– Да, Степан, – Мелентьев постучал пальцем по сердцу, – лучшие всегда погибают первыми.
Сурмин съежился, отошел в сторону, только сейчас почувствовал, как устал и что теперь все ему безразлично, никакой радости нет. Даже безучастно сидевший в кресле Корней не вызывал никаких эмоций. Ну, взяли наконец Корнея, еще одним преступником меньше. Ну и что?
Мелентьев рывком поставил Корнея на ноги, взглянул равнодушно. Сбылась мечта его жизни: Корней взят на деле, стоит в наручниках… И неожиданно Ивану Ивановичу Мелентьеву, человеку достаточно образованному, всегда гордившемуся своей выдержкой, захотелось ругаться, матерно и вычурно ругаться, кричать и вообще безобразничать. Разве стоило ради этого жить? Он отвернулся и тихо сказал:
– Уберите… в машину.
Два молоденьких милиционера, скрывавшие свое любопытство, прошли нарочито спокойно, взяли Корнея под руки, излишне крепко, и вывели.
Круглая чаша цирка была пуста, лишь в проходе у арены да на первых рядах виднелись одинокие фигуры.
Жонглер, наблюдая за репетицией, автоматически вертел трость, которая, словно живая змея, обвивала его талию, переползала на шею, падала к ногам и вновь пропеллером появлялась между пальцами.
Пожилой человек с усталым добродушным лицом, одетый в залатанное трико, сидел на мягком барьере арены, подогнув под себя ноги.
На свободно висевшем над ареной канате работал Коля Сынок. Под канатом стоял, сверкая полированной головой, некогда знаменитый клоун Эль-Бью. Он был и режиссер-постановщик, и тренер, сейчас страховал Колю, который работал на четырехметровой высоте без лонжи.
Даша и Сурмин сидели в креслах второго ряда. Сурмин смотрел на Сынка с легкой улыбкой, так взрослый наблюдает за любимым ребенком, была в этой улыбке и гордость, и снисхождение.
– Даша, – Сурмин легко дотронулся до плеча девушки, – и такой талант могли залить водкой, марафетом оглушить и сгноить на тюремных нарах.
Даша не ответила, она смотрела на руки Сурмина, некогда страшные руки убийцы Хана, сейчас просто сильные и усталые руки рабочего человека. Даша осторожно провела пальцами по его твердой ладони.
– И металл не беру, а не проходит, – отвечая на мысли девушки, сказал Сурмин.
«Боже мой, – думала Даша, – как же я раньше не обращала внимания. У него же вековые мозоли. А я хотела его убить… У курносого начальника были шрамы на сердце, и он умер».
С каждым часом, который отделял Дашу от дня смерти Воронцова, девушка острее чувствовала несправедливость происшедшего. Тоска и вина накатывали на нее, казалось, что она под водой и светлый мир там, наверху, все удалялся. И уже не вынырнуть, не хватит дыхания и сил и, главное, жажды жизни. «В угол загнанные, и в каждом хорошее есть», – вспомнила Даша. И знал, что на краешке стоит… Даша так прикусила губу, что во рту стало солоно.
– Звезданется Колька. – Сурмин обнял Дашу за плечи, легко, чуть коснулся и тут же убрал руку. – И этого костлявого шутника пришибет.
– Ап! – крикнул Эль и поднял длинные тонкие руки.
Сынок отделился от каната, ласточкой завис в воздухе, казалось, он сейчас грохнется на опилки, но старый клоун перехватил его в полете, тронул кончиками пальцев, и акробат опустился на ноги, спружинил, сделал сальто и застыл с гордо поднятой головой.
Жонглер одобрительно присвистнул и, поигрывая тростью, отправился за кулисы. Клоун, сидевший на барьере, перевернулся через голову и кубарем выкатился к ногам Эля и Сынка.
– Нормальная работа, – сказал он, похлопывая Николая по мокрому плечу.
Сынок тяжело дышал и вопросительно смотрел на Эля, который пожимал плечами, беззвучно разговаривал сам с собой, словно советовался, жестикулировал и возмущался. Длинными пальцами он брезгливо отряхнул с лица Николая пот и наконец произнес:
– Жиру и водки в тебе еще килограмма три. Работа? Да-да, работа неплохая, люди сюда, – он широким жестом обвел зал, – приходят не на работу смотреть. Ты артист? Ты шпана, ловко лазающая по канату.
Даше и Сурмину было отлично слышно каждое слово. Степан прикрыл улыбку широкой ладонью, Даша порывалась выйти в манеж, шептала возмущенно:
– Этот скелет забыли похоронить. Замучил Кольку, тот худющий стал, тень не отбрасывает.
– Ты так надрываешься, Сынок, слезу выжимаешь, публика рыдать станет от жалости. – Эль размахивал руками, призывая пустые стулья в свидетели. – На нас будут писать жалобы, что мы замучили трудовой пролетариат. Это тебя! – Он наклонился и повел длинным носом. – Пиво?
Николай, слушавший до этого спокойно, взмолился:
– Маэстро! Один стакан, чтобы не скрипели кости.
– Бутылку на двоих, – подтвердил маленький клоун. – Я боялся, он не дойдет до манежа.
– Боги! – Эль воздел руки к куполу. – С кем приходится работать? Это канат, веревка? Да, но символ, паренек. Символ! Для кого-то петля, для иного путь из пропасти. За три минуты они, – и вновь указал широким жестом на зал, – должны прожить с тобой жизнь: бороться, отчаяться и умирать, найти силы и победить. Да, ты выжмешь из них слезы, но не сочувствия к твоей тяжелой работе, а слезы радости за Человека, которому трудно, порой безысходно, но Человек… – Эль подпрыгнул и повис на канате.
Даша увидела старика, хватающегося за последнюю надежду, сейчас он сорвется, сил уже нет, и жизнь кончится. И вдруг ярость родилась в умирающем теле, он бросился вверх, казалось не касаясь каната, взлетел, парил. Неожиданно канат ожил, захлестнул артиста петлей, второй, третьей… Даша поверила, что случилось непредвиденное и толстенная веревка действительно удавит старого артиста. Он боролся, разрывая упругие кольца, вытянулся «свечой» вверх, упал обессиленный, рванулся в сторону и вытянулся параллельно земле.
Только Сынок, оценивая талант маэстро, почувствовал мгновение, когда силы его были действительно на исходе, и крикнул:
– Ап! – и смягчил падение старого клоуна.
Деликатно отводя взгляд от задыхающегося артиста, Сынок сказал:
– Меня не приглашают в Вену и Париж, маэстро. Я пытаюсь сделать номер, который без стыда можно работать в провинции. – Он понизил голос и еле слышно прошептал: – Напоминаю, маэстро, мне необходима партнерша.
– Готовить номер для провинции? – Эль взмахнул руками и шагнул к кулисам, но Сынок и второй клоун повисли на нем.
– Маэстро!
– Эль, я умоляю!
– Хорошо. – Эль вернулся, заломил руки и торжественно произнес: – Ты не бездарен, со временем, возможно… Но показывать тебя людям в таком виде? Зачем ты ползешь на эту веревку? Ради чего? Кто поверит в твою борьбу? – Он начал длиннющим пальцем сверлить свой полированный лоб и вдруг закричал: – Эврика! Тебя может спасти Ева! И она должна быть Евой, а не балаганной подделкой. И Ева встанет здесь! Тогда, о боги, твое жалкое фиглярство люди простят. Любовь! Человек сражался с мельницами, преследовал стадо баранов… – Эль взглянул на хлопающего глазами Сынка, махнул на него рукой. – Шпана. Где ты возьмешь Еву?
– Даша, – позвал Сынок и крикнул: – Даша! Ты здесь?
– Не ори. – Даша вышла на манеж.
– Здравствуйте, – саркастически произнес Эль, кланяясь.
– Привет, – умышленно грубо ответила Даша, кивнула, повернулась к Сынку. – Чего тебе?
– Понимаешь… – Сынок замялся, он обещал Мелентьеву попытаться устроить Дашу в номер, знал, что Сурмин приведет Дашу на репетицию, договорился в основном с маэстро, но что говорить Даше и как вести себя дальше, не имел понятия.
– Ты здорово там. – Даша указала наверх. – А вы, – девушка замялась, решительно тряхнула бронзовыми кудрями, – маэстро. Раньше я злилась, когда слышала это слово. Маэстро. – Даша прислушалась, взглянула на Эль-Бью и рассмеялась. – Маэстро.
– Пройдитесь, пожалуйста, до кулис и обратно, – сказал Эль.
– Куда?
– Пожалуйста, дойдите вон до той пыльной занавески, – Эль указал на портьеры, – и вернитесь обратно.
Даша гордо вскинула голову, решив, что над ней подшучивают, хотела ответить резко, но Сынок обнял ее за плечи и шепнул:
– Тебе не трудно? Для меня. Я же живой! Ты говорила, что выполнишь любую мою просьбу.
Даша не понимала, чего от нее хотят, она отстранила Сынка, взглянула на клоунов, пожала плечами.
– Можете не ходить, спасибо, – сказал Эль.
– Белое платье, узкий лиф, шлейф, каблук. Корона, – сказал маленький клоун.
– Открытое трико, короткий плащ, каблук, волосы не трогать, – возразил Эль.
– Вы возьмете Дашу? – Сынок схватил Эля за руку.
Степан Сурмин взглянул последний раз на Дашу, Сынка и клоунов, которые, жестикулируя, спорили, одернул гимнастерку и через служебный ход вышел на улицу.
Субинспектор Мелентьев был, как обычно, одет тщательно, свежевыбрит и лицом бесстрастен. Он сидел в кабинете за огромным пустым столом и ждал своего нового начальника – Степана Петровича Сурмина.
Костю Воронцова похоронили. Волохов, как и положено начальнику, сказал речь, из которой субинспектору стало ясно, что Костя был душой светел, долг свой перед людьми понимал правильно и молодые должны брать пример с безвременно ушедшего товарища.
Якова Шуршикова, некогда грозного Корнея, ждал суд. Одессита и Ленечку взяли на вокзале, не дали уйти из Москвы, арестовали несколько жуликов рангом пониже, шестеро совсем никчемных (кражонки за ними числились – в руки взять нечего) явились в милицию с повинной.
«Цена за жизнь Кости Воронцова», – рассуждал субинспектор и сегодня, как никогда, понимал, что обманывает себя. «Лишить их знамени, – говорил Костя. – Не свободные люди они, а в угол загнанные, вытащить их оттуда, вытащить, заставить верить в доброту человеческую…»
И уже доходили до субинспектора слухи: треснул воровской мир в столице, разваливается.
«Теперь у меня новый начальник!» – тоскливо думал Мелентьев, не признаваясь, что не «новый» его волнует, а вина перед Костей, которого нет и уже не будет никогда.
Сурмин вошел стремительно, повел плечами, вздрогнул так, словно очень горькое проглотил, и сказал: