алеку поведал слушателям о другом городе («Каком?» – раздалось из-за столов, но Алеку не ответил), куда привез путника усталый конь, еле волоча копыта, и где этот путник стал искать место для ночлега. Постоялый двор на выезде, на опушке леса, казался пустынным, и путник очень расстроился, решив, что спать ему придется под открытым небом, бок о бок со всеми лесными жителями. Каково же было его удивление, когда дверь открылась, и бледный, высокий, истощенный мужчина поманил гостя внутрь. (Мужчины и женщины слушали, как завороженные, и Алеку сквозь сомкнутые веки померещилось, будто даже псы перестали слизывать жир с сапог и навострили уши.) Хозяин предложил путнику комнату и показал, где на ночь оставить клячу. Еще сообщил, что звать его Тома и он присматривает за заведением, но у путника сложилось впечатление, что владеет им кто-то другой – тощий бедолага, судя по всему, был обычным сторожем. Путник поднялся в свою комнату и лег спать, с нетерпением ожидая утра, чтобы вновь отправиться в дорогу. Однако среди ночи его что-то разбудило, и, выглянув в окно, выходящее на задний двор, он увидел Тому, который продирался через кусты, волоча за собой мешок, пока не скрылся из вида в погребе постоялого двора. Снедаемый любопытством путник оделся и спустился по ступенькам в погреб, где обнаружил Тому: тот кормил разверзшуюся в земле огромную глиняную пасть, бросая в нее головастиков размером с кулак. Наш путник попытался сбежать, но Тома его не пустил – он жаждал что-то объяснить, однако путник не желал слушать, он бился и рвался, желая спастись из этого постоялого двора смерти. (Посетители корчмы забыли про свои кружки и мослы в тарелках.) И вот, когда они дрались, словно звери, наш путник скинул трактирщика с лестницы, и тот испустил дух. Охваченный ужасом путник попытался спрятать труп в темной комнате, но зажег свечи и, к своему ужасу, обнаружил, что помещение набито мертвыми телами: были среди них старые, полностью истлевшие, были и свежие. Он бросился бежать сломя голову, однако, оседлав клячу, услышал гулкий, низкий рев из сердца земли – кто-то звал его к себе, чтобы вместе провести вечность.