– Вот вы как заговорили, барин! О-о-о! А в пивбар не хо-хо?
– Ладно, Санька, пойдёт и пивбар…
– Тогда так, – не хочешь по-братски, я буду за бензин платить.
– Вот тут согласен… Но пополам.
– Ай, как не хорошо себя ведёте, генацвале!..
Подошедший официант положил на стол карточку-счёт, прервал дружескую пикировку. Расплатившись, друзья выходили под голос того же Вахтанга Кикабидзе…
…Время пролетит, и настанет час,
Лишь бы он пришёл поскорее,
Станут наши дети добрее нас,
Гораздо добрее…
Детям отдаём мы всё на свете.
Отдаём от сердца, не взаймы.
Лишь бы только дети, наши дети,
Стали бы людьми, были бы людьми.
Домой возвращались уже под вечер. Уставшие, но довольные. Мальчишки красовались друг перед другом армейской формой, взрослые радовались удачно выполненной работой. Дядя Гена молчаливо рулил, с интересом и удовольствием поглядывая в зеркало, дядя Саша часто оглядывался назад, улыбался мальчишкам, задирал их то одного, то другого, веселился. Приятно на мальчишек было теперь смотреть, умильно. Особенно на Генку. На нём всё сидело мешковато, не смогли парню даже приблизительного размера найти… Что-то близкое удалось подобрать, но в военной швейной мастерской для суворовцев, и то на два размера больше. Тем не менее, Генка был счастлив. Надев на себя армейскую рубашку, зелёные армейские брюки, чёрные ботинки и армейский берет – ни одна фуражка не подошла, её и не ушьёшь, застыл перед зеркалом… Никита оглядывал себя особенно кажется критически, но с затаённым восторгом. Выпрямлял спину, поворачивался перед зеркалом, осматривал себя со всех сторон. Генка его нетерпеливо выталкивал… «Я! Теперь я! Ну чё ты загораживаешь!.. Очень красивый, ага! Жениться можно. Теперь моя очередь, пусти».
Всю остальную армейскую фурнитуру решили дома подогнать: кокарды, нарукавные нашивки, галстуки, погоны… Да, и погоны, это естественно, как же мальчишкам без погон. А ещё ведь и портупеи надо – это дядя Саша подсказал, их совсем нужно переделывать, укорачивать – это уж всё дома… Домой!
«Тогда, домой! Поехали домой! Ур-ра!» – подпрыгивая, потребовал Генка. Поехали, согласились и взрослые. Устали…
«19.20, командир. Всё, по-моему домой едут…»
«Думаешь? Точно?»
«Да. Куда ж ещё?! Пол-Москвы исколесили. Мы уже угорели. У них кондиционер…»
«Хватит болтать. Это не интересно. Действительно думаешь, что едут домой, уверен?»
«Думаю – да. Два раза пообедали, подстриглись, обновились… Остаётся – домой. Куда ж ещё?»
«Понятно. Это хорошо… Сколько времени на дорогу понадобится, как думаешь?»
«Отсюда? Значит… эээ… с учётом пробок… часа два, я думаю, не меньше»
«Ладно, добро. Вторую машину отправь на базу. На съезде с кольцевой эстафету передашь мне и свободен. Дальше я. Вопросы?»
«Нет, командир, вопросов. Понял»
«До связи»
«Есть, до связи»
– Мужики, товарищи музыканты, ответьте, почему лейтенант меня так обидел… нас всех… Почему? А, Константин Саныч? Ты же старший прапорщик, ты всё знаешь… – Настаивал Гарик Мнацакян.
– Да, Костя, мы же всегда все вместе… всегда… – теребил и Женька Тимофеев. – Все проверки… как с листа… Как братья. Ни одной лажи… У меня, например, вы знаете, никогда!
– Женька, Жека, товарищ Тимофеев… ты не прав. Что было – то прошло, запомни! Звезда долго не горит! Как спичка, чик, и всё… – покрутив глазами в поисках дополнительных аргументов, Константин Саныч неожиданно набирает полную грудь воздуха и вполне приличным баритоном поёт на весь пивбар. «Песня грустная такая слышится далёко где-то, на лице снежинка тает вот она была и нету…» Люди с кружками в руках замерли, внимательно слушают: концерт, как-никак, бесплатное развлечение. Или отповедь, или своеобразное резюме в миноре. Товарищ старший прапорщик обрывает сольный кусок, и трибунным голосом взывает. – Понял! Вот она была и нету… Нету! Понимаешь? – многозначительно сверлит при этом тоже пьяным пальцем воздух перед Женькиным носом. – Другие времена, дорогой мой, потому что… Перестройка! Проверка всех качеств страны, общества, на взаимовыручку, на порядочность – олигархи не в счёт! – волки позорные, я б их!.. – Хайченко демонстрирует присутствующим крепко сжатый кулак и соответствующее намерениям злое лицо. – Вот… Что ещё? Всё! – лицо его на этом мягчеет, глаза становятся мечтательными, дружескими, не сказать отеческими. – Да-а-а… Остальное только от нас… Только мы. Только музыканты: ты, я Кобзев, Мальцев, Валька Завьялов, все мы, как один… Нам задирать нос нельзя… не наша стратегия… Мы музыканты!.. Не то время… Перестройка… мать её…
– Она уже прошла, Константин Саныч, она проехала…
– Вот-вот, я и говорю…
– О чём вы говорите? Не спорьте, чуваки, – энергично, жестикулируя, мимо темы въезжает Леонид Чепиков. – При Запорожце, я говорю, лучше было. Ой, хороший мужик был. Да! Хороший! В Стокгольм с ним ездили… О-о-о, я помню, как он там дирижировал! Гергиев со своими кривыми руками и ногами отдыхает. Никогда не забуду нашего Запорожца… Толковый дирижёр был! И мы тоже… Зря нас, чувак, бросил…
– Не чувак он, а батя, отец, – перебивает Валентин Завьялов. – Потому что толковый был, не чета этим…
– А я и говорю, – соглашается Чепиков. – толковый дирижёр был, а вот ушёл… А зря. А щас смотри, генерал-генерал, а к нам приезжает… Обратно просится, да. А хрена ему… Мы не возьмём. А нечего было уходить от нас… Мы предателей не берём. У нас другой дирижёр теперь есть, ещё и лучше… Лейтенант! Во!.. Салага!
Музыканты военного оркестра: Валька Завьялов, Женька Тимофеев, Лёха Чепиков, Константин Саныч Хайченко, Гарик Мнацакян, Женька Трушкин и Вован Трубников, после работы, как иногда с ними бывало, переодевшись, собрались в привычном, удобном для себя, давно знакомом пивном-кафе… Что неподалёку. По уважительной причине сегодня отсутствовали только Мальцев и Кобзев. Раньше бы это уличное сооружение назвали брезентовой армейской палаткой, по форме и по размерам, теперь это пивные палатки. Полно таких по Москве. Похоже швейное ведомство министерства обороны удачно для себя перестроилось – раньше шили армейские палатки – теперь пивные. Нормально, Григорий? Отлично, Константин! Наливай! И идти никуда не надо. Двадцать метров прошёл – она – пивная, за угол завернул – другая… Маленькая палатка – захады, дарагой, – малый бизнес. Большая палатка – захады, гостем будэшь, – большой бизнес. Музыканты сидели в большой.
Хорошая штука – сервис, удобная, и за очередной бутылкой «Клинского» гонца посылать не надо – всё рядом. Они же в палатке с торговым знаком этого самого «Клинского» и сидят, лучше некуда. Глаза поднял, лучше руку, и всё, официант тут как тут – повторить? «Да, давай, сынок, тащи…»
И закуска, естественно, и пиво, и водка…
Да, сегодня получилось с прицепом. А, извините, повод потому что. Разлад в оркестре. Раскол. Разброд и шатание. А всё из-за лейтенанта. Обидел их. Весь оркестр обидел. Всех музыкантов. Взял и сказал: «Вы не лучшие!», то есть они никто…
– Я не пойму – из-за чего это он? – злился Валентин Завьялов, прилично уже принявший. В принципе, все они были в одной где-то кондиции. Легко поэтому понимали друг друга, легко и поддерживали, когда надо морально, когда надо физически. Мужское братство потому что. Вот! Беседа лилась рекой. Может, не всегда плавно, когда и с порогами. Да и какая, извините, это река, если без порогов, вы уже в море, значит. А вам это надо? Нам это не надо. Наши музыканты чётко держались берегов. Чётко. – Я что ли киксую когда? Или оркестр весь? Нет… На работу опаздываю? Нет. Почему же мы – никто? Почему?
– Он не про это говорил. Ты подумай!.. Я понял, – ставя бокал и вытирая губы, заявил Лёва Трушкин. – Он говорил о душе нашей, человеческой…
– А что с ней? У него или у нас? Уточни… – тяжело наваливаясь на стол, потребовал Чепиков. Леонид который. – Нет, ты уточни…
Завьялов не слушал, он морщил лоб, старался главную нить не потерять, как за ускользающим колобком между кружками пробирался…
– Я, как мы сдали пацанов в приют, или куда там, – с трудом выговорил он, – места не нахожу… Да! Вот здесь всё бродит в душе, и бродит… – Завьялов скорбно указал почему-то на голову.
Товарищи, глядя в указанном направлении дружно не согласились…
– Валька, Валёк, ты не туда показываешь! Больше не пей! – грозя пальцем, заметил Чепиков. – Там голова, там – разум.
– Правильно, душа вот здесь, – Гарик постучал себя по груди.
А Левон Трушкин уточнил.
– А там, чтоб фуражку носить, и было чем пиво пить. – И весело рассмеялся.
Трушкина не поддержали… Юмор сегодня не шёл, не катил. Ни армейский, ни интеллектуальный, ни который ниже плинтуса, никакой.
– Уснуть не мог… Виноватым себя считаю, предателем… – закончил мысль Завьялов.
– Ты? – резко удивился Константин Саныч, – Ты – нет. Ты – человек. У тебя украли деньги, машину разбили, а ты простил. Всё простил. Потому что ты – человек! С большой буквы человек, и великий музыкант. У тебя звук, Валёк, я завидую… Вся страна завидует. Все музыканты… Да. Я знаю. А как ты сегодня, слушай, Равеля в «Болеро» играл!.. Равеля!! О-о-о!.. Это не передать. Ты – талант! Ты – солист! Человек! Та-ак, скажите, – старшина обвёл всех необычайно суровым взглядом. – Он – человек?
– Он – человек. Выпьем за это.
– Не надо! Я подонок.
– О, с какой это стати?
– Ну-ка, рассказывай, девка, маме, кому опять на сеновале отдалась?
– Я смалодушничал…
– Мы все смалодушничали… И что?
– Мне их жалко, понимаете?
– А-а-а, извините, вот тут ошибка: причём тут мы? Куда наше общество шибанутое смотрит? Милиция? Родители, наконец, а? Они в ответе. Об-щест-во!
– У нас для этого свои дети есть. Вот, например, мой Борька… Кому хочешь могу отдать… Такой стервец растёт… Дай, да дай! То купи, это купи… Всё только ему… А он, стервец, эгоистом растёт, конфетки отцу не даст, пожалеет. У тёщи, помню, изо рта вырывал… Разве так нас родители в советское время воспитывали, так? Я помню… ремнём! А начну воспитывать… Моя как на амбразуру на меня кидается – не тронь ребёнка, он ещё маленький… Роди сначала, кричит… А кто его родил, в смысле сделал? Кто? Не я что ли? Я! Если б не я – летела бы она у меня сейчас вверх тормашками… Борька точно мой, один в один… Даже родинки одинаковые… Роднулька моя! Я за него кому угодно пасть порву. Давайте выпьем за детей…