Далее: шум внизу, кто-то открывал окошко в воротах. Алеку изо всех сил пытался взобраться на балку, в которую вцепился, как вдруг почувствовал, что его тянут за ногу. Он вырвался, ударил человека в окошке, но тот достал дубинку, выругался и начал бить Алеку по голени, по большой берцовой кости, пока писатель не сдался и не разжал руки. Он рухнул на мостовую и на миг лишился чувств, но не до такой степени, чтобы не слышать звуки, настигающие его, не настолько, чтобы не почувствовать, как кто-то или что-то втаскивает его в ближайший переулок за миг до появления двух жандармов в поле зрения. Он открыл глаза и понял, что тем, кто его спас, был он сам – Алеку, спрятанный внутри Алеку, куда сильнее, чем можно было бы надеяться, и, заметив яму под окном какого-то дома, писатель втиснулся во тьму импровизированного убежища. Через несколько мгновений услышал шаги жандармов в переулке, их крики, недоумение, но ненадолго, поскольку боль воцарилась в его теле безраздельно, и он опять потерял сознание там, под землей, как дохлый кот, обреченный стать пищей гадов земных.
Новый день в Медии был в самом разгаре, когда Алеку вылез из своей ямы, грязный и раненый, с новым лицом из крови и пыли поверх старого, и похромал домой. Временами его принимали за нищего, и он, склонивший голову, получал по «когтю», который бросали с отвращением. Он не осмелился опять подняться на платформы, боялся, что там уже полным-полно жандармов и мэтрэгунцев из Мощной Башни, готовых к встрече с теми, кто жаждал добраться до Прими, чтобы… чтобы что? Ну действительно, что? Писатель снова и снова задавал себе этот вопрос, ковыляя. Неужели все происходит наяву? Он тяжело вздохнул. Действительно ли история человека с головой коня обрела плоть, кости, слизь и дух? И что теперь? Он увидит девиц в постелях, с животами, полными земной скверны? Алеку шел, онемевший, страдающий, по пыльным улицам Медии, прочь от Прими, где, как себе говорил писатель, человек с головой коня наверняка тайком довершал свой замысловатый план, насмехаясь над жизнью и смертью Алеку, украв обещанные концовки. С трудом поднимаясь на чердак, он чувствовал себя самым жалким персонажем из всех, кого когда-либо презирал придумавший их рассказчик.
Добравшись до цели, он отлежался на своем тюфяке и, как мог, перевязал раны. Вымылся в деревянном ведре, обмотал тряпками зияющие дыры в плоти, ощупал левое предплечье. Похоже, перелом – по меньшей мере, вывих; он попробовал вправить кость, но боль была такая сильная, что потемнело в глазах, и Алеку прекратил попытки. Безвольно опустив руку вдоль тела, перевернулся на спину. Вскоре, прикидывая в уме то одно, то другое – и все без толку, – он заснул. Ему ничего не приснилось, а если и приснилось, то сгинуло от грохочущей головной боли в тот самый момент, когда он открыл глаза и увидел, словно во сне – только вот это было наяву, – крысу ростом с человека, в мужском наряде, державшую над ним то, что от сонного дурмана и телесной боли показалось куклой или, вернее, половиной куклы в руках чокнутого чревовещателя, но, когда он резко сел и окончательно проснулся, стало ясно, что тварь – наполовину человек, наполовину крыса – воздела над ним торс мальчишки, из которого свисали внутренности, почти касаясь Алеку, окропляя его с головы до ног свежей кровью. Писатель начал кричать, но все звуки застряли в горле, наткнувшись на болезненный комок, и он, испуганный сверх всякой меры, затрясся и забормотал, словно безумец. Крысолюд ничего не делал, просто держал труп ребенка над писателем еще несколько мгновений, с безразличным видом, осознанно творя чудовищную жестокость, а потом швырнул мертвечину себе за спину, как кусок мяса, плоть коровы или свиньи, но только не человека, нет-нет, и хотел было ударить Алеку сапогом в грудь, но тот увернулся и успел заметить, как тварь шустро выскочила на крышу через люк. Еще Алеку увидел, что крысолюд крепко сжимает голову мальчика в своих почти человеческих руках, словно мяч из плоти с мягкими, светлыми, окровавленными локонами, вытаращенными глазами и высунутым языком; душа вытекла из рассеченной шеи вместе с телесными соками. Монстр скрылся из вида, и внезапно стало тихо. Но тишину спустя всего лишь мгновение нарушили крики людей на улице.
– Это голова! Голова!
– Ребенок!
– Там, наверху! На крыше!
Алеку мгновенно понял, что устроила мерзкая тварь: крысолюд швырнул голову ребенка на улицу и, возможно, ненадолго задержался на крыше, чтобы все увидели его силуэт. По телу Алеку пробежал озноб, когда он понял, что не только сам искал человека с головой коня, но и тот внимательно следил за ним, а вот с какой целью – поди знай. Или все-таки цель известна? Может, тварь хотела его остановить? Может, человек с головой коня что-то знал, неведомое самому Алеку Деляну, о его собственных решениях? Знал, о чем думает писатель, раньше, чем тот сам это понимал? Но времени на размышления не осталось; Алеку огляделся и увидел чудовищный пейзаж, оставленный крысолюдом: пол и стены были покрыты густой, вязкой пленкой крови; на тюфяке, между ногами Алеку, лежали чудовищным образом выдернутые ноги ребенка, превращая его в извращенную инсталляцию – вероятно, она изображала конченого бумагомараку с четырьмя конечностями; руки мальчишки были помещены посреди комнаты – ладони сложены будто в молитве. Алеку учуял трупную вонь, и если бы у него в желудке было хоть что-то, его бы вырвало. Снизу доносился шум и гам, и суматоха как будто воплотилась в виде толпы, поднимавшейся по лестнице внутри здания, приближавшейся к чердаку в поисках того негодяя, который швырнул на улицу отрубленную детскую голову. Алеку поднялся и бросился бежать, поскальзываясь в красной и липкой жидкости, и в его избитом теле болела каждая косточка; вырвавшись на крышу, он кинулся на ближайшую платформу. Вскоре писатель был уже далеко, но не настолько далеко, чтобы не слышать крики внутри чердака. Теперь Алеку отчетливо понимал, что конец близок, как никогда. Но какой и чей – этого он не знал, и эта мысль его терзала каждую секунду, каждый шаг.
Он коротал время в кабаках, как делал часто с той поры, как покинул Меер с котомкой на плече; скрывался в темных углах, где миры сталкиваются друг с другом, сами того не замечая. Алеку маскировался под окружающее пространство, словно трусливое насекомое: вот он хлебнул из сна того, кто был слишком пьян, чтобы это заметить; вот куснул мясца у щедрого незнакомца, перепутавшего его с приятелем; но умом был неизменно в одном и том же месте – в лазарете Прими, где обернулся всесокрушающей тенью-разрушительницей посреди больничных коек. Алеку понюхал свои ладони и среди запахов крови и дерьма грешных и безгрешных опознал обширное пространство, незанятую пустошь, которая распростерлась, тепленькая, источала горелую вонь и ждала, пока ее лишат невинности. Он несколько часов тренировался в кабаках и переулках, каково это – не быть Алеку Деляну, писателем, Алеку Деляну, убийцей, Алеку Деляну, педерастом, Алеку Деляну, человеком, который телом и душой готовился к стремительно близившемуся небытию. Затем, когда наступили сумерки, Алеку Деляну, перестав быть Алеку Деляну, отправился в сторону Прими и занял наблюдательный пост.
Прошло немного времени, и объект его ожиданий появился из-за угла, волоча свое бремя к воротам: один из двух тружеников-золотарей, заботившихся о старом районе в центре Альрауны, ехал на телеге по узким улочкам второго округа, понукая костлявого осла. Алеку решил, что жандармы его знают и точно пропустят, ведь никто другой не сможет выполнять грязную работу, хорошо известную ему самому. Подозрения оправдались, и теперь надо было лишь справиться с воплощением плана в жизнь. Все еще хромая, он выбрался из переулка позади телеги и, на ходу медленно подняв крышку пустой бочки, забрался внутрь. Осел остановился и издал вопль, но возница ударил его поводьями, и животное опять побрело вперед. Бочки были пустые, однако их просто опорожнили, а не помыли или хотя бы ополоснули. Хоть Алеку и привык к смраду экскрементов, он и то несколько раз чуть не поперхнулся кислым соком из желудка и сглатывал, пытаясь загнать еду и питье поглубже, чтобы его не вырвало. Возможно, возница тоже почувствовал, что телега внезапно потяжелела, но Алеку твердо знал одно: ни один золотарь не повернет головы, вдруг ощутив тяжесть в бочках, ведь все они испытывают страх перед существом, именуемым Бабá Допу, рожденным из твердых, причиняющих адскую боль каловых пробок. Тварь ездила верхом на бочках золотарей и заплечных ящиках; если обернешься, тотчас же награждала тебя вечным запором, и ты умирал, заполнившись отвердевшим дерьмом. Так что возница не повернулся, а продолжил путь, и вскоре послышались голоса двух жандармов.
– Стоять, – сказал один, и наш герой подчинился.
– Что в повозке? – спросил другой, и наш герой сказал, что ничего, а вот обратно повезет фекалии.
– То есть сейчас бочки пустые? – уточнил первый, и наш герой подтвердил.
– Я посмотрю? – спросил второй, а наш герой ответил, дескать, там сидит Баба Допу, но кто он такой, чтобы указывать жандарму, как себя вести? Пусть тот поступает, как ему угодно.
Поверили они или нет, наш герой знать не мог, а если и мог, то нам узнать не суждено, поскольку он не наш герой. Суть в том, что ему позволили проехать, и наш герой, оказавшись в Прими, тотчас же перестал быть нашим героем (как Алеку Деляну перестал быть Алеку Деляну) и немедленно покинул историю, свернув на темную улицу, недоступную взору жандармов. Алеку выпрыгнул из бочки и затерялся во мраке переулка. Юркнул под чье-то окно, посмотрел налево и направо, потом бросил из тени признательный взгляд на золотаря, который провез его через ворота, и увидел, как повозка удаляется, время от времени оказываясь в лучах лунного света, и в том свете узрел худую старушку с продубленной коричневой кожей, скорчившуюся на бочке золотаря.
Алеку избегал немногих улиц с фонарными столбами и прислушивался на каждом шагу: он подозревал, что в Прими полным-полно жандармов, что все они не спят, потому что дневные и ночные смены больше не имели значения, все вышли на работу и стерегли сердце Альрауны от незримого, извращенного зла – да, все знали, что оно угнездилось во чреве некоторых девиц, но с тем же успехом могло раньше гнездиться в чьем-то другом чреве. Одни говорили