Она повернула голову и увидела девушек; их было больше, чем несколько часов назад. Часть лежали грудой в углу, озаренные двумя факелами, расположенными будто намеренно над ними, словно над экспонатами в Кунсткамере погубленных женщин всевозможных возрастов. Человек-личинка их не убил, Клара слышала их дыхание, но то, что он с ними сделал, казалось хуже смерти. Смерть была даром, который она бы вручила самой себе без промедления, и пропади оно все пропадом. Она огляделась – монстра не было видно, однако он мог притаиться где угодно, в том темном углу, за тяжелой деревянной дверью, собирать неведомо где тех скользких тварей, а может, стоять прямо у нее за спиной. Подумав об этом, она как будто ощутила его зловонное дыхание на своей шее, и взгляд, который полз от обнаженных плеч по обнаженной спине, ягодицам, все ее тело было нагим и несуществующим, но все же болезненно давало о себе знать. Она ждала того момента, когда вновь почувствует его кишащую червями ладонь на своем заду, его живой палец – почему нет? – там, внизу, проникающий все глубже; она содрогнулась. Тошнота и боль, но не страх, нет. Страх давно умер, она не заметила, когда именно, однако он издох. Бояться могли те, кто еще надеялся, те, кто еще не отчаялся, кто был вне, иначе, не здесь и не сейчас. Не она. Ей остались лишь тошнота и боль, а также тошнотворная боль от подозрения, что человек-личинка был сзади, торжествовал, ликовал, царил.
Она ждала прикосновения, но, когда оно не случилось, открыла глаза. Принюхалась. Пришла мысль: возможно, она одна, возможно. Она заслужила. Дернулась несколько раз в цепях, развернувшись чуть-чуть всем телом, ровно настолько, чтобы увидеть другую часть комнаты. Взгляд упал на согнутую под противоестественным углом ногу, лежащего на полу тела в нескольких футах от нее. Она умудрилась повернуться еще сильнее и на миг ей это удалось, а потом цепь резко вернула ее в прежнее положение с видом на дверь и знакомое лицо Ариетты. Оно было лиловым, и Клара не сомневалась, что девушка мертва. Она долго смотрела на Ариетту, а потом из темноты донеслись шарканье и бормотание, показались кишащие червями очертания монстра и его ухмыляющийся рот, одним взмахом руки очищенный от копошащихся тварей, сброшенных на пол.
Клара была дохлятиной на дне озера; рыбы поедали ее кусочек за кусочком.
Картина первая:
Женщина смачивает тряпицу в ведре с теплой водой. Достает, выжимает. Склоняется над девушкой в постели и вытирает веки, нос, щеки, рот, подбородок, уши. Потом плечи, грудь, руки, живот. Смачивает тряпицу, выжимает, плачет, вытирает между ног, бедра, ступни. Оставляет тряпицу на краю ведра. Подсовывает руки под спящую, переворачивает ее лицом вниз. Моет шею, спину, ягодицы, анус, ноги. Плачет. Одевает и укрывает. Спускается на задний двор, чтобы вылить воду; по канаве частицы плоти спящей уносятся на улицу, оттуда, быть может, попадают в ручей, а дальше – в какой-нибудь далекий океан. Никто не узнает. Крохотная частица ее дочери будет плавать в океане, а женщина не знает, да и откуда ей знать. Она никогда не видела океана.
Клара больше не может кричать. Мужчина подходит к ней, кривя губы в ухмылке, свободные от червей, но девушка не может издать ни звука. То ли у нее пропал голос, то ли иссякла отвага, то ли ей некого звать. Факты таковы, что в подземелье со стенами, поросшими конским волосом, не слышно других звуков, кроме шаркающих шагов человека-личинки, который направляется к Кларе. Когда он кладет на нее руку, девушка чувствует его мягкое, склизкое прикосновение; спрашивает – что такое? что ты творишь? и, чуть погодя – что ты со мной сделаешь? но мужчина не отвечает, а возится с замками на лодыжках, бормоча что-то себе под нос. Чего ты хочешь? Что ты со мной делаешь? – неустанно повторяет Клара, и она бы его ударила, но не может. Руки заведены за спину; что-то трещит, и Клара кричит от боли. Руку на мгновение парализует. Девушка падает в пыль, перемешанную с экскрементами, и от удара вышибает дух. Несколько секунд она отчаянно старается вдохнуть спасительный воздух, но попытки тщетны, и это приводит ее в панику. Мужчина развязывает веревку на ее лодыжках. Клара приходит в себя, ее легкие снова наполняются воздухом. Она кричит на него, пытается ударить, на коже остаются пятна слизи от раздавленных личинок. Нет! Нет! Она вопит и пинает монстра, который поднимает ее с пола. Вцепившись в него, Клара заглядывает под грязный коричневый фартук и там, где должны быть мужские срамные части, не видит ничего, кроме лохмотьев кожи и израненной плоти, сочащейся кровью и гноем, как дохлая рыбина, давным-давно болтающаяся у берега. Нет! кричит Клара и рвется прочь. Мужчина ее отпускает, Клара делает несколько шагов, но колени подкашиваются, и она падает. Поворачивается и видит, как человек-личинка рассекает воздух палкой, которая опускается на ее череп. Темнеет в глазах, и Клара падает лицом в грязь, чувствуя запах своей засохшей мочи, пока не наступает тишина.
Картина вторая:
Пол в комнате завален игрушками. Из середины поднимаются четыре короткие ножки, прибитые к деревянному сиденью: стул. На стуле две женские ноги ведут к обнаженному стройному торсу; никто бы и не сказал, что этот плоский живот выносил троих детей (один умер после первого же глотка воздуха, другой – под деревом, рухнувшим в грозу, третья погружена в сон, подобный смерти, и вот она рядом, на кровати), впрочем, судя по глазам, она и сама не верит, что когда-то у нее было трое младенцев. Почти не обвисшая грудь блестит в ручьях слез. Длинное мускулистое тело заканчивается почти у потолка головой со стертым лицом, как у старой куклы, которой играли два поколения детей, и длинной шеей, вокруг которой женщина несколько мгновений назад затянула толстую, грубую петлю. Перед ней, у ног: кровать, на которой почти шесть суток спит ее дочь. Женщина пытается прочитать Вспоминание перед тем, как сделать свой последний шаг, но ничего не выходит. Усилия можно прочитать по губам: единственная строчка, вот и все, что она помнит. Повторяет ее два, три раза, потом делает шаг к дочери – и табурет падает среди игрушек. Большие, выпученные глаза устремляются на юницу, а та из одной становится двумя, из двух четырьмя, из четырех восемью, вскоре комната, пространство, разум и душа женщины заполняются спящими дочерями, которые вроде бы улыбаются, но улыбка эта не адресована никому. В тумане улыбки всегда чужие.
Нога Аламбика дергается под одеялом. Ему снится поселок, где все двери заперты, за окнами маячат расплывчатые лица в темных комнатах, на улице ни души. Но философ знает, что поселок живой, просто вся жизнь где-то там, за закрытыми дверями. Еще он знает, что местные чего-то очень боятся, и сам испытывает приглушенный страх, когда бежит по этим улицам; подозревает, что люди от него прячутся. Он начинает стучать, но никто не открывает. Ему жаль местных и жаль себя в своем одиночестве. Ему бы хотелось им сказать, что его бояться не надо. Достигнув конца поселка, он во сне переносится в его начало и вновь видит себя бредущим улица за улицей, стоящим подле какого-нибудь дома, чьих хозяева от него спрятались. Сон повторяется снова и снова, а потом внезапно меняется, но Аламбик по-прежнему бредет по улицам, мимо чужих дворов и людей, запершихся от страха, только теперь эти люди боятся его отца, его старого отца, на которого Аламбик чересчур похож, и жителям это известно. Он резко пробуждается и, оглядевшись, на миг испытывает ощущение, будто сам попал в один из тех домов в приснившемся поселке и боится выглянуть в окно, из тьмы во тьму, прячется от старого отца, который бродит снаружи, словно призрак, затерявшийся между двумя мирами, причем оба они нереальны.
Картина третья:
Ключ поворачивается в замочной скважине. Дверь заперта, дом спит. Вокруг кровати спящей девушки что-то движется. Легкие шаги любопытного мальчишки. Младший брат тихонько, на цыпочках обходит ложе сестры, подобно мышке, которая подбирается к объедкам. Ночью ток крови ускоряется, и это не дает мальчику сомкнуть глаз. Он снимает с сестры одеяло, обнажая ноги. Схватив подол ночной рубашки двумя пальцами, задирает его до пупка.
Глаза привыкают к темноте, и Аламбику удается вырваться из цепких объятий сна. Он в своей лавке, лежит на узкой кровати, Бомбаст греет ему ноги своим жирненьким и теплым пузом. Философ моргает несколько раз и потягивается, пытаясь стряхнуть липкую меланхолию, сковавшую конечности, лежащую на плечах тяжким грузом сразу же по пробуждении. Целый поселок его боится; целый поселок скрывается в страхе перед его отцом. Сидя во тьме, он пытается вспомнить, действительно ли похож на отца так сильно, как считали жители пригрезившегося поселка, и у него возникает ощущение, что что-то (или кто-то) наблюдает из углов комнаты. Он щурится и сосредотачивается на мраке впереди, и вот ему кажется, что чернота там-сям испещрена серыми пятнами, а позади этих теней в тенях среди теней проступает силуэт с головой коня на широких мужских плечах. Нет, этого не может быть, думает Аламбик, или воображение разыгралось, или он еще спит. Если бы в его комнате и впрямь было что-то, некое инородное тело, будто шип из иного мира, Бомбаст, славный старичок Бомбаст, наверняка бы залаял. Но нет, Бомбаст спокойно спит у его ног, теплый и довольный своим бытием. Аламбик игнорирует комок в горле и стук крови в висках, ложится вновь и закрывает глаза, зажмуривается покрепче. Напряженно прислушивается, словно забрасывает лот в самые дальние глубины окружающего пространства, прислушивается очень долго и в конце концов незаметно засыпает, так что о происходящем в комнате в это же самое время ни он, ни Бомбаст не знают совсем ничегошеньки, да и откуда им знать.
Картина четвертая:
Мужчина сидит, сгорбившись, на стуле рядом с кроватью спящей девушки. Молчаливый, сломленный, с устремленным в пустоту взглядом, он похож на гигантскую статую на берегу сонного моря, на маяк, с вершины которого спустился хранитель света и заблудился в сырых подземных коридорах, под берегом, под морским дном. И если бы кто-то сумел приложить ухо к картине, он, возможно, услышал бы отчаянные крики хранителя – хранительницы – света, доносящиеся из-под земли.