– Совет старейшин предполагает, что готовится некая конфронтация, диспут, – сказал Сарбан. – А Городской совет в это же время отправил весточку ко Двору – быть может, оттуда пришлют докторов. Это стало бы серьезным ударом по Городскому совету, Аламбик, и еще более серьезным унижением для Совета старейшин. Но пострадали уже четыре девицы… и ни ты, ни я, ни Кунрат… Крум, пусть он и старается изо всех сил, мало что может… никто из нас толком не знает, как быть. Мы все бессильны.
Аламбик знал, что девушкам можно помочь, ибо все зло Мира можно изгнать, исцелить все болезни, уничтожить старость и смерть, просто еще никто не понял, как именно. Он решил, что благоразумнее молчать, ведь из Альрауны ушел Барсан, а вернулся Сарбан, ушел бедовый юнец, вернулся приходской священник, и поди знай, можно ли довериться старому другу и рассказать, что кое-кто продолжает тайком дело отца, навлекшего на себя такую хулу.
– Я пришел, чтобы кое о чем тебя попросить, – проговорил Аламбик.
– Спрашивай о чем угодно, – сказал Сарбан.
– Мне нужен экземпляр «Скырбы святого Тауша». Она должна быть у тебя или в церковной библиотеке, или…
– Конечно, она у меня есть, – сказал священник. – Пойдем со мной.
Оба встали, стряхнули пепел, сплюнули табак, откашлялись и направились в приходской дом, а усталая мать и заплаканная дочь остались, где и были.
Когда Сарбан вынес фолиант в черной коже (Аламбик ждал на улице, спиной к теплому ветерку, сгорая от любопытства), он обнаружил, что аптекарь с потерянным видом разглядывает оранжерею Игнаца.
– Да, – сказал Сарбан, передавая книгу старому другу, – из-за него меня сегодня разорвали на части. Но он не знает, мне не хватило духу ему рассказать. Мне его жалко.
Аламбик покачал головой и сказал лишь одно:
– Ты хороший человек.
Они горько улыбнулись друг другу. Обошлись без пожеланий напоследок; священник поднялся в дом, Аламбик направился через церковный двор, прижимая к груди «Скырбу святого с красной веревкой».
Ночные изыскания прерывались краткими минутами беспокойного сна, полного причудливых видений: как будто у него получились гомункулы с гладкой кожей, здоровыми конечностями, красивыми лицами, но всякий раз он обнаруживал их останки на столе, обглоданные острыми зубками крыс, шуршавших внутри стен день за днем, ночь за ночью. Он просыпался в поту, ощупывал стену возле рабочего стола и вновь раскуривал трубку, чтобы углубиться в скырбы святого, в дневники постаревшего отца, которые время от времени казались всего лишь записками сумасшедшего, а не записями ученого-алхимика. Последнее ночное сновидение оказалось другим и закончилось резко: он в ярости швырнул гомункула о дверь, и раздался стук, грохот по ту сторону толстых досок, затем Аламбик вскочил, не до конца проснувшись, ринулся к входной двери и уставился поверх головы и плеч того, кто его разбудил, кто бы это ни был, увидел толпу, собравшуюся вокруг высокого постамента, а над мэтрэгунцами – девушку, которая то ли витала, то ли болталась над скопищем, одетая в ночную сорочку, прицепленную к протянутой руке святого Тауша, который отводил взор.
Философ побежал к собравшимся, ничего не понимая, и с каждым шагом его настигала болезненная реальность.
– Она мертвая? Живая? – слышалось вокруг, но он не смел задать тот же вопрос, он не мог, и потому пробирался сквозь толпу, напряженно вытянув шею, глядя в небо. Ночнушка девицы была обернута вокруг руки изваяния, ее ноги – целиком выставлены на всеобщее обозрение.
– Кто-нибудь, снимите ее! – кричали женщины. – Пусть ее снимут, пока не…
Но никто ничего не успел сделать, потому что на церковном дворе раздался леденящий душу вопль матери, который святые за кулисами мира берегут именно для подобных моментов. Толпа рассеялась, и женщина ринулась вперед, воздев руки к небесам, где как будто парила ее дочь. Аламбик затрепетал и отвернулся, встретился взглядом с Хальбером Крумом, у которого было такое же испуганное, бледное, постаревшее за ночь лицо, каким аптекарю мнилось его собственное. Он прошел мимо лекаря, ничего не говоря, и вошел в аптеку. За его спиной девушку сняли с изваяния, все плакали и кричали.
– Живая?
– Дышит!
– Дышит?
– Да!
– Не просыпается!
Аламбик услышал вдалеке, как спящую бьют по щекам.
– Не просыпается! Не просыпается! – кричали снова и снова; Аламбик ничего не видел.
– Не просыпается! – ей отвешивали пощечину за пощечиной; Аламбик шел вперед, как слепой.
Захлопнув дверь, аптекарь ее запер, рухнул на пол и заплакал. Бомбаст подошел к нему и слизал слезы с лица. Он плакал еще долго после того, как слезы закончились, и Бомбасту уже нечего было слизывать.
Остаток дня он провел взаперти, не обращая внимания на частые стуки в дверь и окно аптеки. Как будто ничто больше в Альрауне не имело значения, ничто в городе не существовало на протяжении тех часов, пока Аламбик погружался, вдохнув побольше воздуха, в глубокий и холодный океан страниц, которые видел перед собой. Пламя трепетало в камине, вынуждая буквы и странные символы танцевать. У него начали уставать глаза, очки затерялись где-то среди книжных завалов, под вросшими в деревянную столешницу кожаными обложками, под могучими дюнами расплавленного воска. Скырбы святого он бережно водрузил на подставку слева, а справа простирался хаос из тетрадей старого алхимика. Изучая содержимое дневников, Аламбик обнаружил кое-где пропуски. Заметить их было непросто, поскольку кто-то, искусно орудуя тонким лезвием, вырезал страницы прямо по шву. Молодой алхимик никак не мог сообразить, в чем смысл пропущенных фрагментов, ведь оставшиеся страницы как будто извергали непотревоженный, непрерывный поток тайн разворот за разворотом, словно ничего не пропало, и на самом деле какая-то совершенно иная книга пробралась в отцовские дневники, откуда ее аккуратно извлекли. Он то и дело цепенел на долгие минуты, – не такие минуты, как те, что человек проживает каждый день, – думая о сокровенной книге, которую теперь спрятали неведомо где в Мире. Аламбик и не надеялся, что исчезнувшие страницы укрыты где-то в доме, например, в старой мастерской. Он вздыхал, хмурился и читал дневники дальше, усердно листая. Лишь однажды прервался, чтобы съесть кусок старого сыра и калач, найденный в кладовке, запивая вином из графина. Пока шарил по полкам, почувствовал резкий запах и, поднеся лампу ближе к стенам, увидел на них зеленоватый слизистый налет. Плесень словно высосала из лампы весь свет, и аптекарь содрогнулся. Закрыл кладовую и вознамерился перекусить. Подозвал пса, что-то ему сказал; Бомбаст ответил томным взглядом, какой бывает лишь у собаки, сомлевшей у камина, а потом Аламбик вернулся к рабочему столу.
Он был знаком со скырбами Тауша, довольно часто в отдельно взятом доме обнаруживался дурно напечатанный экземпляр страстей святого из Гайстерштата, ставшего отшельником, после – святым Мандрагоры, а затем вновь отшельником. Священники не поощряли чтение скырб, а пожилые горожанки, игнорируя их советы, рекомендовали три Вспоминания до чтения и еще три – после, ибо без них, по слухам, дом наполнялся тенями и по углам начинали шебаршить крысы. Аламбик, отбросив детские суеверия, читал книгу, как любую другую. Но все же, вопреки собственной воле, не единожды отрывал взгляд от страниц, привлеченный смутными шумами вокруг себя, внутри стен – философ списал их на усталость, тревогу и Бомбаста, который, так уж вышло, куда-то запропастился несколько часов назад.
Больше всего Аламбика впечатлило кое-что столь же загадочное, как исчезнувшие страницы отцовских дневников. Ближе к концу книги, напечатанной в Медии в начале эпохи Третьего града, философ обнаружил приложение, в котором говорилось о монастыре на горе возле города, воздвигнутом, как было написано, давным-давно, еще до возникновения Медии и Инфими, в те времена, когда Альрауна состояла только из Прими и жили там другие люди – старые мэтрэгунцы. Но эту цитадель уединения и одиночества построили не горожане, а странствующие монахи, которые по неведомым причинам выбрали скромную гору для Вспоминаний, а в конце концов сделали ее местом упокоения старых костей. В тексте, содержащем сноску, которая обращала внимание на тот факт, что ничто из написанного не является достоверным, а представляет собой лишь собрание слухов и сплетен, находящихся на грани превращения в мифы, говорилось, что святой Тауш, уставший после битвы, в которой он загнал Великую Лярву под землю, взошел на гору и больше не вернулся. Якобы раньше здесь находился монастырь святых из Альбарены, ставший монастырем Святого Тауша, защитника стен Альрауны и хранителя тайн, бытующих в городе, под и над ним.
Миф. Аламбик об этом часто слышал, но никто по-настоящему не верил, что на той невысокой, скошенной с одной стороны горе, в которую Альрауна воткнула края своих стен, существовало каменное строение, где святой Тауш, вместе с несколькими десятками монахов из легенды, якобы нашел свой конец в тишине, занятый Вспоминаниями. Более того, обойдя все тропки среди деревьев и валунов, любой бы понял, что на горе вообще нет никаких потаенных монастырей. Существование или несуществование таушевской обители, активно обсуждавшееся в начале расширения Альрауны, было выдумкой (или истиной?), породившей волну недоверия ко всему тексту, обнаруженному в 36 году эпохи Третьего града. Если монастыря не существует, говорили многие, то и деяний, скырб и страстей Тауша никогда не было, и все они – лишь измышления, необходимые для того, чтобы воздвигнуть стены вокруг людей, объединенных вопреки собственной воле временем и испытаниями. Говорили, что таушисты интерпретировали в мифе каждую букву и продвигали его, настаивая на существовании монастыря. Насколько было известно Аламбику, последний таушист умер около семидесяти лет назад, попав под телегу где-то на краю площади Анелиды. Никто больше не воспринимал историю Тауша как реальную, хотя почти все горожане ее знали, как и то, что Тауш – это изваяние на постаменте, которое отводит взгляд от чего-то неведомого, просто люди больше не верили, что именно Тауш основал Альрауну на руинах битвы со злом, как не верили жители Прими и в то, что действительно ведут свой род от мэтрэгуны – впрочем, они не сомневались, что имеют иные корни, пусть даже и не растительные, чем жители Медии и Инфи