В положении об ОСМЧ говорилось, что наркому по строительству предоставлялось «право перебрасывать особые части с одних строек на другие, переводить в случае необходимости их личный состав на казарменное положение, обеспечивая рабочих бесплатным питанием».
По отношению к ОСМЧ-63 нарком таким правом воспользовался. Личный состав был на казарменном положении, рабочие были обеспечены бесплатным питанием… по нормам ГУЛАГа. Место действия в прессе называлось «трудовой фронт», действующие лица – «трудармейцы».
В Чусовом возводили они не слабые и по сегодняшним масштабам сооружения: доменную печь № 2, дуплекс-цех, вспомогательные объекты. Холод, голод, тяжелейшие условия труда. Для рядовых трудармейцев это был действительно фронт с тяжелейшими потерями.
Режим казарменного положения трудармейцев в ОСМЧ-63, видимо, был не очень жестким. В борьбе за выживание им было не до правил хорошего тона. Типичная зимняя картинка того времени: скорчившиеся от холода фигурки в изодранных шинелях выпрашивают еду или одежду у таких же голодных «местных».
Практически все публикации историков, в которых упоминаются ОСМЧ, посвящены теме репрессий немцев Поволжья. А я вот немцев в чусовском ОСМЧ не припоминаю. Хотя «пацанское», далеко не политкорректное восприятие национального вопроса должно было отразить их присутствие в нашем лексиконе.
Несмотря на то что значительную часть чусовских трудармейцев составляли мобилизованные из Западной Украины, мальчишки всех их называли «чугреями». Лет пятьдесят я ни разу не вспоминал этого слова, но когда повествование привело к этому сюжету, оно мгновенно выскочило из каких-то закоулков памяти, как новенькое. Кого обозначало это слово, ясно: тех самых несчастных, жалких людей.
Что оно значило? Может быть, учитывая большую долю польских евреев в составе западных украинцев «чугрей» – производное от «еврей»? Снова призываю на помощь Яндекс. И обнаруживаю, что сегодня в Сети чаще всего этим словом русскоязычные эмигранты идентифицируют чилийских и аргентинских аборигенов («не белых»), без всяких комментариев. Впрочем, на одном из российских не самых интеллигентных форумов подсказка обнаружилась: «…чебуреки, чугреи, хачики…». Значит, в честь «гостей» из Средней Азии так были названы бойцы трудового фронта, погибшие и выжившие.
Я понимаю, что это было не со зла: «чугреев» подкармливали, делились последним. А все равно неприятно, стыдно. И перед оставшимися в этой земле навсегда, и перед выжившими. Некоторые из них женились на чусовских девчатах, пустили на этой земли свои корни, оставили свой след в истории города.
В связи с этим не могу не удержаться, чтобы не привести монолог великого чусовлянина Виктора Петровича Астафьева, записанный другим моим земляком, литературоведом Валентином Курбатовым.
«Ах, родной Чусовой! – век не забуду! Помнишь, как на стадионе-то кричали: «Судью на рощеников!» (были такие червяки, на которых ребята ловили уклейку. – В. К.). Вайсбаум был судья. Толстый. Пузо, как у меня. Как выбежит на поле – «Судью на рощеников!». А уж футбол был! Помнишь поди? Братья Белобородовы. Особенно Валька. Ас в нападении! Поздно его заметили. В Перми потом играл. Токаревы. Пашка Яковлев. Много! А Вайсбаум – он не один ведь был знаменитый. Еще Шпигель был. Эдвард Германович. Светило чусовской культуры. Композитор Шпигель! Так и звался! Ему говорят: «Ведь ты украл мелодию-то». – «Где?». Ну, ему покажут. «Так ведь всего семь нот. Там все переворовано. Моцарт, думаешь, не воровал? а Шуман, Шуберт?». Шульженко, говорят, обещала спеть одну из его песен – он письмо показывал. Ну, уж тешились над ним. Критиковать уже никого нельзя было. Никакое начальство. Вот мы все в редакции на нем и отыгрывались[40]. Ну, он и принес как-то аккордеон в редакцию. Аккордеонишко старый, лысый, еще из Львова привез. Все! Играйте сами! И ушел. Ему звонят, а он: просите, говорит, в редакции. И все! Встала культура в Чусовом! – в садиках, в школах, в Доме учителя – все умолкло. Через два дня пошли кланяться Эдварду Германовичу. По всему городу искали. Повалились в ноги: помрет народ без музыки. Простил!..[41]»
Я понимаю, что статистика, которую я сейчас приведу, не претендует на репрезентативность, но из семи запомнившихся навсегда Виктору Петровичу чусовлян двое – бывшие трудармейцы. А без недавнего львовского еврея, а потом «чугрея» Шпигеля «встала культура в Чусовом»…
Когда меня назначили министром региональной и национальной политики, в адрес президента и председателя правительства не раз и не два звучали упреки: руководить национальной политикой такой сложной в этом отношении страны, как Россия, поручили непрофессионалу.
Ответственно заявляю: может, в чем-то Б. Ельцин и С. Кириенко в отношении меня и ошиблись, но только не в этом.
Во-первых, я имел два года стажа активной (и успешной) политической работы в многонациональном Совете Федерации.
Во-вторых, и это главное, я, как человек, сформировался в многонациональной среде, условием нормального существования в которой была не только терпимость, но и благожелательное отношение к людям не совсем таким, как ты. По происхождению, по месту предыдущего проживания, по национальности, религии…
Вся моя сознательная жизнь прошла на Урале. Урал – это не Швейцария или Нидерланды и даже не Украина. Это суровый край, до эры «большой авиации» находившийся на далекой окраине Европы. И по этой причине, так же, как и Сибирь, давным-давно выбранный для того, чтобы ссылать туда, подальше, тех, кто «шагает не в ногу». Во все времена среди изгоев были не только уголовные преступники, но и, как говорила моя няня, «шибко умные».
Польские революционеры XIX века, осколки нэпа, недобитые троцкисты и бухаринцы, жертвы пакта Молотова – Риббентропа…
В северных регионах нашей страны в ходу специфический термин: «северный завоз». Он означает завоз необходимых товаров в труднодоступные регионы в удобное для этого время года. В узких кругах общественности этот термин имел еще одно значение. Во время войны «северный завоз» пополнил число пермяков трудармейцами и немцами (не только Поволжья). После войны – пособниками бендеровцев и «лесных братьев», советскими солдатами и офицерами, побывавшими в немецком плену, осевшими на новом месте бывшими узниками ГУЛАГа, безродными космополитами…
Будем справедливы: приезжали в Прикамье не только (и не столько) «по этапу».
Две мировые войны солидно пополнили интеллектуальный арсенал Прикамья. От Первой, например, в Перми остался первый на Урале университет. После второй, Отечественной, в Перми осели не только десяток эвакуированных оборонных заводов, но и хореографическое училище питерского происхождения. Не бесследно прошло пребывание в эвакуации многих известных деятелей культуры и искусства, науки и техники, высококвалифицированных рабочих.
Ежегодно приток «свежей крови» обеспечивали молодые специалисты, приезжавшие по распределению на три года и оставшиеся навсегда…
Почти вся преподавательская элита политехнического института середины 1960-х состояла из молодых доцентов Ленинградского горного, Уральского политехнического, других вузов.
Развал Советского Союза тоже нашел свое отражение в иммиграционных процессах. Где-то это происходило стихийно, где-то – целенаправленно. В начале 90-х меня как вице-губернатора не раз и небезрезультатно «доставал» директор Пермского театра оперы и балета Михаил Арнопольский с просьбой помочь с жильем солистам, как он говорил, супер-класса из Закавказья, которых он приглашал к себе.
«Пришлые» много сделали для Пермского края.
Только один ленинградский «военмех» рекрутировал в Пермь таких звезд советского ракетостроения, как Михаил Цирульников, Лев Лавров, Михаил Соколовский.
Именами «откомандированных в распоряжение…» Михаила Дедюкина, Александра Поздеева названы улицы комплекса ПГТУ за Камой.
В «закавказской команде» М. Арнопольского (тоже «привозного») были Георгий Исаакян, Татьяна Куинджи, Анзор Шомахия…
О «космополитах» очень точно выразилась писатель («пермофил», по ее собственному определению) Нина Горланова: «Перми в каком-то смысле повезло: она сердечно приняла космополитов, изгнанных из Киева, Харькова и других южных городов, а они в ответ обогатили город новыми кафедрами, идеями, нас выучили! Ректор университета Букирев не трепетно брал на работу сосланных в край ученых!»[42]. Добавлю, что И. Сандлера, изгнанного из свердловского УПИ как защитника тех же космополитов, тоже приютили в Перми, в ПГУ, и он стал создателем и первым деканом экономического факультета.
Сегодня никому в голову не придет считать москвичкой Людмилу Сахарову, челябинцем – Евгения Широкова, одесситом – Евгения Вагнера. Сегодня это Великие пермяки. Мне посчастливилось общаться с ними не один раз и, спасибо судьбе, далеко не всегда в формальной обстановке. Именно тогда я узнал, например, что путь Евгения Антоновича Вагнера от Одессы до Перми проходил через фронтовой эвакогоспиталь, казахстанскую ссылку (как немца по национальности), соликамский трудовой фронт (опять ОСМЧ!)…
И, наконец, в-третьих. Я давно понял, что термины типа «титульная нация», «родственники за границей» – функция переменная, и никогда не придавал им слишком большого значения. В отличие от многих, до которых это дошло после события, произошедшего в 1991 году в Беловежской пуще[43].
С войной связано мое первое в сознательной жизни состояние СЧАСТЬЯ. Не успеха, выигрыша, достижения, а именно безмерного счастья. Случилось это вечером 8 мая 1945 года.
До 1941 года число советских семей, имеющих собственный радиоприемник, в процентах составляло примерно столько же, сколько число сегодняшних обладателей собственных яхт и катеров. Остальные довольствовались «радиоточкой» – проводным одноканальным радиовещанием. Как только началась война, все радиоприемники под ответственность, по законам военного времени, было приказано сдать на хранение в почтовые отделения. Во избежание подвергнуться влиянию вражеской пропаганды.