дто растаял за шторами.
Аламбик вернулся в аптеку, увидел на прилавке пузырек с желтовато-белым снадобьем, своим спонтанным изобретением, и, довольный результатом, сунул его в нагрудный карман. Вошел в кладовку позади прилавка. Там отодвинул бочку и толкнул в сторону большую деревянную панель, за которой пряталась дверь. Открыл ключом из связки, вошел и запер ее за собой. Тайная комната освещалась при помощи вереницы латунных пластин, которые подхватывали лучи солнца снаружи и через незаметную щель в крыше вели их вниз, отражение за отражением, до каморки, в которой Аламбик проводил большую часть времени, спрятавшись среди масляных ламп (по ночам, когда латунные пластины были бесполезны), больших и крошечных весов, прямых и изогнутых крючков, малых, средних и крупных сосудов из стекла или обожженной глины, реторт с отогнутым в сторону горлом, забавных алуделей, пеликанов[10] и горшков, чьи трещины были щедро замазаны смесью яичного белка и крахмала.
Посреди комнатки царственно высился горн из глины и конского навоза, кое-где утыканный жесткими кобыльими шерстинками. На закрытой и раскаленной печи стояли две корчаги, полные дубовой золы, от которой исходил сильный аромат. Через железную дверцу Аламбик видел пляску языков пламени, согревавших все помещение.
Он достал из кармана пузырек и поднял с пола доску, под которой была яма, полная свежей земли. Поместил сосуд в нее, закрыл дыру доской и подошел к горну. Взял кочергу и открыл металлическую решетку. Волна жара подвергла его лицо жестокой ласке, и он улыбнулся: в горне, раскалившееся докрасна в пламени и изгнившее жизнью, философское яйцо[11] кипело в семени альфы и омеги[12] и содержало в своем нутре меланхолично плавающего в белизне абсолютной черноты человечка размером с локоть, с ручками, ножками и лысой головенкой, и он будто улыбнулся из пекла Аламбику, чье сердце наполнилось радостью. Алхимик снова взял кочергу и закрыл дверцу.
– Мама! – воскликнула девушка рядом с кроватью (стоя на коленях, скрестив пальцы).
– Да, птенчик мой, – сказала женщина, входя в комнату. – Что такое?
– Холодает, мамочка, – сказала дочь и снова закрыла глаза, шепотом продолжив Вспоминание.
Женщина тихонькое ее обошла, проверила окно, которое оказалось плотно закрытым. Она подобрала с пола какую-то тряпку и постелила на подоконнике вдоль рамы.
– Вот, теперь будет лучше, – проговорила она и подставила ладони, пытаясь поймать сквозняк. – Да, так уже не чувствуется.
Наклонилась и поцеловала дочь прямо в макушку, погладила по волосам и прошептала, что любит. Но та не ответила сразу, потому что в городе Вспоминания были – когда они случались – длинными и тяжелыми, как плацинды ее отца, те, которые с мясом, а еще те, которые с творогом, и особенно те, которые с инжиром, они… длинные, тяжелые и многослойные, с пением, если возможно, на несколько голосов, как слои мармелада из рулетов в первый день месяца, а когда не получалось петь, как у нее в тот момент и в том месте, их надо было произносить мысленно, внимательно и вдумчиво, чтобы они росли, как тесто для кренделей с маком, умножая благочестие Поминальных речей. Но теперь немногие их произносили, а если кто этим и занимался, то ради себя самого: юница на самом деле очень хотела что-нибудь съесть перед сном, и лишь Вспоминания Сарбана помогали отвлечься от таких мыслей. Клара и так была полненькая.
– Я тебя тоже люблю, мамочка, – сказала она, когда женщина начала закрывать дверь, – но знай, что все равно холодно.
Юница открыла глаза и улыбнулась матери, а потом шмыгнула под одеяло.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
(– Спокойной ночи, – сказал кто-то другой, но никто его не услышал; он, несомненно, обращался к Миру из не'Мира.)
Потом стемнело, и лишь луна продолжала старательно рисовать в комнате силуэты. Спаленка располагалась на третьем этаже узкого дома в первом округе, строения, будто водруженного поверх лавки Гундиша, которую булочник содержал вместе с женой и единственным ребенком, дочерью Кларой, а также горсткой подмастерьев, парнишек с сильными руками. Клара была невысокого роста, пухленькая, но сообразительная, отважная и дерзкая; однако в последнее время она – что от матери, конечно, не укрылось – проводила все больше времени в своей комнате в одиночестве, чем-то озабоченная, немного печальная и постоянно зябнущая. Холодно, сказала она маме, но та ничего не почувствовала; ушла, а холод остался.
Теперь, кутаясь в одеяла, Клара ощутила, что воздух вокруг нее становится все холоднее, и натянула одеяло до самых глаз. Один раз она его приподняла и выдохнула; над кроватью появилось облачко пара. Клара укрылась с головой и во тьме постельной потрогала соски, будто проверяя, на месте ли они. А потом заснула.
Ее разбудил тихий звук шагов, маленькие ступни, быстрые шажочки по комнате. Мерзкий смешок, писклявый голос; потом еще один, и опять шаги – топ-топ-топ. Кто-то (что-то) украдкой пробирался через спальню. Клара села в постели, озираясь, но в ночной тьме увидела лишь тонкую корку льда на мебели, кое-где обласканную лунным светом. Юнице было так жарко, что от нее шел пар. Голоса и шаги на миг прекратились, а потом послышались вновь. Открылась дверь, и Клара поняла, что некто – или нечто – вышло в коридор. Она встала. Воздух был тяжелым, плотным и холодным. Корка льда таяла там, где ступала юница своими горячими подошвами. Голоса удалялись, тоненькие, насмешливые, всегда на несколько шагов впереди, всегда за углом, вне поля зрения. Но она не останавливалась. Рассекала плотный воздух своим горячим телом, как хорошо закаленная сталь; резала, и воздух словно завывал, и шипели рассыпающиеся кристаллы льда. Юница спустилась на первый этаж и обнаружила, что главная дверь открыта. Смешок уже звучал на улице. Вглядываясь в морозный воздух, Клара подумала, что слышит чье-то дыхание, но нет – это дышал сам дом со всеми своими досками, комодами и горшками. Она шла на голоса и словно видела кого-то недалеко, о нет, вон там, за углом! Шла следом по льду, сквозь холод, босая, разгоряченная. Улицы сменяли друг друга, шаги и голоса все время маячили впереди, но совсем близко, ровно настолько, чтобы быть в пределах и вне досягаемости одновременно. Клара свернула на узкую улочку, в тесный и вонючий переулок. В дальнем конце что-то ползало, сопело и ждало. Клара ступала автоматически, как деревянная кукла, из тех, которых мастер-кукловод Пипири заводил ключом. Вот и грязная стена; конец мира. Она протянула руку, ощупала камень – стоило коснуться его кончиками пальцев, и в стене открылась дверь, поваливший изнутри пар окутал юницу. Ступеньки вели вниз, она не знала, куда, не знала, сколько их, и впервые за всю ночь Клара подумала, что это, наверное, ей снится. Она почувствовала, как что-то тянет ее за ночную рубашку, приглашая продолжить путь, и, посмотрев вниз, увидела обладателей тоненьких голосов и маленьких ступней, но это были не дети, нет, вовсе не дети, а взрослые размером с ладонь, в остальном с подобающими взрослым пропорциями: две руки, две ноги, ни единого волоска на голове. Клара не понимала, мужчины это или женщины. Она не закричала и во второй раз за ночь подумала, что видит сон; юница вошла в источаемое землей тепло и исчезла во тьме, безошибочно ведя обратный отсчет ступенек, ведущих в город под городом.
Думая, что спит, Клара ничуть не удивилась, когда она сошла с последней ступеньки – и время замерло, да и само пространство перестало существовать. Она словно перешла из одной тьмы в другую в сопровождении мерзких шепотов и извращенных призывов. Она внезапно почувствовала, что висит вниз головой, и вокруг нее тихо позвякивали цепи, ударяясь друг о друга на удушливом сквознячке, и все воняло сыростью и плесенью. Человек с тысячью лиц и одновременно без лица где-то в недрах земных катакомб собирал урожай созревших тел. Клара заплакала, начала биться и кричать, но воздух под землей был таким густым, что она не услышала даже намека на ожидаемое эхо и оцепенела, осознав, в каком огромном помещении находится.
Затем, притихнув телом и разумом, она что-то услышала. Шаркающие шаги сперва доносились из угла комнаты, потом они ее пересекли, будто кто-то обошел вокруг Клары. Кто-то нес факел и зажигал масляные лампы, свисавшие с потолка, и девушка поняла, что помещение все-таки небольшое, и что его стены – полностью покрытые конским волосом, коротким и тонким, коричневого цвета – как будто дышали и поглощали любые звуки. Из гноящихся ран на потолке свисали цепи, приготовленные для других безжизненных тел, привязанных тем же образом, как ее собственное, голое и одинокое. Мужчина – Клара понимала, что это должен быть мужчина, хотя и надеялась, что ошибается – касался факелом каждой лампы, зажигая одну за другой. Клара не видела его лица, но рассмотрела одежду: невысокое, коренастое тело было облачено в грязную робу, а с пояса свисали рабочие инструменты, в основном незнакомого вида. Мужчина закончил зажигать лампы и отправился в противоположный угол комнаты, где воткнул факел в подставку над длинным металлическим столом. Он стоял спиной к Кларе и насвистывал мелодию, а что делали руки этого коротышки, она не могла разглядеть, но слышала грохот тяжелых штуковин о стол; мужчина насвистывал, шмыгал носом и продолжал трудиться – кажется, что-то конструировал. Или, подумала Клара, что-то разбирал на части. Голос к ней вернулся, и она осмелилась крикнуть:
– Ты кто такой? Немедленно освободи меня!
Мужчина, не отвечая, тихо насвистывал.
– Чего тебе от меня надо? Где я?
Ее разум был полон вопросов, фразы скопились вместе с рвотой у горла, желая выбраться наружу, мельтешили в тесном пространстве глотки. Она не могла решить, какой вопрос задать следующим, не знала, сколько времени у нее осталось, и ее пробрал озноб при мысли, что на все вопросы, возможно, времени и не хватит – от таких мыслей она испугалась и пала духом. Начала плакать; хотела что-то еще сказать, но не смогла. Клара истерически рыдала, и слезы текли по ее лбу, капая куда-то вниз. Сквозь них она видела силуэт мужчины, который направился в ее сторону вдоль стены, задерживаясь в полутемных углах, кружа, будто хищник подле добычи. Вот он исчез, а потом она услышала его за спиной и от испуга резко перестала плакать. Клара дергалась в цепях, пытаясь повернуться к нему лицом, увидеть его, бросить ему вызов, посмотреть ему прямо в глаза в тот самый момент, который, как она предполагала, станет для нее последним. Не вышло, и ее отчаянные попытки прервали грубые мужские ладони, стиснувшие холодные бедра. Клара впервые почувствовала его запах: едкий смрад пота, мочи и чего-то такого, что девушка никогда раньше не обоняла, оно напоминало затхлую воду, но не слишком, оно было не просто водой и не просто затхлой. Она почувствовала, что мужчина приближается, и опять заплакала, затряслась. Отошел, напоследок шлепнув ее по заду, как заботливый повар мог бы небрежно шлепнуть свежий окорок, подготовленный к отправке в печь. Продолжая свистеть и щелкать языком, скрылся во тьме позади Клары. Девушка услышала, как открылась и закрылась дверь. Потом наступила тишина. Струйка мочи потекла по ее животу, между грудями и, пощекотав ухо, закапала на пол, смешиваясь со слезами.