о болезни, другие опасливо намекали на проклятие, и кто-то от страха истекал телесными жидкостями, а кто-то – нет, в зависимости от силы убеждений. Долг есть долг, и потому жандармы Прими впервые за невесть сколько лет объединились с жандармами из Медии и Инфими, чтобы бдительно, хоть и боязливо патрулировать улочки первого округа. Дважды за несколько минут выход из его переулка преграждали молча идущие мимо понурые, печальные мужчины, вероятно, погруженные в раздумья о дочерях, которых еще не коснулось бедствие, или о какой-то из девиц, внутри которой зрела мерзость на койке в лазарете. На миг Алеку стало жаль этих удрученных горожан, он ощутил желание выйти из тайника и обнять их, но лишь на миг, поскольку это бы означало, что в следующий миг он лишит их жизни – ведь как бы сильно Алеку ни сочувствовал юницам в тот момент (ему хватало на это сил, да), столь же крепка была его уверенность в том, что эти юницы должны умереть. Такова пропасть, куда обречен вечно падать человек, чьи чувства обострены до предела.
Но в те ночные часы жандармы оказались не единственной опасностью городских улиц. Целые банды – не злодеев, а тех, кто желал городу добра, юношей бок о бок со старцами – бродили с фонарями, производя больше шума, чем жандармы, явно благодарные и гордые тем фактом, что были отцами сыновей и сыновьями отцов. Их бы Алеку в мгновение ока собрал в большой невод из Меера – тот самый, из-за которого он совершил случайное и крайне жестокое открытие, что в сети попадают не только рыбы, но и отцы. Однако писатель молчал и держался в тени. Пару часов он искал под прикрытием темноты и ночных шелестов лазарет и обнаружил его у подножия горы, в тени деревьев, которые в лунном свете походили на гигантских часовых, стерегущих – Алеку никак не мог определиться, во благо или во зло – девичий сон. Здание не примыкало к соседним (береженого бог бережет), запахи и жидкости лазарета не покидали дом, окруженный густым садом, не слишком обширным, но годным для сохранности тайн, так что Алеку пробрался мимо стен и юркнул в буйные заросли кустарника под каким-то окном. Оттуда ему был хорошо виден вход, где стояли два жандарма и дремали вполглаза, опираясь на дубинки. От малейшего шума они вздрагивали, выпячивали челюсти и шарили глазами во тьме, выискивая знаки, непостижимые для всех прочих.
Их бдению помешал мужчина в пурпурном бархатном наряде, который выбежал из лазарета и что-то скомандовал. Один жандарм поклонился и скрылся в ночи, другой застыл, словно не замечая потока указаний, который продолжал изливаться. Алеку воспользовался моментом и покинул заросли; миновал клумбы с густым декоративным тростником, прошел под деревьями и оказался в дальней части сада. Входа там не было, но нашлось огромное дерево с раскидистой кроной. Алеку вскарабкался, то и дело озираясь, следя, чтобы его не обнаружили. На уровне второго этажа заглянул в окно и увидел палату, в которой две койки были заняты, но не искомыми девицами, а мужчинами – по крайней мере, один точно был мужчиной, чья кожа покраснела и покрылась волдырями, которые выпучились, словно фальшивые глаза; голова другого была полностью скрыта под толстенным слоем грязных бинтов, которые как раз ощупывала девушка при свете масляной лампы. Алеку оторвал взгляд от этой болезненной сцены, и в тот момент, когда он уже видел ее лишь краем глаза, ему показалось, что медсестра была не молодой женщиной в белом наряде, сообразном профессии, а крысой ростом с человека, склонившейся над постелью умирающего. Он в ужасе вновь уставился на нее, но образ опять сделался женским – если он вообще был когда-то иным, – белокурой сестрой с грустными глазами, которая мягкими прикосновениями поправляла повязки и шептала утешительные слова. Алеку продолжил карабкаться вверх по дереву.
Третий этаж оказался последним, на котором и разместили спящих девиц. Алеку, упершись как следует в одну из ветвей, смог их как следует рассмотреть: одни лежали в койках, другие – на полу, занимая палату от стены до стены, и все были погружены в дурной сон, хотя несведущий наблюдатель мог бы решить, что дамочки дрыхнут слаще всех на свете. Они выглядели так трогательно, что казалось огромной жестокостью их будить, не говоря уже о том, чтобы лишить жизни во сне. Алеку замер, вглядываясь в девиц; в палате никого не было, никто не следил за тем, как они спали, и он попытался представить себе лицо каждой из лежащих в тесноте, укрытых с головы до ног так, что лишь локон местами проглядывал между одеялом и подушкой. Вот так, под одеялами, они могли бы показаться мертвыми, но то одна, то другая шевелилась во сне, вздрагивала – и еще они дышали, и ритмичное колыхание простыней словно бросало ему вызов. Алеку в любом случае знал, что они не умерли, ведь человек с головой коня этого бы не допустил, было еще рано, и к тому же писатель взял на себя заботу о том, чтобы девицы испустили дух.
Он просчитал свои шаги с тем тщанием, на какое еще был способен в тот час и после всего случившегося, и начал пробираться по ветке к окну. Дотянувшись до подоконника, подергал оконную раму – не заперто. Осторожно перешел с ветки на подоконник, открыл окно и проскользнул в палату. Лишь закрыв за собой окно, почувствовал, каким спертым был воздух и какая вонь поднималась от коек, от тел, укрытых влажными простынями и пододеяльниками. Алеку подумал: хорошо, что он не видит их лиц, что все они скрыты подушками, одеялами, покровами, тюфяками, да, хорошо, но он не знал почему. В тот момент Алеку предпочитал не видеть лиц своих жертв. Но смрад… вонь была совершенно необъяснима, и Алеку спросил себя, не так ли пахнет Великая Лярва, не такой ли запах она источает под землей, не так ли будет пахнуть, когда выберется на поверхность. Он подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул в узкий неосвещенный коридор и увидел, что никто его не преследовал. Ни одна живая душа не знала, что он в палате; Алеку закрыл дверь и повернулся к девицам. Подсчитал масляные лампы перед зеркалами, прикинул; их было достаточно.
Некоторое время он не шевелился и молчал, как будто хотел отдать должное той безграничной неподвижности и тишине, которая должна была наступить. Девицы дышали в унисон, и это казалось противным природе, быть может, потому что они уже принадлежали другому миру, сотворенному то ли человеком с головой коня, то ли самим писателем. Казалось, выдыхаемый девицами воздух, тяжелый и смрадный, существовал отдельно от тел, как будто кто-то или что-то дышало в них, через них. Время от времени то одна, то другая девушка медленно переворачивалась под одеялом, видимо, встревоженная всеобщим кошмарным сном. Алеку подошел к ближайшей койке и, поддавшись порыву, сдернул одеяло с лица лежавшей.
И обомлел.
Из-под складок ткани на него глядели два больших, круглых, черных крысиных глаза. Огромный зверь болезненным образом скукожился под одеялом, имитируя тело девицы. Крысолюд повернулся к Алеку, хрустнул суставами, расправляя в тишине палаты свой мерзкий костяк. Странный хрип вырвался из его легких, откуда совсем недавно доносилось нечеловеческое дыхание, и Алеку ощутил землистый смрад. К хрипу, словно в кошмарном хоре, присоединился хруст и треск других суставов на соседних койках. Алеку обернулся и увидел, что крысы, пофыркивая, смотрят на него отовсюду, где еще недавно писателю виделись девицы-горожанки, спящие вечным сном.
Алеку спросил себя, в какую ловушку попал на этот раз, озираясь в поисках ответов и путей спасения. Но, не считая треска суставов, с которым крысы расправляли свои оживающие тела, воздух был недвижен, весь город погрузился в беспамятство. На миг писатель задался вопросом, не перепутал ли палаты; мысль была абсурдная – вдруг он попал в крыло лазарета, отведенное для лечения крысиного ревматизма, – и от нее он вздрогнул. Человек с головой коня наверняка просчитал ход его рамышлений и предположил, что губительные шаги приведут писателя к инкубатору болезней и сна, где девицы постепенно пожирали сами себя. Тот факт, что за ним следили, не удивил Алеку, как и тот, что его обманули, – он знал силу человека с головой коня и то, насколько крысолюды были преданы своему хозяину. Больше всего его удивило отсутствие девушек. Алеку не знал и даже не мог гадать – да и кто бы мог вознаградить его за успех или неудачу? – куда они запропастились. Уже родили? Кунрат увез их ко Двору? А может, человек с головой коня уволок под землю? Умерли? А твари? Где же твари?..
В вихре вопросов Алеку ощутил покалывание в затылке, и оно предвещало дурное. Он обернулся и увидел, как из самого темного угла палаты выходит человек с головой коня, неся на обоих плечах трупы дежурных медсестер. Встряхнувшись, он сбросил тяжесть, тела женщин упали на пол. Но, хоть и бездыханные, не пожелали замереть в неподвижности, а поползли следом за человеком с головой коня по дощатому полу, как будто он вложил в них новую, заемную жизнь; поскрипывание вспоротых животов оттеняло неторопливый, размеренный стук хозяйских каблуков. Когда человек с головой коня достаточно приблизился, Алеку осознал, что симулированная жизнь убитых медсестер проистекает из банальной механики. Тварь сжимала в каждом кулаке по хребту, который соединялся с растерзанным трупом у основания шеи, словно собачий поводок, позволяя волочить за собой кровавую конструкцию.
– Будь ты книгой, – раздался изнутри головы коня приглушенный голос, – мне бы хватило нескольких строк, чтобы понять твою суть. И тогда я бы бросил тебя в огонь.
– Не все книги заканчиваются так, как ожидаешь, – сказал Алеку, попятившись.
– Да уж, верно подмечено, – согласился человек с головой коня. – К тому же не все книги заканчиваются. У одних конец предшествует началу, у других то и другое совпадает, а есть еще такие, где конца надо ждать долго. Ты со мной согласен?
Но Алеку не ответил, а сделал еще шаг назад, озираясь по сторонам, как будто тьма вокруг него была черной доской и он все пытался рассмотреть на ней столь желанные планы, схемы и заметки.
– Хм… – Человек с головой коня остановился, бросил хребты и сложил ладони, изображая глубокую медитацию. – А если автор строк умрет до того, как история закончится, где же тогда ее искомая концовка?