о сундука и открыл его. Вышвырнул всю одежду, что хранилась внутри, и с силой потянул за деревянную пластинку двойного дна, где спрятал все отцовские рабочие дневники. Вытащил их и начал листать один за другим при свете мерцающего огонечка, а жуткий страх уже лизал ему руки мокрым и холодным языком: он заподозрил, что уже читал про сон невинных дев из других времен и мест, ибо про этот сон его отец (или нет?) знал и писал (или нет?) на птичьем языке, вот где-то здесь (где?), в одной из этих тетрадей в потертой обложке из кожи (чьей?).
В другой комнате вздохнул Бомбаст.
Поздно вечером занятия аптекаря прервал тихий стук в дверь. Это оказалась Мадама в облаке густого цветочного запаха, как будто водрузившая на плечи весь королевский сад. Она прошла через аптеку грациозно, невзирая на десятки килограммов лишнего веса, со сверхъестественной ловкостью балансируя на высоченных каблуках, и с порога послала молодому философу воздушный поцелуй. Аламбик запер аптеку, не забыв окинуть взглядом церковный двор.
– Сидим взаперти, юноша? – спросила Мадама. – Ты не один или забыл, что я приду?
– Как я мог забыть, дражайшая Мадама? Такое не забывается, – тотчас же ответил аптекарь, хотя это и впрямь вылетело у него из головы.
Это был тот самый день недели, когда девушки Мадамы собирали в склянку семя первых вечерних визитеров, а затем хозяйка лично доставляла собранное молодому аптекарю, ведь старая кокотка, следуя своему обыкновению, никому не доверяла. Как обычно, без вопросов, Мадама отдавала ему склянку за склянкой в обмен на продлевающие жизнь пилюли для себя и умножающие мужскую силу кремы для постоянных клиентов.
– Молодец, Аламбик, элегантно выкрутился, – сказала женщина и, достав сосуд с мутной жидкостью, поставила на аптечный прилавок.
Аламбик направился к столу, где разложил отцовские дневники, и забрал масляную лампу, вследствие чего писания канули во мрак, а свет скользнул с птичьего языка миров Мермера из Второго града на старое лицо, покрытое морщинами и яркими красками, лицо Мадамы, повелительницы плотских утех из Инфими. Аламбик изучил сосуд, затем наклонился и вынул из-под прилавка деревянную шкатулку, в которой хранил снадобья для Мадамы. Они были действенными, аптекарь в этом не сомневался, хотя уже давно не проверял их на себе. Так или иначе, они выполняли поставленную задачу: наполняли алой кровью трепетные срамные уста девушек из заведения Мадамы, охмуряли их любовные бугорки, наделяли силой и неутомимостью большие и малые срамные уды мужчин, заплутавших в третьем округе телом и душой в поисках сладострастия.
Мадама все взяла и спрятала в своем обширном декольте. Затем ни с того ни с сего спросила, правду ли говорят. Аламбик, хотя и понимал, о чем речь, спросил, что она имеет в виду.
– Юница, – сказала Мадама, – дочь булочника из этого вашего Прими. Как бишь его звать?
– Гундиш.
– Точно, дочь Гундиша.
Аламбик понятия не имел, о чем успели разболтать с того момента, как он вышел из булочной. Он все это время провел, уткнувшись носом в отцовские записи, искал что-нибудь, что угодно (намек на давно забытый сон), но женщина не дала ему шанса сосредоточиться на своих мыслях, опять спросив, правда ли это – да или нет?
– Правда, – сказал Аламбик.
– Ну так что, она проснется?
– Не знаю, Мадама, я пока что в неведении.
– Кунрат знает?
– Я не знаю, о чем знает Кунрат, – ответил Аламбик, и женщина поинтересовалась:
– А знаешь, что знаю я?
– Что, Мадама?
– Я знаю, что Альгору Кунрату не помешали бы кое-какие из твоих мазей. Мои девочки так говорят.
И она рассмеялась – смех был прерывистый, хриплый от неимоверного количества табака, гашиша, опиума и поди знай какого еще дурмана, в облаках коего престарелая матрона витала в стенах своих борделей. Аламбик вежливо улыбнулся. Опустил глаза. Увидел склянку и осознал, что у него теперь есть дела поважнее: маленькие люди могли подождать, а дочь Гундиша – нет.
– Мне это больше не понадобится, – сказал он, кивком указывая на смешанное семя юношей и старых хрычей.
Мадама посмотрела на него изумленно, пожала плечами, забрала склянку и, вынув пробку, сказала:
– Ну, мы договорились не задавать вопросов, так что я и не задаю. Но негоже добру пропадать.
С этими словами она вылила содержимое себе в глотку, шумно облизнулась и послала философу еще один воздушный поцелуй, тухлый и кислый, прежде чем повернуться и направиться к выходу.
Через несколько часов Аламбику приснилось, что он тщетно пытается пробудить отца от глубокого сна, ударяя изо всех сил кулаками в его широкую грудь, а в это же время в нескольких кварталах от него подмастерье булочника выскользнул через заднюю дверь пекарни, чтобы докурить сигарету, начатую раньше и погашенную тайком. Вдыхая горьковатую сухость, поглядывая то на пестрое небо, то на влажную пыль, парнишка увидел связку крыс, аккуратно притороченную к нижней ветке дерева перед ним, примерно на высоте поднятой руки, в двух футах под окном девицы. Он смотрел на трупики, озаренные лунным светом, пока горячий пепел сигареты не обжег губы. Отец Аламбика в его сне никак не просыпался.
Со своего места он видел целиком храм, наполненный плотью и духом Альрауны; добродетельные горожане и негодяи – все пришли послушать Сарбана тем утром, когда Аламбик проснулся с отчетливым ощущением, что в доме он не один. Осмотрелся как следует, проверил всю аптеку, даже под кровать заглянул, обнаружив лишь Бомбаста и пыль, однако ощущение его не покинуло ни когда он вышел наружу, ни теперь, в окружении суетливых прихожан, за которыми Аламбик внимательно следил. Даже булочница пришла, чтобы со слезами на глазах жаловаться на судьбу женщинам, оказавшимся рядом, тоже заплаканным, сжимая напряженными пальцами скамейку, сглатывая рыдания, чтобы не рассердить священника. Шепоты витали над собравшимися, как болезнетворные миазмы, бубоны сплетен лопались на губах то одной женщины, то другой, то одного мужчины, то другого, но были они слишком далеко, чтобы прыснуть гноем в уши Аламбика. Впереди сидел Бунте, седой и стройный, посматривая на дочь, которая с сонным видом положила голову на мягкую грудь старухи (Виктории? Валерии?). Аламбик, наблюдая со стороны, мысленно призывал ее задремать, закрыть глаза и заснуть, опасаясь, что это будет последний спокойный сон перед приливом страха, паники и безумия. Философ поискал взглядом Сарбана в толпе, но тот еще не появился; Аламбик испытывал ужас при мысли о том, чтобы говорить о случившемся в присутствии всех жителей первого округа, и одновременно восхищался смелостью священника. Крошечные люди его не осуждали. Но и он не сумел вдохнуть в них жизнь. Аламбик знал, – понятия не имея, как и откуда, – совершенно точно знал, что дочь булочника не окажется единственной уснувшей девицей, и к тому же после ночи сна-не-сна, проведенной с отцовскими дневниками, пришел к выводу, что она еще и не первая. Он предполагал, что ответ на все вопросы где-то там, в дневниках старика; если он продолжит поиски, то все найдет; сам себя найдет. Ищи, и тебя найдут, сказал истинный Тауш после того, как его нашли святые из Альбарены.
Также впереди: шеф жандармов, толстый, как главный церковный колокол, сражающийся с оцепенением, граничащим со сном, похожим на смерть, участью всякого, кто пьет и жрет сверх всякой меры. Рядом с ним: вся свита старцев, велеречивых предводителей первого округа, пребывающих в замешательстве из-за множества слухов, которые одним путем к ним приходили, а другим – уходили, набравшись яду и угрызений совести. Еще дальше: Альгор Кунрат смотрит на алтарь, как будто ищет скрытый за ним смысл. Аламбик представил себе, как его толстые пальцы с накрашенными ногтями, унизанные кольцами, познавшие чудесные, потаенные и извращенные места при Дворе, щупают мягкие части тела девицы в поисках скоплений крови и черной желчи, чтобы поместить на них своих проклятых пиявок.
Прибыл священник: прорвался через толпу мэтрэгунцев, поприветствовал старцев у алтаря и на несколько секунд задержался там в молчании. Аламбик услышал позади себя какой-то звук. Повернулся и увидел, что Игнац смотрит на него из-под своих тряпок, стоя в дверном проеме. Они молчали – Аламбик не знал, что сказать, Игнац не мог говорить. Суета утихла; Сарбан воздел руки над головами мэтрэгунцев и начал проповедь.
Аламбик вышел, опередив поток плоти, волос, одежд и зловония, реки сплетен и смеха, изливающиеся из церковных дверей. Когда на школьном дворе стало шумно, он был уже далеко – дважды свернул, миновал три пустынные улицы, четыре раза поздоровался с тем или иным заблудшим безбожником. Остановился перед булочной и увидел толстяка-подмастерье, который курил сигарету, выпуская дым, плотный и черный, как мазут.
– Ну чего, – спросил парнишка, – закончилась служба?
И погасил окурок носком ботинка.
– Закончилась, – подтвердил Аламбик, – твоя хозяйка скоро вернется. А хозяин где?
– Разносит по соседям бесплатные рогалики, делает доброе дело.
– Кто с девицей?
– Одна девушка, – сказал парнишка, протягивая ладонь, – но мне велено никого не пускать.
– Тогда все просто, – сказал Аламбик, стукнув по ладони тростью. – Никого и не было.
Аптекарь прошел мимо подмастерья в дом, миновал пекарню и коридор. Поднялся по ступенькам и вошел в комнату девушки, рядом с кроватью которой сидела на табурете светловолосая незнакомка и вязала крючком. Они посмотрели друг на друга, и блондинка со вздохом сообщила, что ему здесь нечего делать. Аламбик, не отвечая, подошел к ложу спящей.
– Я знаю, кто вы такой, – сказала девушка. – Если придут хозяева, буду кричать. Я обязана кричать.
Аламбик по-прежнему не отвечал. Его взгляд скользил по коже спящей, которая стала будто бы еще бледнее, выискивая красные точки там, где присасывались пиявки Кунрата. В спальне было очень холодно, вольготно гуляли сквозняки, и Аламбик, который вечно сомневался в своей способности контролировать гнев, ненавидел Альгора Кунрата в тот день и час, ощущая холод и обоняя вонь дерьма.