аписал, и несколько ночей только этим и занимался, так что сделался единственным жителем Альрауны, который ознакомился с подлинным житием святого Тауша, включая и то, чем все закончилось на самом деле. Лишь завершив рассказ, человек с головой коня вернулся к истории про спящих невинных юниц, подхватив нить повествования в том самом месте, где бросил ее на произвол судьбы, как будто ничего не случилось, как будто за это время некий юноша не был зарезан и брошен в дерьмо, как будто человек с головой коня не поведал реальную историю основания города Альрауна, произошедшего от города Мандрагора, выросшего на месте деревни Рэдэчини, вотчины потомков мэтрэгуны.
Почти две недели человек с головой коня рассказывал, а Алеку писал; они так много времени проводили вместе на чердаке, что писателю хотелось, чтобы его друг никогда не уходил. Он даже надеялся, что в конце концов существо снимет с плеч голову коня (которая, надо отметить, не гнила даже в знойные летние ночи; а может, гадал Алеку, это просто всякий раз была новая голова, может, он их менял время от времени, и тут писатель задумался о том, какие конюшни это существо могло разорить, чтобы приобрести такое количество свежих конских голов) и явит себя во всем блеске славы, будучи уникальным и непревзойденным рассказчиком Мира и не'Мира.
Иногда Алеку, вернувшись из хорошо знакомых конюшен, где собирал верхние слои навоза – будучи торговцем селитрой, золотарем, писателем, убийцей, – проводил целый день за чтением многочисленных страниц, исписанных его рукой, заново постигая историю о невинных девах, такую странную и самую прекрасную из всех, какие он когда-либо слыхал. Он читал, впадая в раж, чуть ли не в безумие, терзаемый долгими и болезненно-твердыми эрекциями; читал о Великой Лярве, рождающей дите за дитем, о человеке-личинке, верном слуге, неутомимом и бессмертном архитекторе подземных концовок, который даровал через влагалище каждой невинной деве в городе по ребенку, дабы тот зрел в тепле ее чрева до предначертанного ему времени появления на свет, точнее, явления Миру – новому миру, исполненному вечных концовок и бездонных погребов. Алеку был настолько опьянен этой историей, что не раз терял сознание, исступленно мастурбируя над листами, просыпаясь поздней ночью, когда приходилось одеваться и отправляться в поход по улицам, ради сбора содержимого ночных горшков. Через несколько часов он возвращался и обнаруживал, что друг уже готов продолжить рассказ, тихо ждет его, сидя на стуле, сложив ладони, такой спокойный. Алеку был счастлив.
А потом в один из вечеров, посвященных писанине, человек с головой коня дошел до конца истории. Выходило так, что каждая невинная дева в городе носила в своем чреве дитя Великой Лярвы. Будущие матери лежали с раздутыми животами на белых простынях, вокруг вечно толпились люди со скорбно опущенными головами, и в тяжком своем сне девицы неустанно трудились над нежной плотью младенцев нового мира. Выходило так, что все разродились одновременно, в один и тот же утренний час, а предсмертные вопли рожениц разнеслись эхом по улицам Альрауны, будто запел под землей некий причудливый хор. Ни одна больше не разомкнула очей, все отреклись от своих чад. Новорожденные, наполовину люди, наполовину черви, с длинными мясистыми телами и человеческими головами, вопили и корчились на полу, в то время как горожане выли от отчаяния, рвали волосы на голове или бросались из окна при виде жутких тварей, которые росли на глазах, набирались сил и остервенело атаковали любого, кто вставал у них на пути. Каждое чадо двигалось с легкостью рыбы-вьюна, шныряло туда-сюда в поисках добычи, которую кусало за голову, срывая лицо и проламывая череп. Выходило так, что нападение было настолько внезапным, что через считаные минуты после своего появления на свет существа копошились в одиночестве в комнатах, где сделали первый вдох, ползали по изувеченным телам домашних, высасывали мозги из раздробленных черепов, и росли, росли… Затем, будто сговорившись на своем мертвом языке, они выломали двери и пошли в атаку на все живое в городе, набрасываясь и убивая всех и вся среди крепостных стен – мужчин, женщин, детей; звери сражались с гигантскими личинками весь день, до глубокой ночи, среди разбушевавшегося во тьме пожара. Ночью издалека можно было увидеть пламя и услышать вопли горожан. Человек слаб и судьбе своей не хозяин, так что когда из-за гор показался краешек восходящего солнца и первые его лучи озарили город, все они отразились от лоснящихся спин огромных монстров, таких длинных и толстых, что улицы их едва вмещали, и ползали они, обуреваемые плотскими страстями, сокрушая своим весом растерзанные трупы и разыскивая друг друга, голодные и жаждущие спаривания, ликующие в честь нового дня в новом мире, который теперь принадлежал им одним.
– Конец, – сказал человек с головой коня.
Алеку побаловался еще пару минут, перечитывая последние строки, ужасно возбужденный образом личинок-убийц, трущихся о наружные стены домов. Потом он поднял глаза и увидел, что остался в одиночестве: человек с головой коня исчез без следа, как будто его никогда не было. Рассказчик огляделся по сторонам, подождал; закурил трубку и несколько раз постучал кончиками пальцев по полу. Вспомнил, что раздавил своего друга-таракана. Им овладела ужасная меланхолия, и он замер, будто прикованный к месту, до утра курил и глядел в пустоту, напряженно размышляя о необъятности Всего, аккуратно завернутого в куцее Ничто.
На следующий день, обходя конюшни на юге Инфими, он подслушал сплетни, передававшиеся из уст в уста: дескать, в Прими что-то случилось, что-то немыслимое, такое, о чем трудно рассказать и во что трудно поверить. Он не посмел никого расспрашивать и, едва закончив работу, зашел в первую попавшуюся таверну, где стал ждать, пока соберутся пьянчуги и, несомненно, начнут болтать о всяких былях и небылицах – Алеку надеялся, что среди былей, а то и среди небылиц, окажется и загадочный случай в самом сердце Альрауны. Ему не пришлось ждать долго: в корчму ворвалась компания широкоплечих работяг с потрескавшимися ладонями, шумных и уже в изрядном подпитии, заняла столик в углу и потребовала чего-нибудь выпить и закусить. Тотчас же они заговорили о том, что узнали от своих баб – а их бабы узнали от других баб из Медии, которые, несомненно, узнали от баб из Прими – о напечатанной в «Приходском вестнике» центрального округа истории про дочь булочника, которая уснула вечером и утром не проснулась, как бы ее ни тянули за волосы, сколько бы пощечин ей ни отвешивали. Дескать, она спала уже двое суток, и все эти доктора, лекари и аптекари, ну вся медицинская шайка, вместе с негодяями из Совета старейшин и Городского совета, копошились вокруг нее и не знали ни причины, по которой она спала беспробудным сном, ни лекарства, коим можно было бы ее напичкать. Алеку со стуком опустил кружку, и все уставились на него; он выскочил на улицу и побежал к себе на чердак, где потом весь день бродил среди мебели, накрытой простынями, массируя лоб и виски, щелкая пальцами, бормоча и размышляя, думая о том, что услышал в таверне.
Он не заметил, когда наступила тьма, но, увидев себя окруженным тьмой, начал звать человека с головой коня, выкрикивать все его мыслимые и немыслимые имена, однако тварь не появилась. Он отправился собирать ночные горшки на юге Медии и несколько часов после прихода ночи стучался в разные двери, думая об истории человека с головой коня. Затем, опорожняя бочку в одну из привычных выгребных ям, как будто увидел внизу что-то, очертания лица, встроенные в архитектуру дерьма, но это была всего лишь галлюцинация, ибо его концовки всегда тонули, без вариантов; бояться нечего. И все-таки он боялся.
Ночь Алеку провел один на чердаке, человек с головой коня не пришел. Утром сразу же вышел на Страда-Маре, покинул Инфими и пересек Медии от ворот до ворот, вошел в Прими и нацелился на площадь Анелиды. По дороге посматривал туда-сюда и видел, как сдвигаются головы, сближаются уши и рты, прижимаются к губам ладони – Алеку казалось, что все говорят об одном и том же, и хотя писатель не слышал, о чем шепчутся горожане, он подозревал, что весть о дочери булочника все еще передается, будто срамной недуг, из уст в уста, курсируя из Прими в Инфими и обратно.
Алеку подошел к жандарму. Поздоровался и спросил, нет ли у него с собой «Приходского вестника».
– Вчерашнего или сегодняшнего? – спросил тот.
– Как это, – растерялся Алеку, – его и вчера, и сегодня напечатали?
– Ну да, – подтвердил жандарм, – впервые в жизни такое вижу, но такие нынче времена, вот и напечатали утром свежий выпуск.
Он вынул листок из нагрудного кармана и, прежде чем вручить его Алеку, поинтересовался, есть ли у него дома юные дочери. Алеку помотал головой и взял газету.
В отличие от обычных выпусков, это была скорее листовка с единственной заметкой, набранной плотным шрифтом, ни некрологов, ни рождений, просто полоса с рассказом о том, что еще одна девица уснула беспробудным сном и весь медицинский корпус при поддержке и благодаря настоянию Совета старейшин и Городского совета делает все возможное, дабы измыслить лечение в кратчайшие сроки. До той поры, говорилось в «Вестнике», жителям не рекомендуется покидать Альрауну с целью переселиться в загородные усадьбы или еще куда-то, пока не обнаружат причину болезни – если это и впрямь болезнь, – дабы избежать ее распространения.
Алеку огляделся и понял, что на площади Анелиды людей меньше обычного и вид у них подавленный. Алеку вернул жандарму «Вестник» и спросил, есть ли у него дочери. Жандарм покачал головой.
– Пацан, – сказал он.
Алеку ничего не ответил и ушел.
Писатель провел день и вечер крайне непривычным для себя образом: он ходил по улочкам на юге Инфими, из корчмы в корчму, заговаривал с людьми, вел себя как симпатичный болтливый шут, был вежлив и всем пожимал руки. Превращение оказалось болезненным, и он неоднократно сам себе жаловался, до чего же нелегко нравиться незнакомцам, чтобы выудить у них какие-нибудь идеи или новости о спящих девицах из Прими. Так или иначе, часы сменяли друг друга, и немногие, очень немногие сумели ему хоть что-то рассказать про юниц да и просто поддержать осмысленную беседу. Или они что-то знали, но плевать хотели на спящих невинных дев; или им было не все равно, однако они ничегошеньки не знали. После четырех кабаков и шести порций пива Алеку вышел из подземного мира с единственной ценной зацепкой: первую уснувшую звали Клара Гундиш, и она была дочерью булочника из Прими. Когда стемнело, Алеку вернулся на свой чердак и погрузился в размышления. С крыши он наблюдал, как окраины сдаются под натиском ночи – кирпич за кирпичом, черепица за черепицей – и понемногу огоньки сальных свечей встревают в монотонную песню тьмы.