»
И вот в один злополучный день, когда молодой человек проиграл все свои деньги, он решился исполнить задуманное. В тот вечер у Каласов на ужине был гость – прибывший накануне, 12 октября 1761 года, из Бордо друг семьи и самого Марка-Антуана, девятнадцатилетний юноша, который отличался кротким характером и высокой нравственностью, сын известного в Тулузе адвоката Лавэса. Все ужинали за одним столом – отец, мать, Марк-Антуан, Пьер (младший сын) и молодой Лавэс. После трапезы все перешли в маленькую гостиную, кроме Марка-Антуана – он куда-то пропал. Когда гость собрался уходить, Пьер вместе с ним спустился вниз, чтобы проводить. И здесь они увидели повешенного Марка-Антуана – на косяке двери, у входа в магазин, в одной рубашке. Сюртук лежал на прилавке. Покойник выглядел очень аккуратно: волосы причесаны, рубашка не помялась. На теле никаких следов от ушибов, никаких ран.
Мы не будем описывать всех деталей, о которых рассказал адвокат. Не будем описывать и страшное горе отца и матери – они кричали так, что слышали соседи. Гость и брат, тоже испытавшие ужасное потрясение, побежали, чтобы вызвать судебные власти и привести лекаря.
Пока Лавэс и Пьер занимались хлопотами, несчастные родители рыдали над телом сына, а местные жители уже столпились у их дома. Народ в Тулузе очень эмоционален, подозрителен и фанатичен; тех, кто исповедует другую веру, тулузцы считают чудовищами. Именно в этом городе жители вознесли хвалу Господу, когда скончался Генрих III, и поклялись, что убьют каждого, кто хоть словом обмолвится о том, чтобы признать королем нашего доброго Генриха IV. Именно тулузцы два века назад перебили четыре тысячи горожан-еретиков и с тех пор каждый год отмечают этот день так же радостно, как и весенний праздник «Цветочные игры». Отмечают с шествиями и фейерверками, сколько городской совет ни запрещал это омерзительное торжество.
В толпе, собравшейся у дома Каласов, один фанатик выкрикнул, что Марка-Антуана повесил отец. Этот крик сразу подхватили. Другой фанатик добавил, что завтра сын будто собирался отречься от ереси и поэтому семья и друг из-за ненависти к католикам отправили его на тот свет – так якобы диктует их религия. Мысль эта так быстро распространилась, что через минуту вся толпа была уверена в этом. Никто в городе не сомневался, что у протестантов так принято: если сын выбирает католичество, то родители должны убить его.
Когда страсти начинают бушевать, то их уже не остановить. Появился и быстро распространился слух, будто накануне протестанты Лангедока собрались, чтобы назначить палача, и исполнителем ритуальной казни выбрали молодого Лавэса. В течение суток он был извещен об этом в Бордо и вот приехал в Тулузу, чтобы помочь семейству Каласов расправиться с вероотступником.
Советник тулузского муниципалитета Давид, под действием этих слухов и из желания выслужиться с помощью скорой расправы над преступниками, повел дело с грубым нарушением правил. Троих Каласов, Лавэса и даже служанку-католичку заковали в кандалы.
Церковные власти пошли дальше – изданное ими послание было до того абсурдным, что перекрыло даже противозаконность судебного дела. Марк-Антуан умер кальвинистом, и если он сам свел счеты с жизнью, то его тело, как самоубийцы, должны были выбросить на свалку. Так велел обычай. Тем не менее он был погребен в церкви Св. Стефана с большими почестями, хотя кюре всячески протестовал против такого святотатства.
В провинции Лангедок имеются четыре братства «кающихся»: белое, черное, серое и голубое. Члены этих братств носят маски с отверстиями для глаз и длинные одежды, которые представляют собой мешок с капюшоном. В свой орден они хотели привлечь герцога Фитц-Джеймса, начальника лангедокских войск, но безуспешно.
Белое братство отслужило по Марку-Антуану молебен как по мученику. Церковный обряд происходил с такой торжественностью и пышностью, каких не удостаивали ни одного истинного мученика. И это было ужасающе. На помпезном катафалке установили скелет, который символизировал Марка-Антуана. В одной руке у него была пальмовая ветвь, в другой – перо, которое предназначалось для отречения от ереси, но на самом же деле, когда скелет приводили в движение, покойный подписывал смертный приговор отцу.
После всего этого оставалось одно: причислить беднягу, совершившего самоубийство, к лику святых. Люди считали его мучеником, молились на его могиле. Рассказывали, что один монах вырвал у покойного несколько зубов, дабы иметь нетленную реликвию. Одни горячо молили о чуде, другие говорили о том, какие чудеса Марк-Антуан уже якобы совершил. Так, одна глуховатая богомолка услышала звон колоколов, а один священник излечился от паралича, когда принял рвотное. Были составлены даже протоколы чудес. Автору этих строк известен случай, когда молодой тулузец несколько ночей молился на могиле новоиспеченного святого, но безуспешно – чуда он не вымолил и в результате сошел с ума.
Несколько белых братьев были среди судей. А это значило одно: Жан Калас будет казнен непременно.
Кроме того, приближался знаменательный день, в который горожане каждый год торжественно отмечали уничтожение четырех тысяч гугенотов: в 1762 году этому событию исполнилось ровно двести лет. Данное обстоятельство окончательно предопределило, что смертный приговор неминуем. Тулузу украшали для праздничного шествия, и воображение горожан распалялось все больше. Люди открыто говорили, что Каласы будут казнены на эшафоте, который станет лучшим украшением праздника, что эти вероотступники посланы нам провидением, дабы мы принесли их в жертву святой церкви. Есть два десятка свидетелей таких восклицаний. Были еще куда более кровожадные речи.
И это происходит в наше время, когда философия достигла таких высот, когда академии выступают за смягчение нравов. Создается впечатление, что фанатизм приведен в ярость успехами разума и теперь с еще большим ожесточением сопротивляется натиску здравого смысла.
Ежедневно тринадцать судей собирались на судебное заседание. Они не располагали, да и не могли располагать никакими доказательствами вины Каласов. Улик не имелось, зато было оскорбленное религиозное чувство. Шестеро из судей упорно стояли на том, чтобы отца, сына и Лавэса колесовать, а жену Каласа сжечь на костре. Остальные семеро, с более умеренной позицией, выступали за то, что нужно хотя бы провести расследование. Прения велись долго и с ожесточением. Один судья горячо выступил в защиту обвиняемых – он был уверен в том, что они невиновны и что вообще не могли совершить этого преступления. Он призывал людей проявить человеколюбие, а не жестокость. Этот человек стал публичным защитником Каласов в домах тулузцев, где задетые религиозные чувства требовали смерти несчастной семьи. Другой судья, напротив, был известен своим фанатизмом и так же рьяно доказывал вину подсудимых, как первый защищал их. Все это привело к такой шумихе, что и тот и другой вынуждены были отказаться от дела и уехать из города.
К сожалению, вышло так, что тот судья, который оправдывал Каласов, не взял назад своего отказа. Между тем второй, хоть и не имел права судить, все же приехал и проголосовал против обвиняемых. Именно с помощью его голоса группа, которая требовала колесования, получила перевес, так как вердикт был вынесен большинством голосов всего лишь восемь против пяти, когда один из шестерых судей, расположенных в пользу Каласов, после долгих раздумий все же перешел в противоположный лагерь.
Казалось бы, в таком случае, когда судят за убийство сына и приговаривают отца к самой страшной казни, необходимо единодушное мнение судей. Доказательства такого ужасающего преступления должны быть убедительны для всех, и если осталось хоть малейшее сомнение, то это должно смутить судью, решившего вынести смертный приговор.
«Общайтесь с людьми, которые стремятся просветить своих ближних, а не с теми, кто множит человеческие заблуждения»
Наша неразумность и несовершенство наших законов ощущаются каждый день. Но особенно отчетливо видно их убожество, когда перевеса всего в один голос достаточно, чтобы колесовать человека. Разве не так?
В Афинах, чтобы вынести смертный приговор, необходим был перевес в пятьдесят голосов. Какой вывод мы можем сделать из этого? Что греки были более мудрыми и человечными, чем мы, – но пользу из этого знания мы не выносим.
Разве можно себе представить, что шестидесятивосьмилетний старик, с отекшими и ослабевшими ногами, мог один задушить и потом повесить сына, молодого человека двадцати восьми лет, невероятно сильного и ловкого? Сделать это Жан Калас мог лишь с помощью жены, другого сына, приезжего гостя и служанки – в тот роковой вечер они все были вместе и ни на минуту не расставались. Однако и это предположение не более вероятно, чем первое. Служанка – ревностная католичка. Как она могла допустить, чтобы Марка- Антуана, которого она вынянчила, гугеноты убили лишь потому, что он хотел обратиться в ее веру? Как молодой Лавэс мог приехать из Бордо с единственной целью убить друга, если не знал о его предполагаемом отречении? А мать – разве могла она поднять руку на сына, которого любила? Наконец, как они могли без ожесточенной борьбы задушить юношу, который один по силе был равен им всем вместе, как справились с ним, не нанеся ни ран, ни даже синяков, не разорвав его рубашку? Разве его отчаянные крики не должны были привлечь внимание всей округи?
Совершенно очевидно, что даже если произошло убийство, то виновны в нем должны быть все, кто находился в доме, ибо они ни на минуту не расставались. Однако совершенно очевидно также, что подсудимые не совершали убийства. Очевидно и то, что в одиночку отец не мог этого сделать, тем не менее его одного приговорили к колесованию.
Аргументация приговора лишена здравого смысла так же, как и все остальное в этом деле. Те члены суда, которые решили прибегнуть к колесованию, уверили остальных судей, что немощный старик под пытками палача признается и выдаст соучастников. Каково же было их удивление, когда умирающий на колесе Жан Калас сказал, что Бог свидетель его невиновности, и попросил Господа простить судей.