– Пожалуйста, уходите! – взмолилась блондинка.
Аптекарь огляделся по сторонам, потом повернулся к ней и спросил, боится ли она. Кому-то могло бы показаться, что он спрашивает, боится ли она самого философа, но оба понимали, что речь о другом, и девушка ответила, что да, боится, а потом спросила, получится ли у мастера исцелить ее подругу.
– Мастер? – переспросил Аламбик.
– У Альгора Кунрата, – тихо уточнила девушка, и аптекарь увидел на ее лице печать бессонницы, узрел усталость, притаившуюся в складках воспаленных век, почувствовал изнеможение, свинцовым венцом вынуждавшее ее скорбно клонить голову; Аламбику больше всего на свете захотелось, чтобы эта девушка смогла спокойно выспаться – возможно, он хотел этого сильней, чем чтобы спящая проснулась.
– Да, – сказал он, – мастер Кунрат ее исцелит.
Потом философ вышел из комнаты, дома, сонного мира и даже из себя, помчался в аптеку с единственной мыслью: отыскать отцовские страницы, на которых говорилось о спящих девах. Он подозревал, что лишь одно лекарство способно пробудить дочь булочника, и одновременно боялся, что не сумеет его приготовить – ужасна участь быть единственным в Прими, Медии и Инфими, кто знает и вместе с тем не знает, как победить недуг. С каждым шагом он чувствовал, как город позади извивается, словно разрубленный пополам дождевой червяк.
Он накинулся на дневники старика; провел всю ночь между переплетами из кожи, забывая, что читает, как будто вновь переживая те времена, когда отец рассказывал сказки в лаборатории, тайно унаследованной Аламбиком-младшим. Страницы двадцати семи тетрадей могли бы рассказать слишком многое (немногим) и совсем ничего (большинству). Когда Аламбику мерещилось, что он читает о реальном эпизоде из повседневной жизни некоего алхимика, город внезапно переворачивался вверх тормашками и солнце с луной пожимали друг другу руки; бывали и моменты, когда он почти убеждался, что понял, что совершенно точно вот здесь, да, прямо здесь таится рецепт действенного дистиллята, или что поиски ведут, да-да, к панацее, как вдруг алхимические описания уступали место банальному и подробному рассказу о двух таксах, родителях Бомбаста, и автор с экстатическим любовным пылом пускался в рассуждения о подпалинах (которые старый алхимик считал божественными эманациями). Аламбик поднял глаза и поискал своего пса, но его не было рядом. Он продолжил листать дневники, убежденный, что решение должно быть в них.
Это, как понимал Аламбик, должно было стать для него пробным камнем, поворотным моментом в жизни Альрауны, и еще таким моментом, который прорастет, как сорняк, в воспоминания о тех неповторимых и незабываемых неделях, на протяжении коих отец, с которым он всегда был близок, стал другим человеком. Все началось с визита, который Аламбик отлично помнил – визита, который преобразил его отца и погрузил в долину тишины и меланхолии; единственного тайного ночного визита человека, которого маленький Аламбик никогда не видел в Прими. Встреча прошла за закрытыми дверями и закончилась на следующий день, после восхода солнца. Из-за двери мужчина вышел один; сонный Аламбик увидел его, с трудом разомкнув веки. Никогда больше он не узрит ни этого гостя, ни своего отца, которого в той комнате каким-то образом подменили на хмурого, отрешенного, молчаливого, одержимого мужчину, вечно склоненного над своими тетрадями и погружающегося все глубже в свой Азот. И когда перед тем, как испустить дух, старик вложил эти двадцать семь тетрадей в руки юного Аламбика, сказав, что это не все, что прочие у святого Тауша, Аламбик не сомневался, что слышит отцовский предсмертный бред.
Аламбик вышел из дома и повернулся к горе за городом, где рос темный и обширный лес, куда отец после визита незнакомца часто уходил со свертком из шкур, а возвращался на следующий день с пустыми руками, измученный, не узнавая ни себя, ни собственного сына, падал в кровать и спал беспробудным сном двое суток. Аламбик смотрел на этот лес, как делал всю свою жизнь, думая, что некая часть отца осталась там, зацепившись за ветви и кусты; он однажды эту часть разыщет и будет ее беречь.
Через несколько часов он заметил силуэт, ожидающий у подножия статуи святого Тауша, притаившийся в тени церковных стен. Улицы опустели, округ Прими погрузился в тишину, и лишь на платформах кое-где слышались торопливые шаги, но прислушиваться к ним считалось дурным тоном. Из тени постамента вышел мужчина, и Аламбик узнал Хальбера Крума. Направился к нему, и Бомбаст начал лаять.
– Аламбик, дружище! – приветствовал его Крум. – Какой-то пациент не дает тебе спать глубокой ночью?
– Нет, – ответил философ. – Всего лишь глоток чистого воздуха. Вышел прогуляться, чтобы разогнать туман в голове. Пойдем ко мне!
Он зажег свечи, и пламя разбилось на сотни крошечных шариков, отраженных в пузырьках с порошками и тинктурами, чаями, кореньями, камешками. Крум прошелся взглядом по склянкам, а пальцами – по длинной спине Бомбаста. Аламбик налил лекарю вина из хрустального графина.
– Я был у девицы, Аламбик.
Затем тишина, внутри них и снаружи; взгляды в пол – Бомбаст спал, и установившееся между мужчинами молчание колыхалось в убаюкивающем ритме его сопения.
– Что думаешь? – спросил Аламбик.
– А это важно? – вопросом на вопрос ответил Крум.
Аламбик отлично понял намек лекаря: их мнение выслушают, но проигнорируют. Городской совет терпел обоих, как смирялся и с существованием анахронизма в виде Совета старейшин, но в то же время старательно внедрял в Альрауне свои новшества, выжидая, пока умрут все старцы, и, наверное, пока умрет наука Аламбика (ведомая и неведомая), а на смену Хальберу Круму придет кто-то вроде Альгора Кунрата, надменный ставленник Двора, чуждый мистериям medicus logicus. К примеру, с точки зрения жителей Медии улицы Прими были пыльными и полными болезней, их стоило избегать. Аламбик и Крум были живы, насколько это представлялось возможным, но умирали.
– Наука Кунрата… – начал Крум.
– Наука? – фыркнул Аламбик.
– …опирается на слова, и без слов девицы Кунрат теряется, он не знает, что делать. Он не видит знаков, не прислушивается к интуиции.
– А что говорит твоя интуиция, мастер Крум? Связан ли недуг с духом или телом?
Хальбер Крум задумался, глядя в пустоту и поглаживая пса по спине. Никто больше ничего не сказал.
«С духом или телом?..»
Она открыла глаза: темно. Клара задергалась, закричала. Страх, что ужасный мужчина мог ее ослепить, сводил с ума. Она кричала, кричала, но тьма оставалась нерушимой. Клара слышала только себя. Она замолчала. На самом деле, вокруг раздавались и другие звуки: железо легонько постукивало по железу, кто-то топал (босиком по пыли), капала вода. Было тепло. Она снова крикнула, не услышав эха. Забилась в своих оковах и окончательно пришла в себя, почувствовала на лице грубую ткань. Закричала. Кто-то хихикнул, потом рассмеялся. Клара затихла, прислушиваясь к приближающимся шагам. Перед нею стояло что-то вонючее, она чувствовала смрад сквозь мешок. Кто-то сдернул его с ее головы, и в свете факелов, воткнутых в конскую плоть стен, Клара впервые увидела его лицо, его заемную личину, скрытую за тысячами белых, желтых, красноватых личинок, которые пробирались своими тропами и копошились, как того требовало их житье-бытье, повсюду на его лице, голове и горле, возможно, и под одеждой. Червячки поблескивали в тусклом свете, охваченные своими червяковыми заботами, а мужчина, похожий на огромный ломоть гниющего мяса, сдавленно рассмеялся под слоем личинок и что-то пробормотал.
Клара выла, кричала и пыталась вырваться из цепей, но сдавленный смех этой болезнетворной громадины не утихал. Мужчина поднес руку к лицу и ребром ладони сдвинул личинок, освободив покрасневший глаз, а из его беззубого рта с мерзкими губами вырвалось что-то липкое, влажное, поток гортанных звуков – слов на языке, которого девушка не знала. Затем он коротко и звучно рассмеялся, а потом рот и глаз опять заполнились личинками, которые словно явились откуда-то из глубин его тела.
Девушку вырвало, и она почувствовала, как горячая жидкость стекает по лбу и капает в грязь внизу. За рвотой пришел черед мочи, а потом слёз; тройной органический потоп. Но плач вскоре прервался из-за звуков: шаги и голоса доносились со ступенек, по которым сама Клара спустилась сюда невесть как давно.
– Папа! – крикнула она, плача. – Папа!
Мужчина повернулся и, сгорбившись, побежал к лестнице, а червяки облетали с него мягким летним дождиком. Клара не могла повернуться и посмотреть, что происходит, но все слышала. Девичий голос, затем чей-то писк, хихиканье, и вновь сдавленный смех мужчины. Новая девушка закричала, как будто ее ударили топором, но пощечина прервала вопль, лишила голоса. Клара услышала, как она рухнула на песок.
– Кто? Кто? – вырвалось у нее, но ответа не было.
Звон цепей, потом тишина. Монстр прошел мимо Клары и остановился у своего рабочего стола. Клара поняла, что у нее за спиной какая-то девушка повисла на цепях. Она услышала тихие шаги, шепот, хихиканье. Посмотрела вниз и увидела под собой человечков ростом с ладонь, которые смеялись и плескались в ее рвоте и моче, жадно ели и пили из лужи, катались в ней и играли. Разум девушки оцепенел, но грудь вопреки всему продолжала подниматься и опускаться, подниматься и опускаться.
Ночь уже давно пала на Альрауну, когда женщина, сверх меры встревоженная известием о сне дочери Гундиша, вошла в спальню своей дорогой Ариетты и встряхнула ее, чтобы разбудить; она трясла дочь так долго и так тщетно, что в конце концов выскочила на улицу босиком и побежала на площадь Аннелиды с воплями, рвала на себе волосы и одежду. Аламбик и Крум, проведя немало славных (или бесславных, разве могли они судить?) часов за вином и размышлениями, услышали крики и вышли в церковный двор. Они увидели ее на площади, расхристанную и простоволосую, блуждающую во тьме. Бомбаст проковылял мимо них, направился было к женщине, но, остановившись у церкви, поднял лапу и помочился на постамент статуи святого. Аламбик и Крум переглянулись, и в полночной тишине каждый ощутил, как по стенкам разума горькой и тяжелой каплей оливкового масла стекает вопрос, проникая все глубже: с духом или телом?