Алеку Деляну родился по ту сторону Слез Тапала, в обычном рыбацком городке, где не было трех крепостных стен и паутины платформ, но весь он покоился на высоких сваях, вонзившихся в озерное дно. Рыбаки, как правило, ежедневно спускались к воде через свои подвалы, бросали на волны лодки и прыгали в них. Вечером снова поднимали суденышки, возвращались в дом тем же путем, через подвал, входили в круглые свои комнаты и начинали рассказывать. Рыбаки из Меера были отличными рассказчиками. И вот в один из таких вечеров отец Алеку, мудрый и уважаемый во всем городе рыбак, вывел его из дома и увлек на окраину Меера. До самого темного горизонта простиралось озеро, превращаясь в небо, но в каком именно месте заканчивалось одно и начиналось другое – тогда, в тот час, над водой, в городе Меере, где подвалы открывались к воде, никто не смог бы сказать. И стояли они так долго, пока перед глазами у малыша Алеку не затуманилось: он уже не понимал, какие звезды чему принадлежат, небу или воде. Он смотрел в воду, как в небо, и чувствовал, что стал ближе к рыбакам древнего города, которые испокон веков смотрели в озеро как в небеса и наоборот. Тогда отец рассказал ему о звездных городах, о жизни на этих ярких точках в вышине и в воде. Разум Алеку вспыхнул, загорелся, как небосвод, и он уже не понимал, человек ли он, небо, или озеро. Отцовские слова его так опьянили, его привел в такое замешательство образ бесконечности миров с бесконечными городами и бесконечными мальчиками, которые глядели на бесконечность миров с бесконечными мальчиками, которые глядели на бесконечность миров с бесконечными мальчиками, которые глядели на бесконечность миров – в общем, он так сильно захмелел от отцовского рассказа, что его пришлось нести на руках домой, укладывать в кровать на высоких ножках. Когда Алеку открыл глаза глубокой ночью, отец все еще был рядом, у постели, и он попросил сына заговорщическим тоном никому не говорить о том, что тот узнал, потому что никто ему не поверит, а ведь важно, чтобы рыбакам, как и рассказчикам, верили.
Днями и ночами глядел малыш Алеку в небо, сочиняя историю о жизни рыбаков в одном из этих небесных миров, и когда ему показалось, что ее уже можно кому-то поведать, он побежал к отцу, который как раз тянул невод в подвале, да и выложил все без остатка.
– Хм, – сказал мужчина, бросая невод на дощатый пол, – а как же конец? Чем все заканчивается?
И Алеку тотчас же понял, что его история не имеет концовки – а потом с неослабевающим волнением осознал, что даже не подумал о чем-то таком, ему и в голову не пришло, что всякому рассказу положен финал. Затем он несколько дней лез из кожи вон, напрягаясь всем существом, чтобы сочинить концовку – и вот она появилась. Алеку ворвался в подвал в тот час, когда, как ему было известно, отец должен был вернуться с озера с товарищами, и стал ждать. Ждать пришлось долго, и он несколько раз повторил в уме концовку, чтобы не забыть ее (ибо, стоит отметить, малыш Алеку все еще не верил по-настоящему в то, что каждая история однажды заканчивается, – и более того, он не слишком-то понимал, почему все устроено именно так). Поздней ночью, когда все фразы смешались у него в голове, в итоге образовав совсем не тот финал, какой был запланирован изначально, рыбаки один за другим начали вылезать из люка в полу погреба, сыпля ругательствами, мокрые и дрожащие, и тащили они большую тяжелую сеть, в которой не было рыбы – лишь бездыханное тело его дорогого отца, великого рыбака и мудрого рассказчика из Меера.
Теперь, глядя через открытый люк чердака на звезды в вышине, Алеку задавался вопросом, сколько его двойников лежат там и смотрят на него, и особенно сколько рассказчиков с головой коня плетут свои истории из плоти и крови, из слизи и желчи, и на скольких полыхающих в небе мирах спят невинные девы, – сколько их? – которым не суждено проснуться. А еще Алеку интересовало, сколько концовок можно поведать в одном мире, при том, что в них ни за что не поверят в другом? Скольким финалам в одном мире что-то помешает, зато в другом они воплотятся? И даже если ему каким-то образом удастся остановить человека с головой коня в этом городе, в скольких небесных мирах притаилась Великая Лярва, терпеливая, брюхатая, намеренная поглотить все межзвездное пространство?
Утренние часы стерлись из памяти. Алеку как будто погрузился в густой туман, пока бродил по улицам и переулкам Альрауны, и ему казалось, что ни у кого из прохожих не было четко очерченного лица – точнее, у всех было одно и то же лицо, которое писатель где-то видел, но не помнил, где именно и кому оно принадлежало, да это и не было нужное ему лицо, ведь Алеку искал человека с головой коня среди горожан, которые склонялись друг к другу и, вероятно, шептались о спящих девицах. Алеку его искал, чтобы закончить историю, и его не покидало жуткое, болезненное дежавю; казалось, человек с головой коня просто украл его метод и собирается поместить концовку за пределами текста, начертать на коже еще теплого трупа, однако избрал для этого – как истинный извращенец, страдающий манией величия, – невинных дев Альрауны, а то и город целиком, весь бескрайний космос со всеми незаконченными повествованиями самого Алеку.
Ходить по кабакам и расспрашивать пьянчуг, не слышали ли они об элегантном мужчине со свежеотрезанной головой коня, было неосмотрительно – хозяева вышвырнули бы его на улицу, а то и сдали жандармам. Впрочем, все события последних дней казались Алеку безумными, как будто каждый осколок небосвода поворачивался изнанкой и демонстрировал издевательские, непристойные символы. Писателю нужно было найти способ, позволяющий узнать, где скрывается человек с головой коня, и потому он решил – полагаясь на уцелевшие остатки разума – отправиться в Бурта-Вачий в Инфими и попросить о помощи нищих, малых и великих одновременно. Однако прежде всего надо было кое-что сделать в Прими.
Алеку вспомнил, что в истории человека с головой коня девиц заманивали под землю через туннель, который открывался ночью в стене дома возле школы в первом округе, на улочке, что пролегала вблизи от приходского дома. Писатель пересек площадь Анелиды и вошел в церковный двор. Издалека за ним будто краем глаза наблюдал святой Тауш, протягивая руку к слепящему ничто. Алеку миновал школу, которая теперь больше всего напоминала заброшенный особняк; или, может быть, выгоревший изнутри лазарет, а то и сумасшедший дом, чьи психи попрятались по углам, и еще приют для стариков, только вот все они умерли и давно сгнили, однако кто-то (Алеку изо всех сил пытался придумать кто) забыл их оттуда вытащить. Тьма за окнами была не отсутствием света, а скоплением праха всеми позабытых человеческих существ, концентрированной скорбью. Он свернул на переулок возле приходского дома и остановился перед стеной, которая в рассказе про спящих открывалась, впуская девиц во чрево города, в обитель Великой Лярвы. Он ощупал холодный, грубый и твердый камень, толкнул стену, пытаясь ее как-нибудь сдвинуть, но впустую. Стена была высокая, без окон, и за нею, если Алеку не ошибался, располагалась маленькая приходская библиотека.
Камни, конечно, не сдвинулись, стена осталась на прежнем месте, и все, что предположительно находилось за нею, пребывало не в реальном мире, а в том, который притаился среди букв и слов на листе, спрятанном под тюфяком безвестного писателя на чердаке в Инфими. Алеку огляделся и ушел. Опять пересек школьный двор и почувствовал затылком беглый взгляд святого; повернулся, чтобы посмотреть ему в глаза, но Тауш недвижно стоял на постаменте, а в это же самое время у его основания с виноватым видом мочилась старая, жирненькая такса. Алеку отправился на площадь Анелиды, пересек ее с опущенной головой, избегая встречаться взглядом с торговцами, потом по Страда-Маре сошел к Медии, миновал ворота и, не задерживаясь, добрался до Инфими, прошмыгнул под мостом Роз, через маленькую площадь Храбат, где примерно на двадцати столах женщины разложили все мыслимые и несколько немыслимых разновидностей рыбы, прошел через переулок, который охраняли мальчики пакостного вида, шепотом из уст в уста передававшие весть о его появлении с того самого момента, когда он ступил на площадь торговок рыбой. Алеку еще не успел дойти до конца переулка и попасть в Бурта-Вачий, а про гостя уже знали где надо, в самых недрах мира попрошаек, но кем были хранители подземных тайн, то ведали немногие, и Алеку не входил в их число.
– Да, господин, чем мы можем вам помочь? – с издевательской учтивостью спросил полутораметровый сопляк, напрягая мускулы сквозь порванную рубаху и протягивая ладонь.
Алеку пошарил в кармане и дал ему «коготь». Сделал шаг, но мальчишка вместе с приятелями вновь преградил ему путь.
– У нас в Бурта-Вачий, – сказал сопляк, – каждый шаг стоит один «коготь». Верно?
– Верно! – хором ответила вся шайка, и Алеку почувствовал, что Бурта-Вачий глядит на него во все глаза, зримые и незримые.
Писатель отвлекся от попрошаек, посмотрел вверх и понял, что в этой обители всевозможной шушеры деревянные этажи пристраивали и достраивали, снабжая десятками, а то и сотнями настилов и мостиков, кривых, но все-таки надежных, множили их до тех пор, пока они не преградили лучам солнца путь к пыльному двору в самом низу.
– Сколько шагов мне потребуется, чтобы узнать то, что мне нужно?
– А что вам нужно? – спросил сопляк.
– Кое-что про кое-кого, – сказал Алеку.
– Кое-кого из Инфими? – уточнил сопляк.
– Кое-кого из Медии? – подхватил другой.
– Кое-кого из Прими? – без промедления завершил третий.
– Это важно? – удивился Алеку.
– Ну конечно же важно, – последовал ответ. – Мы ведь должны посчитать, сколько вы сделаете шагов!
– А если тот, кого я ищу, не из определенного места? Что тогда?
– Тогда пусть он где-нибудь осядет, – ответил мальчик. – Как это, не иметь своего места? У каждого человека есть свое место, его надо просто разузнать. Так?
– А если он не человек? – предположил Алеку. – С кем мне тогда говорить?