Костя не ответил, скоро они в тот вечер расстались. Даша не звонила неделю. Костя брал банду, в перестрелке его контузило. Отлеживаясь на диване, думал о Даше. Не простая она, видно, жизнь девчонку не по шерстке гладила. И решил, что, прежде чем в прислуги устроиться, уличной была. Каким ни был Костя сознательным, однако от мысли, что Даша в прошлом – проститутка, ему стало хуже. Врач сердился, грозил, что если Воронцов не прекратит о работе думать, то положит в больницу.
Даша позвонила, они снова встретились.
Роман молодых отметил двухмесячный юбилей, когда Мелентьев получил данные на Корнея и начал комбинацию, которая называется «Ввод сотрудника в среду».
– Так отвечай, где ты руки целовать научился? – спросила Даша, думая о том, что оно так в жизни и ведется: начальник на свиданке, а из подчиненного сейчас Корней душу вынимает.
Глава седьмая. Будьте вы прокляты!
На третий день пребывания беглецов в гостинице произошло невероятное: исчезла хозяйка заведения – Анна Францевна Шульц. Утром, как обычно, ровно в восемь у конторки появился ее супруг. Тихий и бледный, не поднимая глаз, Шульц прошелся по пустому холлу, в две минуты девятого удивленно взглянул на часы. Еще через три минуты он подошел к четвертому номеру, супруги спали в соседних комнатах, и деликатно постучал. Никто не ответил. Он постучал решительнее и позвал:
– Анхен! Дорогая, ты встала?
Не получив ответа, он нажал на ручку, дверь оказалась незапертой. На аккуратно застеленной кровати лежал конверт, а в нем листок с одной фразой: «Будьте вы прокляты!»
Шульц не изменился в лице, не схватился за сердце, положил конверт в карман, открыл шкаф, убедился, что отсутствуют небольшой чемодан и шкатулка с драгоценностями.
Через несколько минут на зеркальном стекле парадной двери красовалось объявление: «Гостиница закрыта на ремонт». Швейцар Петр, расплющив о стекло нос, с минуту наблюдал за пустой улицей, потом пробежался по холлу и коридору первого этажа с мокрым веником, задержался у напевающего самовара и крикнул:
– Дарья!
Даша понесла Сынку и Хану завтрак, дверь второй день не запиралась, девушка ее толкнула подносом и вошла в номер.
– Мальчики, с добрым утром.
– Здравствуй, Паненка, – ответил стоявший на голове Сынок.
Хан выглянул из ванной, изо рта у него торчала зубная щетка, приветственно махнул рукой, хотя находившаяся в другой комнате Даша видеть его не могла.
– Степан, язык проглотил? – спросила Даша, повысив голос.
– С добрым утром, сестренка! – отозвался Хан.
– Черен ты для братца. – Даша прошла через спальню, увернувшись от Сынка, который, продолжая стоять на голове, пытался схватить ее за руку.
Хан, намыливая лицо, взглянул в зеркало.
– Я поздоровался…
– Где Анна? – Даша схватила Хана за плечо, повернула к себе лицом.
– Анна? – Хан изобразил удивление. – Наверное, завтракает?
– Слушай, Степа, – Даша присела на край ванны, – я слышала, как ты ночью ее дверью скрипел. Анны нет в гостинице, похоже, она ушла с концами. Где она?
– Верно, мы засиделись поздно, чай пили. – Хан пожал плечами. – Анна сказала, как обычно, до свидания.
– Врешь! Она, старая дура, в тебя, сосунка, влюбилась! Это же все видели. Думаешь, Корней не знает? Что ты ей наплел? Куда она рванула?
Хан сжал девушке руку так, что пальцы побелели. Даша зашептала:
– Ты, татарин, на мне силу не выказывай, – выдернула руку. – Еще раз тронешь, я тебя без Корнея порешу. Понял? Я тебя, ирод, спрашиваю, понял?
– Ладно, сестренка…
– В роли Джульетты – известная артистка Паненка. Ромео – Степан, кликуха – Хан, – сказал Сынок, наблюдавший за ними из-за приоткрытой двери. – Немочка сорвалась? Ай-яй-яй! Беда! – Он ерничал, улыбался вроде бы, но смотрел серьезно. – Человек сошел на берег. К чему бы это? Не первая ли крыса бежала? Дали течь, идем ко дну?
– Брось, Даша, чего я Анне мог такого сказать? – спросил Хан, когда они все уселись в гостиной за стол.
– Жила, жила, вдруг в бега кинулась? – Даша задумалась.
– Мужика она своего не любила, – ответил Хан. – А что вдруг, это со стороны так кажется. Может, копилось у нее годами, а ночью через край хлынуло? Женщина молодая, собой хороша, разве здесь для нее жизнь? Сестренка, это же тюрьма! – Он постучал пальцем по столу.
Сынок молча наблюдал за сокамерником, как он порой называл Хана, и удивлялся. Скажи, разговорился молчун! Не всполошился, что немка сбегла, не горюет. А вроде сам втюрился. И не жалко ему? Может, теперь и не свидятся?
– Много ты тюрем видал. Спишь, жрешь, как барин…
– Есть и спать корове сладко, – перебил Хан. – Да не об этом речь. Ушла Анна? Откуда известно, что совсем?
– Известно. – Даша встала. – Так ты ни при чем? Понятно, гляди, Хан… – И вышла.
Сынок отхлебнул остывшего чаю, отрезал ломоть хлеба, сделал бутерброд с колбасой, подумал, приложил сверху ломоть сыра.
– Шамовка здесь точно не тюремная, – сказал он и откусил чуть не половину.
– Чего же Анна мне-то не шепнула, что уходить задумала? – Хан тоже потянулся к еде. – Где искать теперь? Москва город… да и осталась ли? Может, катит куда, колесики уже постукивают…
Сынок ел сосредоточенно, с последнего бутерброда колбасу и сыр забрал, хлеб на стол бросил. Хан кусок положил в плетенку, сказал укоризненно:
– Хлеб бросать грех.
– Так ведь и воровать, и врать, и чужую жену соблазнять – все грех.
– Они не венчанные. – Хан спохватился и добавил: – И не виноват я, с чего взял?
– Ты бы в цирке, Степан, не сгодился. Души в тебе нет, холодный. – Сынок откинулся в кресле, закинул ногу на ногу, цыкнул зубом. – Поздно ты, Степа, вскинулся, врешь, просто отвратительно слушать.
– С чего взял?
– Остынь. – Сынок махнул рукой пренебрежительно. – Представь… – Он выдержал театральную паузу. – Человек узнает, что его любимая раскрасавица испарилась, сбегла, так сказать, в неизвестном направлении. Чего такой человек делает? Он руками размахивает, говорит не поймешь какие слова. Когда очухается, заявляет решительно: мол, все вы, люди, врете, я, как никто, ту распрекрасную душу знаю! Она сорваться, мне не шепнув, неспособная! И бежит трусцой проверять, где же действительно дорогая душа. Убедившись, что люди ему по ошибке правду сказали, человек часами топчется у дверей, ждет, когда душа появится либо на крайний случай аппетит возвратится. Ты, Степа, человек некультурный, книжек не читал, в цирк не ходил, одно думаешь – как чего украсть, нарушить сто шестьдесят вторую статью Уголовного кодекса РСФСР.
– Ты-то артист, известное дело. Как ты того щелкопера в бильярдной отделал? Цирк! У факира своего научился? – Хан пытался Сынка с разговора сбить, на другое отвлечь.
Сынок, склонив набок белокурую голову, улыбался, рассматривал приятеля с удовольствием.
– Ты, Степа, фраер чистейшей воды, как слеза. И хитрости твои прямые и коротенькие до ужаса. Меня в кошмарный пот бросает от одной мысли, чего тебя в нашей распрекрасной жизни ждет. Отповедь закончил, перехожу к делу. Ты врешь, Степа, как сивый мерин. Не пойму только, за что так обижают несчастное животное.
Сынок поднялся, принес из спальни коробку папирос, взглянул на Хана и, убедившись, что тот успокоился и расслабился, спросил:
– Зачем тебе нужен уход Анны? Зачем, Степа? – Он сел на подлокотник его кресла, заглянул в глаза.
Хан двинул плечом, пытаясь Сынка сбросить, тот вовремя отскочил, вернулся на диван. Хан почувствовал, что взглядом выдал себя, разозлился по-настоящему. Он уступал Сынку в реакции и, уж конечно, в словоблудии, но превосходил в силе – аргумент в отношениях между мужчинами не последний.
– Слушай, парень, – начал Хан неторопливо. – Я не знаю, почему вокруг Анны вы хоровод водите. И знать не хочу. Мне своих дел, – он повел пальцем по горлу, – чужого не надобно. Ты меня на характер не бери и не замазывай. Я Аннушке лишнего не говорил и не знаю такого, чтобы она ушла. Да и ни к чему мне ее уход, обидно даже. Уяснил, Сынок? – Хан уставился на Сынка и молчал, пока тот не пробормотал, усмехаясь:
– Уяснил, уяснил…
– Теперь другое. – Хан не сводил с Сынка черных глаз. – Я бы молчал, да ты сам никчемный разговор начал. Когда я в номер вернулся, ты не спал. Когда ты вышел, минут пятнадцать тебя не было, я не спал. Так куда ты ходил, Сынок? С кем беседу имел? И чего ты теперь плетешь вокруг Анны?
У Сынка от возмущения дух перехватило, он вскочил, но Хан поднялся раньше, схватил железной рукой за плечо. Сынок удивительно легко выскользнул, упал на диван и ногой махнул с такой быстротой, что у Хана волосы от ветра на голове вздыбились.
– Мог и пониже взять, не стоит нам силой мериться, – быстро сказал Сынок. – Остынь, считай: не было об Анне говорено…
Неожиданно Сынок повеселел, взглянул на сидевшего напротив Хана с симпатией и сказал:
– Не было разговора, и ты, парень, никакого отношения к исчезновению Анны не имеешь. Лады?.. – договорить не успел, как скучно ему стало.
– Честно сказать, и я в отношении Анны на тебя и не думаю, – ответил Хан.
– Спасибо, себя ты обмануть не можешь.
– Я-то здесь тоже сбоку, – упрямо возразил Хан. – Сынок, пойдем прогуляемся. – Он встал.
– Куда пойдем? Корней просил не высовываться, – ответил Сынок. – Зачем же человеку за добро пакостить? Если уходить, так совсем. Тут я согласен, давай узнаем, сколько должны, и свалим. Деньги потом пришлем. – Голубые глаза его смеялись. Сынок ответ знал.
– Я работу обязан закончить, – ответил Хан. – Обещал.
– Тогда не болтай попусту.
Корней весь разговор слышал, злился, места себе не находил. Он, считавший себя человеком умным, попался как последний пижон – Анна ушла. Нельзя в его положении жить, рассчитывая на женское благоразумие. Гостиницу необходимо срочно ликвидировать. Главное, что он сам же потакал ухаживаниям милиционера, даже Анне шепнул, мол, приласкай парня, он мне нужен. Баба и есть баба, у нее вместо мозгов в голову неизвестно что напихано. Мент эдаким простачком выглядит, а сообразил, куда ударить, и мгновенно к немочке отмычку подобрал. «Уважает меня Мелентьев, – неожиданно подумал Корней, – парня подходящего выбрал. А вот с кличкой промахнулся, нет чтобы расхожую дать, выдумал – Хан. Непростительно для старого сыщика, обмишулился».