– Будем надеяться, что их изучение поможет мастеру Аламбику производить и распространять, по необходимости и в нужных объемах, его слизегонные, лимфодренажные, изгоняющие желтую и черную желчь препараты.
Вновь пауза, после чего:
– Напоминаю вам, дражайшие члены Совета, старейшины и возлюбленные друзья города, – Прими, Медии, Инфими, – что никто этого не хочет. Наши дочери не говорят, не могут рассказать нам, что чувствуют, чего хотят, где у них болит, мы не можем поставить диагноз тем способом, какого нам хотелось бы. Посему вынуждены поднести скальпель к…
Тут его речь прервали шаги, грохот сапог по старым половицам – кто-то ворвался в зал Анелиды, хлопая дверьми, вызывая ропот и суету; кто-то забегал вокруг сцены и пробрался к советникам и старейшинам. Шепоты. Возглас:
– Пусть войдет!
И вошел мужчина в мундире, высокий, прямой, почти нечеловеческого вида, прижимая к груди кучу тряпок, перепачканных в земле и каких-то жидкостях. Он ступил в центр зала и без единого слова, не моргнув глазом, вывалил свою ношу перед Аламбиком, Крумом и Кунратом. К их ногам рухнули худые тельца, деформированные, распавшиеся на части, неполные и кривые, но явно человеческие существа размером с ладонь, распавшиеся и расплющенные, грязные и изъеденные червями. Гомункулы.
Аламбик, онемевший и растерянный, уставился на груду не случившихся жизней, своих маленьких алхимических поражений. Сперва он ничего не понял и как будто увидел себя сверху, с одного из балконов, в окружении враждебно настроенных людей, которые его толкали; образ был смутный. Потом философ все понял, и у него подкосились ноги.
– Колдун! Колдун! – кричали все с балконов. – Смерть ему! Алхимик!
Городской совет пытался восстановить спокойствие; Совет старейшин был в панике.
– В темницу его! Колдун!
Но Аламбик больше ничего не слышал. Весь его мир сократился до маленьких бездыханных тел, и аптекарь понял: это конец. Не его жизни, ибо она завершилась еще до рождения, а бдения у постели девиц. Их сон теперь уподобится сну гомункулов в центре зала Анелиды, и будет он навеки полон страданий. Аламбик почувствовал, как его схватили, выволокли из зала, как теплый послеполуденный ветерок коснулся лица, а потом – ничего… В зале Анелиды крики не унимались, но гнев теперь был направлена на Кунрата и Крума.
– Вскройте ее! Мы хотим увидеть! – кричали собравшиеся, пока Городской совет и старейшины тщетно призывали к тишине. – Вскройте ее!
Бледный Кунрат сделал жест Круму, который, побледнев еще сильнее, склонился над Ариеттой Хасмерек и несколькими точными движениями вскрыл брюшную полость. Смрад, хлынувший из живота девицы, затопил балконы, и людей начало рвать через перила. Крум попятился, споткнулся. Упал, вытаращив глаза, весь белый и в ступоре. Кунрат и сам в омерзении отпрянул, зал увидел вскрытый живот девицы, совершенно прогнивший изнутри, и копошащегося среди зловонных внутренностей червя, огромного и толстого, с человеческим лицом, который томно развернул отвратительное тело, трясущееся и влажно блестящее от слизи, чтобы в первый раз человечьими устами вдохнуть воздух Альрауны. Альгор Кунрат вырвал скальпель у Хальбера Крума, бросился на тварь и проткнул ей башку. Монстр успел лишь ощериться и испустить пронзительный вопль, от которого все высокие окна в зале Анелиды мгновенно разлетелись на осколки.
Утром Аламбик проснулся от жуткой боли в голове и спине. От холода, который царил в темнице ночью, его мышцы на несколько часов словно окаменели. Было заметно, что он необычный узник – ему предоставили койку, еду и воду, и даже ветхое одеяло в катышках, чтобы укрыться. И все же холодный сквозняк, который змеился между узким окном и двумя дверями, всю ночь терзал его тело. Ибо в камере было две двери: через одну его привели, входили и выходили, когда приносили еду и питье; другая, остававшаяся запертой, ютилась в углу, и была она явно старше первой, не такой высокой, кто-то потратил немало времени, чтобы сколотить ее из досок и обить железом. Под ней свистел ветер. Аламбик во власти утреннего паралича разглядывал ее, лежа на жесткой койке и вытянув шею, размышлял, в чем заключалось ее предназначение. В отсутствие других мыслей или, быть может, вопреки им, он все утро крутил в уме образ этой двери. Зная, что он не обычный узник, не банальный карманник или свирепый убийца, Аламбик рискнул и, когда принесли миску с супом, кусочек хлеба и графин с вином, спросил, куда ведет дверь и для чего она нужна. Стражник, строгий и с виду немой, посмотрел сперва на аптекаря, потом – в угол, куда тот указывал; моргнув несколько раз, обрел дар речи и с по-прежнему строгим выражением лица заявил, что там нет никакой двери. Аламбик улыбнулся и понял: кто бы ни был за дверью, о нем не следовало говорить вслух. И все же дверь уподобилась злотворному нарыву, который цирюльник никак не решается вскрыть; она смотрела на Аламбика черным глазом из темноты, как будто моргая в унисон с ним (неизменно на периферии мыслей), и свистел в щели холодный, сладковатый сквозняк.
Времени было достаточно (Время?! – услышал он крик Кунрата. Время?.. Время?..), поэтому философ поразмыслил о том, что успел узнать: девицы-горожанки погрузились в странный сон, ничто не предвещало, и вот за несколько дней почти все они уснули, и не было причин полагать, что тех, кто в конце концов заснет, не постигнет та же участь. Никакое лечение не помогало. Кровопускание, дистилляция мочи – ничто не подсказывало причину недуга. Отцовские дневники состояли из разрозненных заметок и вырванных страниц, старый алхимик что-то скрыл еще до своей смерти, но после преображения. Похоже, он изучал, как усыплять и будить камни, но нужные страницы отсутствовали. Ночной визит незнакомца, в чем Аламбик был совершенно уверен, побудил старика исследовать то, что исследовать нельзя, то, что необходимо скрывать от всех, и оно высосало все соки из его отца, изнурило тело и затуманило разум. Аламбик считал, что страницы спрятаны где-то в лесу на горе, в плоти горы, из которой родился город со своими тремя округами. Вот и все, что он знал… мало, так мало… Во всяком случае, почти ничего нельзя было доверить кому бы то ни было, даже по секрету. И еще меньше он мог узнать отсюда, из холодной темницы под улицами Альрауны. Сквозь узкие зарешеченные ниши доносились звуки оживающего города, далекие шаги и голоса, как будто Альрауна до хруста потянулась, проснувшись на заре.
Стражник принес ему воды и хлеба. Аламбик остановил его, спросив:
– Что ты знаешь обо мне?
– В смысле?
– Ты что-нибудь слышал о том, кто послал людей обыскивать аптеку?
Стражник некоторое время колебался, но в конце концов ответил:
– Вроде, Городской совет по желанию Кунрата, которого поддержали какие-то шишки при Дворе.
– Когда был отдан приказ? – спросил Аламбик.
– Мне-то почем знать? Я просто говорю то, о чем шепчутся в здешних коридорах. Дескать, в доме ничего не нашли, но собаки шныряли в саду и учуяли выгребную яму, раскопали, ну и вот…
Аламбик кивнул.
– Тебе следовало их сжечь, – сказал стражник.
Мне не следовало все это начинать, подумал философ.
– Хоть раз преуспел? – спросил стражник, немного помолчав.
Аламбик помотал головой.
– Что нашли в девушке? В той, которая была в зале Анелиды?
– Меня там не было, Аламбик. Понятия не имею. Но что бы это ни было, город здорово перепугался, – с этими словами стражник повернулся и ушел.
Философ остался один и даже не заметил, как задремал. Он увидел отца, который вышел из-за двери в углу и сел на край койки. У него было прежнее лицо, до появления ночного гостя, но дряхлые руки, испещренные коричневыми пятнами. В морщинах состарившейся кожи пряталась вечность, и все-таки лик сиял. Отец спросил, что он делает. Аламбик ответил: ждет. Отец спросил, чего ждет. Аламбик ответил: когда придет время. Глядя на старого алхимика сбоку, он начал сомневаться, действительно ли это его отец. Недоверие к профилю как будто ослабевало по мере того, как текла неторопливая беседа. Они разговаривали рядом друг с другом, но слова встречались где-то поодаль, в тени. Аптекарь попросил старого алхимика рассказать о святом Тауше, и тот поведал, что Тауш в самом деле жил на белом свете, изменил мэтрэгунцев из Рэдэчини и преобразил Мандрагору, основал школу и, похоже, исцелил окрестных жителей. Аламбик внимал и улыбался. На город опустился вечер, тени удлинялись. Аламбик спросил его о монастыре в лесу (каком монастыре?) и лабиринте под городом (каком лабиринте?). Потом аптекарь рассказал о том, как в те времена, когда он был маленьким, в их аптеку пришел чужак и провел там целую ночь. А дальше-то что, как будто спросил отец. Дальше потерялись страницы, а с ними и покой, верно? – как будто ответил Аламбик. Сынок, то, о чем ты помнишь – другая версия мифа. Просто знай, что этих версий десятки, святой Тауш со своими скырбами путешествовал из сказки в сказку по всем городам Ступни Тапала, и каждый исковеркал историю по своему разумению. Голос старика был чужим. Движения тоже. Все обрело какую-то особую форму. Папа, мне нужно отсюда выйти! – кажется, так он сказал во сне (или нет?). Я должен отправиться на поиск недостающих страниц. Если из них я узнаю о лекарстве, мне потребуется сорок дней, чтобы превратить Азот в ребис и смешать его с белым вином, которое мы потом вольем девицам в глотки. Сорок дней. Тридцать девять. Тридцать восемь. Тридцать семь. Но непроглядная ночная тьма уже обрушилась на них, и больше ни одного слова не слетело с их уст. Двадцать девять. Двадцать восемь. Двадцать семь. Мрак внезапно сделал их чужими, укрыл обоих – отца и сына, одиноких в целом мире (Девятнадцать. Восемнадцать.) – черным саваном, и уподобились они немым объедкам в колоссальном подземном желудке. Десять. Девять. Восемь. Семь. Позаботься о Бомбасте… – сказал во сне Аламбик (который? молодой или старый?). Четыре. Три. О каком Бомбасте? Два. Каком Бомбасте? Но больше никто не отвечал. Каком Бомбасте?