Он вошел в первую комнату и приблизился к узкой койке ученика-голоса. Огляделся по сторонам и где-то над головой, на вбитом в стену гвозде, отыскал ключи на железном кольце. Схватил их и быстро ушел. Добро и зло потерялись, смешались где-то позади него в супе из слов, приготовленном Антонием из Альбарены, или в страхе за Сару, или в страсти к Лили, или в любопытстве по поводу Игнаца, или в омерзительном безумии и грязном пламени сна невинных, в рвоте не'Мира, протекшей через лопнувшие пузыри Мира, наполняющей обиталища людей смрадом. Теперь остались лишь шаги и сжатые в кулаке ключи, а также ногти, которые, возможно, подскажут Бруно, в чем суть и куда направить стопы, ибо не может человек пойти во все стороны разом.
Он вошел в Плод, миновал Кожуру, пересек Мякоть и остановился перед Косточкой. Достал ключи и посмотрел на них. Легко определил нужный, он следил за каждым движением Карма на пороге Косточки и знал, какой ключ открывает путь к ее тайне. Сунул его в скважину, повернул и вошел. Не увидел внутри ничего из нафантазированного, хранящегося под замком, – ни дорогих манускриптов, ни сокровища, предназначенного для будущих членов ордена, – вообще ничего. И загадка корзины с мясом, которую вынес отсюда Карм, чтобы швырнуть его в печь и превратить в пепел, осталась неразгаданной. Увы. Всего-навсего пустая темная комнатка, посреди которой стоял то ли ящик, то ли клетка, со всех сторон закрытая парусиной. Бруно перестал дышать, но тот, кто был в клетке, продолжил – парнишка отчетливо слышал тяжелые, будто прибой на краю света, вдохи-выдохи Антония из Альбарены, ученика ордена Искателей Ключа Святого Нифы Альбаренского, узника в храме на платформах. Того, кто умел читать по ногтям.
– Подойди ближе, – раздалось из-за парусины.
Бруно шагнул к клетке. Изнутри шла такая вонь, что у него заслезились глаза.
– Просунь правую руку под ткань и сквозь решетку, и я прочту все, что тебе следует знать о будущем.
Бруно, который забыл как дышать, который забыл как жить, переложил ключи из правой руки в левую и, просунув первую между складками парусины, стал ждать. Внезапно он почувствовал рывок, его резко прижало к клетке. Он ударился о решетку носом, ткань сдвинулась, и Малец наконец-то увидел пленника: скелет в длинной и грязной серой мантии крепко сжимал его предплечье костлявыми пальцами, втаскивая между деревянными прутьями внутрь узилища, а свободной рукой выдирал из сжатого кулака Бруно связку ключей. Изнутри полого черепа раздался далекий, гулкий голос, который произнес лишь одну фразу:
– Ни в коем разе не следует верить байкам кучи костей.
Дернув посильнее, скелет ударил Бруно лбом и виском о клетку, кровь парнишки брызнула на желтый череп того, кто выдавал себя за нового святого из Альбарены, и Малец потерял сознание. В черном, гнетущем сне Бруно казалось, что он слышит звяканье ключей, скрип петель и стук костей, но разве кто-то мог сказать, что было правдой, а что вымыслом в мире, где, как выяснилось, у каждого слова было множество смыслов.
В Бурта-Вачий воцарилась тишина, которая медленно просачивалась под землю, в логово Полчеловека, будто посланница смерти наверху. Девушки заснули подле хозяина, и дышали так, словно не ведали о завершении, спали, будто все не должно было измениться в считанные мгновения, как будто конец не надвигался торопливыми шагами, опережая время, чтобы все прекратилось, не успев начаться. Полчеловека знал, что ему следует делать. Сделка есть сделка, раздел крепости – святое дело, о котором знали немногие. Отсутствующие руки и ноги были ежедневным напоминанием, вечным свидетельством. Кто или что спровоцировало перелом, Полчеловека знать не мог, но в одном не сомневался: нельзя оставить подобное вероломство безнаказанным, ведь его слабость в такую минуту означала бы конец Бурта-Вачий, со всеми тайнами, спрятанными под ней и находящимися под охраной нищих, не подозревающих об этом. Полчеловека покрутился, освобождаясь из хватки девушек, и, как червяк, пополз к концу ложа из подушек. Ухватил зубами веревку, дернул. В соседней комнате приглушенно звякнул колокольчик, и через несколько мгновений без стука вошел верзила.
– Все закончилось? – спросил Полчеловека, и вошедший кивнул. – Тогда бери его и тащи наверх, к остальным. – Он кивком указал на мертвого ученика в углу, совершенно белого, поскольку его кровь впиталась в землю под Бурта-Вачий.
Верзила поднял труп и ушел. Полчеловека разбудил своих опухших от сна и ни о чем не подозревающих любовниц, поцеловал каждую в губы. Девушки встали, принесли горшки с водой, тряпки и губки, пемзу и щелок, начали мыть и тереть своего господина. Вода, смывая грязь с тела оборванца, смешивалась с кровью ученика в пыли. Все это время Полчеловека молча глядел в земляной потолок, как будто пытался разглядеть сквозь него стопы тех, кто наверху.
Затем верзила вернулся. Девушки вытерли Полчеловека, и слуга взял его на руки. Поднялся вместе с ним по лестнице, минуя сидящих на ступеньках оборванцев, которые в меру сил пытали перевязать свои раны, и они поднимали головы, чтобы поприветствовать своего короля разбитыми губами, обнажая дыры на месте зубов. Полчеловека мрачно кивал каждому своему бойцу. Оказавшись наверху, он окинул взглядом всю Бурту-Вачий, и черная печаль завладела хозяином этого двора в Инфими: ученики, оборванцы и крысы ростом с человека лежали вповалку. Некоторые свисали с деревянных мостов, рассекавших Бурту-Вачий в вышине. Полчеловека попытался разглядеть наверху своих нищих, но висящие трупы были так изранены и изорваны когтями и клыками, вилами и топорами, что их было не отличить друг от друга, и каждый стал ничем. Было очевидно, что крыс среди павших мало: там-сям среди человеческих тел виднелся клочок шерсти, измазанной в густой крови, но этого, сказал себе Полчеловека, было недостаточно.
К нему приковылял хромой оборванец с рассеченным сверху донизу лицом и разбитым подбородком.
– Многие крысы спаслись, господин, – проговорил он. – Но мало кто из наших и никого из учеников вышнего храма.
Полчеловека не ответил. Что тут скажешь?
– Их было больше, – тяжело и болезненно вздохнул нищий. – Они удрали через верх, по платформам.
Потом он замолчал. Полчеловека из рук верзилы потребовал, чтобы всех учеников и крыс вытащили из гор трупов и оттащили в угол двора. Нищие из-под земли вышли и разделились: одни носили мертвых, другие – живых; первых швыряли в угол, вторых утаскивали под землю. Полчеловека не смотрел ни на мертвых, ни на живых, только вверх, на небо, где вечерние сумерки уже испачкали облака. Он смотрел в будущее, видел грядущие часы, ночной мрак и во тьме города – зал Анелиды, а рядом с ним – огромную гору трупов, людских и звериных, учеников и крыс; видел ночь, озаренную пламенем грандиозного пожара, отблески и искры в глазах мэтрэгунцев, пепельных учеников, собравшихся на платформах, глядящих на своих братьев, которые понемногу превращались в уголь и золу во власти огня, заодно с мерзостью из не'Мира, потому что костер не делит никого на своих и чужих; и все свидетели дышали с трудом, ибо воздух был полон смрада. Все это Полчеловека узрел, пока на город и на его душу спускались сумерки, а попрошайки трудились, закидывая трупы на тележки.
Затерявшись в тумане внутри самого себя, Бруно Крабаль испытал три видения, словно три скырбы, первые и последние в его короткой жизни.
В первом видении он как будто стоял на краю колодца, настолько глубокого, что дна не увидеть. Вокруг простиралась пустошь. Он был просто одет, бос и смотрел вниз. Где-то позади стояла кибитка, и Бруно знал, что она принадлежала ему: ветхая, ржавая, латанная, маленькая и без лошади. Увидев себя таким, на краю пропасти, Бруно задался вопросом, уж не смотрит ли он вслед кляче, сброшенной в бездну в приступе безумия. Но чутье подсказывало, что нет, Бруно искал кого-то другого, и внезапно из кибитки послышался душераздирающий вопль. Бруно узнал голос: это была Лили. Девушка вопила, а Бруно, который смотрел со стороны – не тот, который всматривался в яму, – боялся заглянуть в кибитку, страшась увидеть Лили брюхатой, ведь что еще, думал он, могло заставить ее так кричать от боли, если не рвущееся тело, особенно где-то внутри. Но если бы Бруно подождал и прислушался как следует – тот Бруно, который смотрел со стороны, а не тот, который глядел в пропасть, – он бы понял, что болезненные вопли Лили – не единственные звуки, нарушающие покой пустоши: из-под земли, сквозь дыру, долетали гулкие отзвуки чьих-то других болезненных родов, и Малец сказал себе: несомненно, так орать может только богиня, да, только одна из Исконных, запертых где-то на глубине. И вопли богини, вырвавшись из колодца, сплетались с воплями Лили, от чего воздух сделался густым, тяжелым, полным боли и тоски. С того места, откуда Бруно наблюдал со стороны, он даже не мог сказать наверняка, стоит ли на краю пропасти Бруно Крабаль или нет.
Второе видение Бруно, чей дар так и не был оценен, продемонстрировало лицо склонившегося над ним Отче; Бруно лежал у ног старика. Ладонь святого лежала на бритой макушке Мальца, оба закрыли глаза; Отче болезненно сжимал губы, побелевшие от безжалостных слов, текущих по венам, пронзающих сперва одну кожу, потом другую, чтобы продолжился ток, но теперь – по венам моложе и крепче, в конце концов достигая губ парнишки, в котором Бруно, наблюдавший со стороны, узнал Бруно Крабаля, и тот начал произносить вслух речи святого. Оба находились в высоком деревянном храме, вокруг которого простиралась пустошь, ни следа построек или растительности, только сухая земля, а над ней – бесплодные тучи. Вокруг храма плечом к плечу собрались сотни тысяч, а может, миллионы учеников, чтобы выслушать последние слова Отче, великого святого, ведущего свой род от Тауша из Гайстерштата, преображенного в Лысой долине, основателя города Альрауна; то были последние слова его последней жизни. С того места, где стоял и слушал Бруно, невозможно было расслышать, что говорит Бруно наверху, и Малец, оглядевшись по сторонам, увидел, что все обратились в слух, с пламенем в глазах, как будто лишь ему одному ничего не понятно. Он спросил сидящего слева, о чем речь, но ученик одарил его строгим взглядом и не отв