Да, кстати: а что такое "бутылка" и почему туда не надо лезть?
— У вас неизвестна бутылка? Странно. Даже басурманы используют бутылки из тыквы… — Тут я не лукавил: в своё время такие бутылки собирала моя подруга: ей привозили разного рода калебасы из Средней Азии, Африки и даже Аргентины. — Это сосуд для хранения жидкостей с высоким узким горлышком, которое закрывается пробкой и широкой основной частью, в которой можно хранить что угодно — от простой воды до самых изысканных вин. Ну, а залазить в бутылку не стоит, ибо даже если представить себе такой сосуд достаточных размеров, чтобы в нём разместился человек, то и влезть в узкое горлышко и уж, тем более, выбраться обратно было бы весьма затруднительно…
— Так ведь из такого сосуда неудобно черпать ковшом!
— И не нужно черпать. Достаточно руками вынуть затычку и наклонить бутылку — и жидкость польётся сама. А заткнутую бутыль с хорошо притёртой пробкой можно возить с собой в дорожном мешке или в специально сшитом чехле — и не страдать от жажды в пути! Да вот посмотри: у меня с собой такой сосуд есть, только эта разновидность называется "фляга". — С этими словами я снял висевшую сзади на ремне алюминиевую фляжку с остатками воды и взболтнул ею перед носом у монастырского кухаря, а потом перевернул, чтобы показать, что жидкость сквозь пробку не вытекает.
Судя по внешнему виду обоих работников ножа и поварёшки, новый предмет их весьма заинтриговал. Брат Теодор тут же потянулся к моей фляге.
— Ты разрешишь взглянуть, брат Макс?
"Во как… То "чужак", "понаехали", а чуть интерес завёлся — так сразу "братом" заделался! Эх, Европа — она Европа и есть, что у нас, что в Средневековье… Впрочем, пусть смотрит — не жалко. Алюминия тут ещё лет триста-четыреста даже алхимики производить не смогут".
— Да смотри, пожалуйста…
Протягиваю флягу. Сообразительный монах тут же догадался о назначении пуговки на чехле, развязал тесёмочку и довольно ловко вытянул фляжку — кстати, что-то я тут пуговиц не видел… Вот застёжки в виде палочек встречаются, это да, и завязок на одежде у народа богато… — А вот дальше у служителя божьего произошла заминка: ни выдернуть, ни вдавить пальцем пробку ему никак не удалось. Когда же брат Теодор всерьёз вознамерился вцепиться в неё зубами, пришлось вмешаться.
— А ну-ка, позволь…
Мягко отбираю флягу, отвинчиваю пробку и отливаю на ладонь немного воды.
— Понятно?
— Понятно… Хитро придумано! Но что это за вещество, из которого сделана твоя "бутылка", брат Макс?
— Алюминий. Очень редкий металл, реже золота и платины. Очень дорогой. А уплотнитель пробки — из резины. Резина делается из каучука, а он есть только в заморских землях далеко на западе…
— В каких землях? В Исландии? И что такое "платина"?
"Блин горелый, во кок любопытный попался! Не отстанет никак!"
— Нет, не в Исландии, а гораздо дальше. И откуда ты вообще про Исландию знаешь-то?
— Дальше Исландии ничего нету — один лишь великий Океан Мрака. Об этом написано в древних манускриптах.
— Хочешь — верь, хочешь — не верь, но земли там есть. Однако путь к ним очень опасен. Из сотни кораблей только один может вернуться назад — и то, если Господь позволит!
"И правильно. Ибо нефиг туда-сюда шляться, Америку открывать! А то понаедут всякие Писсары с Вашингтонами туда — и кранты индейской цивилизации, а для всего мира — образуется жесточайший геморрой с долларом и ядерными ракетами. Свободу Пелтиеру, блин!"
Про платину я решил промолчать, сделав вид, что не услышал. Шут его знает, когда её в Европу завезли-то… Как ни странно, но брат Теодор не настаивал: видимо, его уже и без того озадачил шквал информации о том, что, оказывается, существуют такие вещи, как алюминий, резина вкупе с каучуком, винтовая резьба и неизвестные земли, находящиеся ещё дальше, чем таинственная Исландия, известная лишь по манускриптам…
Ладно, "ля-ля-тополя" — это, конечно, интересное занятие, но если так дело пойдёт, то жатецкий аббат бенедиктинцев может подумать как тот Матроскин: "А может, мы зря его кормим?". Кстати, насчёт "кормим" — дело к вечеру, так что пожевать чего не помешало бы. А чтобы что-то пожевать, нужно это "что-то" приготовить. Но учитывая местную специфику временно — эдак лет на пятьсот — победившего католицизма, требуется уточнить особенности здешнего меню…
— Прости, брат Теодор, а какой сегодня день: постный или как?
— Ныне четверг, постные дни будут завтра — в память о Страстях Исуса, и в субботу, ради Приснославной непорочной Девы Марии… а вчерашний пост уже минул — или ты этого не заметил в своём пути?
— Ты же знаешь, что путешествующим дозволены послабления. Вот я и сбился с правильного счёта дней…
— Это плохо. Придётся тебе исповедаться и принять епитимью…
— Конечно, покаюсь смиренно. Но сейчас пора браться за работу и приступить к приготовлению пищи. Как я понимаю, продукты находятся вон в тех горшках?
— Ну, если в ваших местах их называют "горшками" — то да, в горшках. Основные запасы — в лабазе у брата келаря, но тебе нынче туда соваться незачем. Ладно, покажи, на что ты способен, странник. Но смотри: испортишь провиант — с тебя взыщется!
— Даст бог — не испорчу. Та-а-ак… и что у нас тут есть… — поочерёдно поднимаю булыжники, пригнетающие деревянные круги к устьям горшков. — На сколько, значит, человек готовить-то?..
— Нынче в обители одиннадцать братьев и послушников, да шестеро мирян с тобой вместе. А трапеза ныне должна быть из двух блюд.
Быстро крещусь по-католически и под нос бормочу "Отче наш", чтобы монах с послушником не разобрали. Ну не знаю я молитв на латыни, не знаю! Ежели не прибьют до времени — научусь обязательно, но позже, позже.
— Ну что ж, из двух — так из двух… Так, где у нас крупа…
Перетаскиваю на ближайшие козлы столешницу, расставляю несколько мисок. На глазок высыпаю по мискам в общей сложности около двух килограммов пшена, заливая их отстоявшейся холодной водой из одного из горшков.
— Брат Теодор! Попроси Янека раздуть огонь и поставить на решётку котёл с водой, наполненный на две трети!
— Это можно… — следует короткий разговор между монахом и послушником на старочешском, после которого горбун, недовольно зыркнув в мою сторону, принимается гусиным крылом раздувать подёрнутые пеплом угли в печи.
Тем временем из кожаного мешка с песком вытаскиваю неплохо сохранившиеся, но всё же пожухлые яблоки — примерно полтора килограмма — и шинкую их тонкими ломтиками.
— Брат Теодор! Гвоздика у вас есть?
— Нет. Кто же в будний день такие дорогие специи будет использовать-то? Брат келарь выдаёт их только для рождественской и пасхальной трапез — и то не более двух-трёх золотников.
"Так, надо будет выяснить здешнюю систему мер и весов — потому как запутаться во всех этих золотниках с фунтами очень даже просто, а килограммы явно ещё не придуманы".
— Ладно. Раз нет, так и не надо. Но хоть мёд-то и масло есть?
— Этого добра немало. Вон там возьми!
Ну, мёда с маслом нам нужно немного — приблизительно триста пятьдесят граммов на всю толпу. Что-то не греет меня перспектива тратить на здешнюю братию оставшиеся в заначке куски пиленого сахару — сахарных заводов в этом времени точно нет, а ближайший тростник — по прямой через Атлантику…
Смотрю — крупа моя впитала воду, разбухла, того и гляди — из мисок вылазить начнёт. Значит — пора. Высыпаю пшено в котёл с кипятком, сбрызгиваю пламя водицей, чтобы притухло — плевать на пар и шипение! — и накрываю котёл тяжеленной крышкой. Эдак на здешней кухне покрутишься — культуристом станешь таким, что сам Арни от зависти сдохнет!
Пока пшёнка "доходит", вновь переключаю внимание к "разделочному столу". Раз блюд требуется два — то придётся приготовить что-то ещё. А коли единственный котёл занят — будем "использовать то, что под рукою, и не искать себе другое". А что у нас под рукою? Правильно, сковорода.
В мисках растворяю в воде соль и мёд, черпаю у ошалевшего от моего нахальства брата трапезного просеянную муку и принимаюсь активно перемешивать пока не получится однородное тесто без комочков.
О, каша моя уже пыхтит. Это хорошо, это славно. Хватаю тряпку и стаскиваю с котла крышку. Всыпаю в кашу ломтики яблок, вбухиваю ложкой мёд и немного масла. Цапаю со стены черпак "мечта красноармейца" и активно перемешиваю получившийся в итоге продукт. С помощью недовольного Янека задвигаю котёл глубже в печь, ибо загнеток в её конструкции не предусмотрен. Европа дикая, что с них взять! Хорошо, хоть не на костре готовить приходится!
Подкидываю дровец, которые тут же охватывают весёлые языки пламени. На решётку ставлю смазанную маслом сковороду. Так, чуточку подождём, пока прокалится. Ну-ка, капельку водички… Ага, зашипела! Значит, пора. Поливаю сковороду жидким тестом, даю растечься, слегка подождав, подцепляю получившийся блин деревянной лопаточкой и переворачиваю. Ещё слегка подождать и… И первый блин — не комом! — отправляется в самую большую из глиняных монастырских мисок.
Похоже, трапеза нынче у здешней братии будет приличная!
Через какое-то время через помещение торопливо прошёл совсем молодой, лет семнадцати, монашек, тарахтящий деревянной гирькой на шнурке по дощечке. Не успел он скрыться за противоположной дверью, как монастырские повара засуетились, и бросив мне: "Скорее на службу! Не копошись, аббат не любит опозданий!", как пара лосей ломанулись из трапезной. Ничего не поделаешь, пришлось поспешать вслед за ними. Очень скоро мы покинули основное здание монастыря, и пересекши крохотный внутренний дворик, вошли в монастырский храм. Небольшая церковка серого камня явно строилась не в ширь, а ввысь. Глядя на внутренний свод, поднятый на высоту третьего этажа наших "хрущёвок", я волей-неволей вспомнил речи брата Филиппа о дороговизне земли внутри стен городов. Алтарное возвышение вкупе с приалтарным столиком, заставленном принадлежностями для мессы и полки с большими и малыми семисвечниками занимали примерно четверть площади, в остальной части выстроились монахи и кучкой толпилось четверо моих соседей по "странноприимной комнате", за исключением больного итальянца. Трапезный мягко подтолкнул меня к ним, сам же вместе с Янеком присоединился к строю монахов. Да, я не оговорился: это был действительно строй — классический квадрат три на три человека. Кстати говоря, я не увидел в церквушке ожидаемых подсознательно рядов скамей, без которых не обходится ни один из католических храмов в американс