Аламбик выплюнул рубин, который теперь болтался у него на шее, тяжелый, мокрый и блестящий, и сунул руку в свою кожаную сумку. Достал еще один камень, поменьше, и сунул пальцы девушке в рот. Пристроил рубин рядом со стиснутыми коренными зубами так, чтобы не выпал, и в первый раз с того момента, как вошел, приостановился, чтобы окинуть дочь булочника внимательным взглядом. Невысокого роста, шатенка, чуть полноватая; под тонким одеялом выделялись недавно созревшие, асимметричные груди; Аламбик приподнял веко – глазное яблоко покраснело и выглядело очень воспаленным. Фармацевт коснулся лба и убедился, что у девушки жар. Дыхание было еле ощутимым, как у котенка. Философ сдернул с девушки одеяло (женщина охнула и схватила булочника за руку; тот высвободился из хватки) и окинул ее взглядом с головы до ног.
– Я не знала, надо ли… – начала булочница, но Аламбик не дал ей договорить и попросил толстых одеял, пушистых пледов, да побольше подушек.
– Несите все сюда. Быстрее!
Дверь открылась, потом закрылась, Аламбик приблизился ухом к телу и прислушался (как будто прильнул к поверхности бассейна с кипятком; его кожа вмиг сделалась такой же горячей, как ее), сосредоточился, закрыл глаза, напрягся (в печи потрескивало), весь превратился в слух, понюхал кожу, открылась дверь, закрылась дверь, горы одеял, покрывал и подушек росли вокруг них, становилось тепло.
Аламбик встал и поискал стул. Провозгласил:
– Рассказывайте!
И родители рассказали.
Женщина: Я пришла ее будить и нашла…
Мужчина: …в таком вот виде, без чувств…
Женщина: …трясла ее, говорила – эй, вставай…
Мужчина: …вставай, пельмешка, мы так ее называем…
Женщина: …я ее так называю (слеза)…
Мужчина: …но, как видите, все без толку…
Аламбик: А потом?
Женщина: Потом (еще слеза; много слез)…
Мужчина: …потом мы позвали тебя, Аламбик…
Женщина: …мы же друг друга знаем… твой отец лепешки покупал у…
Мужчина: …моего отца… но нам еще было…
Женщина (рыдая): …стыдно…
Мужчина: …потому что мы не знали, что это…
Женщина: …и потом, пока мы ждали…
Мужчина: …ты пришел быстро, но…
Женщина: …пока ждали, мне стало страшно, и я…
Мужчина: …она испугалась и решила, что нужен еще и medicus[17]…
Аламбик: Чужого позвали? Из Медии?
Мужчина/женщина: …да/да…
Аламбик: Кого?
Мужчина: …Кун… (женщина: …рата)…рата…
Аламбик: Вы поторопились.
Мужчина: …она поторопилась, да…
Женщина: …я поторопилась, да…
Аламбик (себе под нос): Не время гадать по моче пациентки. Мы столкнулись с тайнами. Все только начинается; если сейчас спугнуть spiritus[18], лечение пойдет тяжело, очень тяжело…
В комнате становилось все жарче.
– Аламбик, хорошо ли нагревается воздух?
– Хорошо, – сказал аптекарь и сам бросил в огонь полено. – Хорошо.
Потом прибавил:
– Разденьте ее!
– Но… – последовал ответ.
– Разденьте, я не смотрю.
Толстяк, о котором все забыли, стоял столбом посреди спальни.
– Марш отсюда, негодяй! – рявкнул рассерженный булочник, и парнишка выскочил в коридор.
Аламбик повернулся спиной и подозвал булочника к себе. Женщина раздела дочь, шмыгая носом. Один раз послышался стон, но стонала не девушка, а ее мать. Аламбик вытащил склянку размером с ладонь.
– Почки тополя, – сказал он. – Медвежий жир и масло белой лилии.
Булочник кивнул, и вид у него был совершенно отсутствующий и вместе с тем очень внимательный; от такого зрелища сердце философа мгновенно разбилось. Он положил руку мужчине на плечо, а другой протянул склянку.
– Я тут побуду, – сказал Аламбик, – и скажу, где намазать, хорошо?
– Хорошо, – ответил Гундиш.
– Но слушайте внимательно!
– Слушаю, молодой человек, что мне еще…
Аламбик, оставшись спиной к убитому горем святому семейству, начал командовать:
– За левым ухом! Внутри правого локтя! Кончик носа!
И так далее, всего семнадцать мест, где намазанный мазью палец булочницы задерживался на мгновение, чтобы вновь коснуться горлышка сосуда, и так далее.
– Теперь оденьте ее снова, – велел Аламбик.
Одетая, хорошо укрытая, девушка лежала и спала, пока Аламбик, стоя на коленях, читал Вспоминание, которое прервали между словами «ты» и «святой»: дверь распахнулась, ударилась о стену, и тяжелым, размеренным, эффектным шагом, соответствующим всему облику, вошел церемонный Альгор Кунрат (medicus), одетый в черную мантию и в длинном парике, опираясь на хорошо отполированную трость.
– Ах, пирожник-калачник! Видно, пращур твой и был тем, кто сделал жителей старого града толстопузыми!
Аламбик молча встал.
– Хватит Вспоминаний, юный Аламбик, – продолжил Кунрат. – Не дано тебе вспомнить.
Шагнул к девушке, сунул пальцы ей между зубами, вытащил рубин и швырнул в дальний угол.
– Долой разжиженные соки и слизь, пирожник! – объявил доктор и распахнул окна.
Взял стоявшее у кровати ведро с водой и вылил на уголь; шипение на миг заглушило мерзкое щелканье языком, а потом доктор угомонился.
– Пожалуйста, покиньте комнату, – сказал он. – Пусть останется лишь тот, кто нашел юницу в таком виде.
– Это была я, – сказала булочница.
– Мужчины уйдут. – Доктор повелительно взмахнул рукой.
– Мастер Кунрат, – проговорил Аламбик, – давайте не будем спешить…
– Телесные ткани надлежит укреплять холодом[19], юный Аламбик, а не уютненьким теплом. Прошу тебя, выйди вон.
Аламбик боялся, всерьез боялся: с того момента, как засунул девушке меж зубов красный камень, он признался самому себе, что не знает, как быть с больной, что она нема и бесчувственна, и некому разобраться, как быть. Лишь ради splendor singularis[20] он желал исцелить ее от болезнетворной меланхолии, но такие удачи случались редко и требовали безграничного терпения.
– Не будем спешить, мастер Кунрат, – повторил Аламбик, но тщетно, потому что доктор уже вытащил из саквояжа ленту и повернулся спиной.
Гундиш схватил аптекаря за руку и вытащил из комнаты.
– Посмотрим, что он скажет. Я тебя выслушал, Аламбик, а теперь поглядим, что скажет Кунрат, поглядим… будем надеяться…
Булочник закрыл дверь, так что Аламбик успел только спросить (безуспешно), действительно ли нужна лента, а затем из спальни донеслось несколько слов, но расслышал он только «но» и «ох» (конечно, женским голосом), после чего скрежет (Альгор Кунрат, medicus logicus[21], пропустил ленту через толстую кожу на затылке девушки), и, в конце концов, короткий всплеск жидкости, вылитой на пол (мать вырвало у постели спящей дочери).
Придя домой, Аламбик прислушался к тому, что витало в воздухе. Альрауна погрузилась в обеденную тишину, когда все, склонившись над тарелками и разделочными досками, полными кусков мяса, наслаждались покоем своих жилищ, а на прочее им было наплевать. У аптекаря было тихо, философ отказался от еды. Бомбаст, длинный и толстый, ничего не грыз, сидел под стулом у ног Аламбика и глядел в пустоту, время от времени вздыхая от чрезмерного удовлетворения и тоже, наверное, прислушиваясь ко всему, но, что еще вероятнее, прислушиваясь к тому, что было недоступно хозяину, что происходило далеко, за стенами и полами, где копошился среди камней какой-нибудь толстый червяк или шебаршила мышь в норе. Аламбик тоже смотрел в пустоту, как и такса, куда-то за пределы пустоты, в прошлое. Вся история с Гундишем казалась ему странно знакомой или знакомо странной, он не мог разобраться в этом ощущении, похожем на воспоминание о дежавю, испытанное во сне. Он сидел, нахмурившись, втягивая воздух ноздрями, сглатывая и слушая; Бомбаст вздыхал. Аптекарь знал/чувствовал еще с того момента, когда вошел в спальню Клары, что кто-то/что-то портит воздух и давит девушке на грудь сквозь одеяла. Он понятия не имел, какие средства пустить в ход, он прибегнул к символическим жестам, чтобы успокоить родителей, пусть стремление к покою и было обречено на провал, но быстро пришел к выводу, что лишь передышка в виде глубокой медитации об одиночестве принесет плоды. Итак, цель его визита, несмотря на посильный дешевый театр, должна была заключаться в том, чтобы принести если не побольше пользы, то поменьше вреда. Однако появление Альгора Кунрата было крайне неудовлетворительным поворотом; он знал методы доктора: тот будет держать бедняжку в холоде, чтобы укрепить ее тело, исключительно ввиду отвращения, которое испытывал к гуморам – телесным сокам – еще с той поры, как покинул Двор, где, если верить слухам, доктора унизила сверх всякой меры группа адептов Хараку-с-Востока; будет прокалывать несчастной девушке кожу на суставах, чтобы пустить кровь, которая вызывала у него чрезвычайное омерзение; очищать кишечник с помощью клизм с углем, а потом изучать полученную грязь, окидывая беглым взглядом с большого расстояния, превозмогая тошноту, выискивая любое доказательство любой теории, какая позволит набить карманы. Нет, Аламбик не испытывал к нему приязни, как и его отец – к Фигору Кунрату, отцу Альгора.
Отец…
Всякий раз, думая о нем, Аламбик ощущал тепло. Часто, очень часто он вспоминал отца, и это делало его дни в печальной обители чуть легче, чуть красивее, чуть проще, придавало им цель и смысл. Ибо после смерти старика у Аламбика был лишь один предмет интересов, располагавшийся где-то за кулисами мироздания. Все прочее (его публичные жесты, фальшивые улыбки и лживые зелья, неэффективные снадобья и Вспоминания, всё-всё) было лишь частью искусной роли, маски, благодаря которой Аламбик мог продолжать тайный труд своего отца.
Отец…
Тут ему в голову пришла еще одна мысль. Он нахмурился пуще прежнего и вскочил со стула, а пес даже не вздрогнул. Аламбик поспешил к двери, запер ее, опустил ставни. Зажег масляную лампу и с нею ушел в дальнюю комнату, где встал на колени возле деревянног