Описания этого ночного пейзажа, теневых механизмов города, который незримо преображался прямо перед носом у жителей, заняли несколько страниц. Алеку убедился, что человек с головой коня наделен даром повествователя, ибо первую часть своей истории он оборвал на самом интересном месте, доведя напряжение до пика в нескольких сценах: вот первая девица заснула, чтобы больше не проснуться, ее мать горюет на заре, горожане в ужасе, врачи бессильны. Человек с головой коня дошел до момента, когда спящая в городе своих сновидений подошла к стене, которая была Алеку хорошо знакома, и, ступив на потайную лестницу, начала спускаться.
– Куда? – спросил писатель.
– Завтра, – ответил гость, а потом встал, без лишних слов пробрался через мебельные завалы и исчез.
Алеку перечитал несколько страниц и увидел, что они хороши. Это была не его история, но она могла ею стать. Он сказал себе, что все зависит от концовки, и лег. Сон пришел мгновенно.
Человек с головой коня сдержал слово. На следующую ночь он опять пришел, и Алеку записал все, что услышал: о ступенях, ведущих в город под городом, о живых, дышащих стенах, покрытых короткой и жесткой лошадиной шерстью; написал он и о комнате, где с потолка свисали цепи, и мужчина, с головы до ног покрытый личинками, занимался непонятным трудом за столиком в углу. Алеку хотел узнать, что делает незнакомец, покрытый личинками, однако человек с головой коня все время держал этого персонажа истории повернутым к писателю спиной, избегая подробностей. Зато на протяжении нескольких длинных ночей человек с головой коня детально описывал судьбу каждой городской семьи, где имелись дочери в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет, и Алеку чувствовал в его голосе такое удовольствие, словно рассказчик смаковал вкус жареного мяса, замаринованного в вине, и писатель, не будучи частью истории, понимал, что может в любой момент ею стать, вследствие чего сам начал ощущать вкусы и запахи.
Человеку с головой коня понадобилось несколько недель, чтобы собрать девушек из рассказа в городе-под-городом. Так и вышло, что Алеку и его новый друг вместе вступили в лето, и писатель опять ощутил смутное, как предчувствие, желание написать собственную историю. Он попросил разрешения, но человек с головой коня ничего не сказал, а, как и всякий раз на заре, молча поднялся и исчез где-то за скоплением мебели.
В тот же день Алеку приступил к написанию нового рассказа, и пока он над ним трудился – на протяжении почти двух недель, – человек с головой коня к нему не приходил. Писатель по нему скучал, он привык к визитам ночного гостя и ужасно расстроился бы, прекратись они совсем. В первые одинокие ночи Алеку даже несколько раз его звал, умолял выйти из-за мебели, но человек с головой коня так и не показался.
Одиночество сильнее прежнего повлияло на новый рассказ. Алеку понял, что совсем забыл про своего закадычного друга-таракана, и целую ночь стучал по полу, пока под утро тот не вылез из норы под тюфяком. Алеку обрадовался, но через несколько часов им опять завладела печаль, ибо – он сам не знал как и почему – это насекомое не походило на его приятеля. Он сомневался в своей догадке, ведь друзья со временем меняются. Однако подозрение, что это был совсем другой таракан, мучило его дни и ночи, пока человек с головой коня отсутствовал, и однажды утром Алеку, охваченный пьяной яростью, раздавил таракана башмаком. Это его жутко опечалило. И все же вскоре у него появился новый рассказ, который требовал концовки – ведь, не правда ли, у всего есть начало и есть конец, и в этом нет его вины, никоим образом, виноват лишь тот, кто первым начал давным-давно. Таким образом, Алеку вспомнил, что проживает бесконечный конец, растянутый сверх всякой меры, и вновь им овладели гнев и возбуждение, заставив писать быстрее. Затем, где-то в середине лета, Алеку вновь был готов поставить точку в очередном рассказе.
За прошедшие недели до сочинителя не доходило никаких слухов на улицах, в переулках и кабаках о молодом человеке, чей труп выудили из ямы с дерьмом и мочой рядом со стенами Инфими. Возможно, тело слишком глубоко погрузилось в море экскрементов; возможно, кто-то его нашел, но не придал значения – мало ли в Инфими тех, кто не желает терпеливо ждать смерти, а сам идет ей навстречу, переходя из дерьма в дерьмо? Или его нашли, но не стали об этом объявлять, поскольку что-то подозревали? Алеку знал, что будет слишком сложно связать между собой смерти в трех разных городах за последние двадцать лет, какими бы похожими они ни были. Альрауна стала его новым домом, и пока истории не покинут его вновь, писатель не собирался никуда уезжать. И все-таки Алеку предпочел обойти корчму, где читал свой последний рассказ, и поискать место поспокойнее в северной части Инфими.
Там имелось несколько тихих улиц, но тихими они были лишь внешне, по-над брусчаткой, по другую (неизменно другую) сторону дверей; Алеку прекрасно знал, что города – странные конструкции, вывернутые наизнанку, есть у них потаенные складки кожи, и даже омертвевшие, отваливающиеся фрагменты по краям, а еще города над городами, города под городами и даже города внутри городов, и за улицами скрываются другие улицы, переулки срастаются, блуждая, люди, сами того не зная, ходят по нескольким городам разом, и всегда за ними следит кто-то из совершенно другого города. Итак, Алеку знал, что невзирая на тишину, на тех улицах бурлила жизнь, и жизнь эта была гнилостной, она кишела в укромных уголках, смотрела на него, наблюдала за ним, осуждала его, неустанно осуждала его. Он отыскал корчму, втиснутую под четырехэтажный дом, и спустился туда.
Кажущаяся тишина просочилась и в подземное помещение. Несколько мужчин потягивали крепкое пойло из графинов и курили. Никто ни с кем не разговаривал. В углу музыкант перебирал струны гитары, но его никто не слушал; скользнув взглядом по его лицу, Алеку понял, что тот и сам себя не особо слушает. Писатель сел за стол, и женщина со шрамами на лице, вся в синяках и с огромной грудью спросила, что он желает выпить. Алеку объяснил, женщина ушла, писатель огляделся. Присутствующие словно не догадывались о существовании друг друга, все вели себя, будто формы жизни, существующие на разных гранях одного и того же камня, не ведая о соседях. Им еще предстояло дожить до того момента, когда родственные души впервые встретятся, пересекут реку, посмотрят глаза в глаза и поймут, что не одни в этом мире. Тогда-то все и завершится. Мысль о концовке обрела такую мощь и плотность, что Алеку вздрогнул от боли.
Женщина вернулась с графином белого вина, и Алеку спросил, нет ли в этом грустном и темном месте нужды в толике веселья – может, ему стоит рассказать собравшимся что-нибудь интересное? Женщина тотчас же ответила, что не собирается его нанимать, повернулась спиной, и Алеку прибавил, что это не ради денег, а ради собственного удовольствия и, как он надеялся, радости зрителей.
– Тогда, – сказала женщина, – поступай как хочешь, мне плевать.
Она вернулась за стойку, села на табурет и растворилась среди теней. Алеку встал, откашлялся и спросил посетителей, не желают ли они развлечься. Те что-то забормотали, но никто не возражал, и Алеку принялся рассказывать о молодом писателе, которого настигла тяжелая депрессия из-за любви. Стоило начать, как аудитория сделалась внимательнее, как будто помолодела, как будто ожила; перед Алеку сидели уже не живые трупы, замученные нуждой, но бодренькие мертвецы, жаждущие историй.
– Итак, – продолжил Алеку, – этот юноша по настоянию родственников поселился в особняке, принадлежащем одной пожилой даме, которая была его теткой. В этом уединенном месте никто не жил. На протяжении одного месяца в году, в середине лета, в доме и саду наводила порядок горстка слуг, три женщины и двое мужчин, а все остальное время, весной и зимой, они обитали на отдаленной ферме. (Старик с гитарой подыскал нужную мелодию и начал медленно перебирать струны, также очень внимательно прислушиваясь.) Писатель обосновался в очень большой и чистой комнате, единственной отапливаемой, и то лишь ради него. Слуги, конечно, жили в страшном холоде, но они уже привыкли. (Кто-то в корчме сказал, что человек ко всему привыкает, остальные согласились, и даже Алеку шепотом выразил робкое согласие, ибо такова была истина.) Юноша, которому понравились комната и деревенская жизнь, решил собраться с силами и вести дневник. С первой же ночи в нем отмечалось, что слуги днем вели себя тише воды ниже травы, зато ночью делались такими шумными и болтливыми, что писатель тщетно пытался заснуть. После двух бессонных ночей он обратился к слугам с просьбой проявить уважение, коего заслуживает больной. На этом он не остановился, а при первой же возможности написал тетушке, чтобы она уволила этих слуг и наняла других. Затем юноша попросил их приготовить для него другую комнату, подальше, и они переселили его в покои поменьше, где было множество книг и предметов искусства всех видов, среди коих обнаружилась и великолепно исполненная статуя обнаженной женщины, которой юноша любовался с превеликим удовольствием. (Женщина за стойкой встала и вышла за дверь, откуда доносились чьи-то голоса.) И действительно, сквозь обширный лабиринт коридоров и стены, вдоль которых стояли многочисленные книжные полки, ночная болтовня слуг не проникала, однако юноша все равно не мог спать спокойно, просто уже по совершенно иной причине. Дневник продемонстрировал, что по ночам ему снился один и тот же сон, греза, которая не давала покоя, пока он не покинул особняк. Во сне из складок мраморной плоти упомянутой статуи, из ее плотно сомкнутых бедер текла черная жидкость, которая, едва коснувшись пола, превращалась в женский образ, расплывчатый, но плотный, и образ этот неизменно забирался на спящего юношу. Во сне писатель чувствовал, что не может пошевелиться, и сон его пугал – он понимал, что спит, однако это не успокаивало. Черная тварь всю ночь ему отсасывала, и просыпался он в полнейшем изнеможении, первым делом каждое утро устремлял на статую долгий взгляд с ужасным ощущением, что из него что-то вырвали и спрятали в недрах этого пышного мраморного тела. Потом он эту нелепую мысль отбрасывал и отправлялся на долгие прогулки по садам имения, пытаясь набраться сил, необходимых для литературного труда. (Женщина вернулась, но не одна – из-за двери вышел еще и высокий, толстый мужчина с парнишкой, возможно, подмастерьем. Оба слушали.) Сон повторялся ночь за ночью, и дневник юноши превратился в свидетельство медленного погружения в болезнь и безумие. Одним печальным утром служанка принесла ему письмо: это был ответ тетушки на послание, отправленное две недели назад…