етил. Я не слышу, сказал Бруно, стоявший внизу. О чем он говорит? – спросил он ученика справа, но тот обжег злобным взглядом и отвернулся. Бруно забеспокоился, видя, как шевелятся губы, но не слыша ни единого слова, и продолжил тщетные расспросы о том, что же говорил этот молодой ученик-голос, которого, так уж вышло, он хорошо знал, но не мог расслышать. Но ученики, сверх меры обеспокоенные его суетливостью и неугомонностью, начали толкать и тянуть Бруно, увлекая все дальше от храма, к краю толпы, а он все повторял с растущим отчаянием: что он говорит? Я ничего не слышу! Что он говорит? Что говорит? Долго его толкали и тянули, сбивали с ног и поднимали, пока он не достиг края многочисленной толпы бритоголовых юнцов, а небо над нею потемнело, храм давно остался вдали, маленький, незримый, и ни следа Бруно и его святого. Лишь стена пепельных спин и лысых затылков, озаренных красноватым светом закатного неба. Бруно повернулся к ним спиной и окинул взглядом обширную пустошь: на горизонте вырисовывался горный хребет с высокими пиками, за которыми медленно исчезало солнце. Присмотревшись, он вдруг понял, что огромные горы движутся, и осознал, что они были не тем, за что он их изначально принял, а червями гигантских размеров, волочившими свои колоссальные тела по краю мира. Он знал, что за спиной толпа братьев, а где-то там – храм Бруно, который в конце концов и в конце всего стал учеником-голосом, и святой Тауш, произносящий свои последние слова, но умирающее солнце так красиво возлежало на спинах и брюхах червей размером с горы, что не было сил оторвать глаз от горизонта.
И последнее видение того, кому не суждено было стать святым, развернулось во всей красе, демонстрируя Бруно-паломника, чьи ступни были изрезаны, покрыты волдырями и коростой, а потому он еле плелся через Лысую долину, где давным-давно поссорились Тауш и его собрат-ученик Бартоломеус. Бруно шел, как будто постаревший, опираясь на посох из ветки, выломанной в каком-то давно высохшем лесу, а когда уже не мог идти через пустошь, рухнул и с удовлетворением сказал себе, что наконец-то умрет, ибо сжалились (забытые) Исконные над ним, прожившим жалкую жизнь. Бруно наблюдал за Бруно со скал и видел, как он неторопливо умирал, как птицы, которых он раньше не видел, летали кругами, голодные и нетерпеливые, а еще увидел отшельника, который вышел из-за скал, схватил Бруно и унес (куда?). Он последовал за ними. Бруно отнесли в обитель, высеченную в потаенных скалах Лысой долины, уложили на каменную плиту в пыли и опилках, и он видел, как Бруно давали воду и пищу, как возвращались к нему силы. Когда он снова мог говорить и сидеть, пришли отшельники и попросили прочитать будущее по ногтям, но тут Бруно продемонстрировал им свою правую руку – все увидели, включая Бруно, наблюдавшего из теней, что у Бруно на правой руке нет ни единого ногтя, так что они проверили левую, но и там ногтей не обнаружили. Они вымыли ему ноги, там тоже поискали ногти, но нет, у Бруно ногтей больше не было. С грустью в голосе, с болью, которую ощутила вся Лысая долина, а может, вся Ступня Тапала, – та ее часть, какая еще продолжала существовать, – Бруно рассказал им, что от голода и страха сточил все ногти за время своего долгого паломничества, и от горя расплакался, дескать, сточил свое будущее, съел свою судьбу. Куда мы идем? – спросил Бруно, всхлипывая, и отшельники, глядя на его пальцы без ногтей, пожали плечами и сказали, что сами не знают, да и неоткуда им знать, так что Бруно горько плакал, пока не заснул.
Так закончились три видения, три скырбы Бруно Крабаля; он, очнувшись, почувствовал кислый запах и понял, что обмочился, почувствовал затхлый смрад и осознал, что изверг семя, почувствовал влагу на лице и сообразил, что плакал, обнаружил, что губы раздулись, и ощутил, что слюна течет по подбородку, а тепло ниже пояса подсказало, что Бруно обгадился, причем обильно, и как следствие ему стало ясно в том самом месте, в тот самый момент, что он пережил свои первые (и последние) скырбы. Подняв руки в поисках ногтей, он увидел, что те покрыты густой и липкой красно-фиолетовой кровью, а сидевший рядом с Бруно скелет шарил костяными пальцами в его распоротом животе.
В те последние часы братство разделилось на четыре части: первая занималась нуждами деревянного храма над Альрауной; вторая уже нашла свой конец в Бурта-Вачий, растерзанная крысами и пронзенная вилами оборванцев Полчеловека; третья спешила по улицам Прими к девицам, которых еще не забрали к Кунрату в лазарет, где уже ждала четвертая часть.
Когда ученики вошли в темный внутренний двор, втиснутый между четырьмя домами в Прими, они увидели женщину с пустым ведром в руках. У ее ног вода утекала тонкими ручейками, исчезая в мягкой земле среди бурьяна. Женщина ничего не слышала, отрешенно смотрела перед собой и кусала губы, и потому когда первый ученик к ней прикоснулся, она даже не вздрогнула. Второй скользнул к ним, обнял женщину за плечи, аккуратно склонил ее шею и голову к себе, так что женщина уткнулась лицом в грудь юноши в пепельном одеянии. Подошел и третий, который как будто объял всех. Они замерли вчетвером, прильнув друг к другу, и женщина со слезами на глазах выводила тихий и жалобный напев конца света, а ученики слушали. Но вот из тени вышел еще один – тот, кто трогает ладонь, ученик-садовник – и прочие братья уступили ему место; он взял ее руки в свои и провел по ладоням кончиками пальцев. Прежде чем вложить новую историю в ее линию жизни, ученик не мог удержаться и не прочитать ту, что уже случилась, ведь желание женщины чересчур ярко горело под кожей, но в увиденном он едва не утонул: ему открылся бескрайний океан, холодный и недвижный, волны не колыхались на ветру, и на поверхности воды неспешно дрейфовали тысячи девичьих тел, тысячи лиловых утопленниц.
Ученик постарался прогнать ее образы и выцарапать ногтями свои пейзажи, а когда он закончил, у женщины как будто появилось другое лицо, настолько она сделалась чужда себе прежней, а также всему городу, Ступне Тапала целиком. Они не сказали друг другу ни слова, и женщина, повернувшись, пошла в дом. Со двора, стоя под открытым окном, братья слушали ее приглушенные рыдания, полные негодования и горя, в тумане историй, в которые она то ли верила, то ли не верила, пока женщина не выполнила свой долг, и ее дочь не выдохнула последнюю толику воздуха, задержавшуюся в какой-то альвеоле. Потом ученики ушли.
Они остановились перед другим двором. Единственный фонарь лучился надеждой в дальнем углу. Ученик-садовник попросил остальных подождать и поднялся по лестнице один. В доме не раздавалось ни звука; грустное жилище, полное воющей пустоты. Брат вошел в темную комнату и первым делом увидел длинную тень женщины на стене. Ученики опоздали, она уже висела в петле, прикрепленной к потолочной балке, и ее болтающиеся ноги как будто насмехались над ними, а на кровати спала девушка, пленница не'Мира.
Он спустился и позвал братьев. Они помогли вытащить женщину из петли и положили рядом с дочерью, укрыв одеялом; обе были телом в мире, а душой – где-то еще. Ученики опечалились, думая, что мать и дочь никогда больше не встретятся – первой суждено бездумно бродить между порогами, поскольку она умерла без веревки на запястье, а вторая останется в не'Мире, как пришпиленная булавкой бабочка в инсектарии. Миры внутри миров, говорили они себе и недоумевали, где же поместилось столько Миров и не'Миров и какой в них смысл, раз человек всюду несчастен с рождения до смерти. Пришла пора их воссоединить, сказали они себе и закрыли девушке нос и рот, лишая ее жизни, перемещая душу из одного сна в другой. Закрывая за собой дверь, они мельком увидели лицо мертвой женщины и как будто прочитали на нем едва заметную поспешную улыбку, словно где-то на пороге мать увидела, как дочь идет к ней, а потом исчезает. Ученики ушли.
Их следующая остановка получилась немного короче и не такой мучительной. Они улыбнулись при виде мальчишки, который склонился над телом спящей сестры, ощупывая и принюхиваясь, юнец почти созрел, и любопытство неудержимо влекло его к познанию плоти. Они ждали в полумраке, потому что он был слишком молод, чтобы столкнуться со смертью, пусть и чужой. Они видели, как он покраснел от того, что кровь быстрее заструилась по венам; он то погружался в новые желания, то бросал внимательные взгляды на дверь, слушал, нюхал, слушал, щупал. Когда мальчик ушел, опьяненный противоположным полом, ученики покинули свое укрытие и переместили девушку из не'Мирского сна в вечный. Там, где ступала нога святого Тауша, и откуда он вернулся, мог побывать и человек, пусть ему и не суждено было вернуться, ибо благословлены места, видевшие святого из Мандрагоры. За те мгновения, которые потребовались, чтобы застопорить молодой организм, ученик-садовник успел вчитаться в ее ладонь и увидел девушек, висящих вниз головой в комнате со стенами, поросшими конским волосом, учуял зловоние, почувствовал жар; от этого он вздрогнул и пустил слезу.
Они вернулись в тень за миг до того, как в комнату вошел мужчина и, погладив дочь, понял, что она больше не дышит. Тот, кто попытался бы что-то прочитать по его лицу, не мог преуспеть: у него больше не было лица, он больше не был человеком, и его даже не было в комнате, а с ним вместе исчез и мир, ибо родительская боль может разрушить все, но родительская любовь может воплотить в жизнь далеко не каждое желание.
Когда четвертая группа учеников прибыла в лазарет, они не столкнулись с серьезными препятствиями. Тот, который через ладонь вселял в людей истории об иных мирах, поднялся по ступенькам больницы и поздоровался за руку с молодыми жандармами, блиставшими сапогами у дверей. Что он прочитал по их ладоням, знал он сам, он да они, но жандармы тотчас же шагнули в сторону, и братья вошли, словно к себе домой, словно цирюльники или акушеры. Они искали девушек, переходя из палаты в палату, но наталкивались на ампутантов и бородавчатых, женщин в горячке и детей, доживавших последние минуты, сраженных недугами столь же непостижимыми, как и сон невинных из первого округа Альрауны. Но что-то случилось: девушек в лазарете не было; тех, кого туда ранее привезли, не было, а об остальных, еще спящих в своих постелях, должны были позаботиться прочие братья, отправившиеся искоренять зло в домах, в самом сердце каждой семьи. Единственная палата, где могли разместить девушек, длинная и со множеством коек, пустовала, но простыни казались только что примятыми. Но кем? И почему? Ученики гадали, скрывшись в тени, где чувствовали себя в безопасности.