С ними в полку появилась моральная в армии «отдушина». Важная и необходимая. Дисциплину в полку как не зажимай, она будет скрипеть, скрипеть, как перетянутая ключом гайка, греться, или «приварится» к болту в конце концов, или сорвётся, а тут… И отвлекающий, и настраивающий образец тебе, и стимул. Кто братьев своих маленьких в них видел, кто детей, кто внуков… И заботились, и ревновали их к музыкантам, и гордились ими, и радовались за них. Даже в тоне общения между собой у военнослужащих появилась лирическая нота, или ностальгическая, или не поймёшь какая, но тёплая. Даже в глазах это закрепилось, во взглядах… И полк внешне заметно подтянулся глядя на мальчишек, и офицеры друг другу выкать стали, словно что-то глубоко офицерское – забытое – проснулось…
Часа на полтора-два в день, Мальцев отпускал мальчишек со старшинами в роты – у старшин даже очередь своеобразная образовалась. Хвастали своим «хозяйством», знакомили с бытом, главное, показывали военные достижения. От макетов зенитных комплексов, машины, механизмы, включая живое семейство артиллерийских орудий в полку, до разборки-сборки боевых ППС, и автоматов «Калашникова»…
Мальчишки прибегали к Мальцеву переполненные восторженными впечатлениями, перебивая друг друга рассказывали, какая пушка дальше всех бьёт, у какой калибр больше, чей снаряд самый тяжёлый! Как легко пистолет разобрать и собрать, а автомат так вообще… Правда у Генки сил порой не хватало мастерски, ребром ладони выбить автоматный шомпол из гнезда и быстро отстегнуть флажок трубки газораспределительного механизма, но в остальном он от Никиты почти не отставал. «Физики не хватает, – со вздохом, повторяя чьи-то слова, огорчённо замечал Генка, и тут же бодро добавлял. – Но ничего, Москва не сразу строилось… Нарастёт». Это он про физику, про силу значит.
К тому же, Генка так же легко, мимоходом, взял за правило осаживать как музыкантов, так и других солдат и офицеров, не считаясь с должностями и званиями. Вслух. Прилюдно. «А материться не хорошо», – громко заявлял он вдруг, останавливаясь, с невинным лицом, но требовательно глядя на проштрафившегося своими чистыми светлыми глазами. Говорят, озеро Байкал самое светлое и чистое, или алмаз какой, нет, Генкины глаза – кто видел, – светлее, чище… И голос к этому, не привычно командный, отрывистый – «прочувствованный» и с хрипотцой, а детский, звонкий, что тебе колокольчик… «Офицер – это же значит гордо», склонив голову набок, сощурившись, глядя снизу вверх, многозначительно заявлял он провинившемуся, или «Вы же не бандит, вы солдат. Зачем материться? Не забывайте». Именно так. Такая «милая» «отповедь» – прямая, как шомпол, всегда воспринималось как оплеуха, только огромной лопатой и по спине, или чуть ниже. Провинившийся, словно спотыкался, глядя на возникший живой укор, смущённо переспрашивал: «О, а кто это сказал?» Что интересно, если им был офицер, любой присутствовавший при этом старший по званию немедленно поддерживал Генку: «Так его, так. Правильно, Гена, молодец! Не в бровь, а в глаз!». Если «оговорился» солдат, срочник, солдат тут же получал подзатыльник – леща, как говорят, от своих старших товарищей. Генка не задумываясь отвечал на поставленный вопрос: «Кто-кто… Прапорщик Мальцев это сказал и маршал Суворов. Вот кто! Вы разве не знаете?» Вот так, Мальцев и маршал Суворов, ни больше, ни меньше.
Не известно, как уж там за генералиссимуса Суворова, но за собой Мальцев не мог припомнить такого изречения, может в другом варианте когда, в другой аранжировке, но порой ему было очень не ловко присутствовать при такой «разгонной» сцене, хотя в тайне он очень сильно гордился мальчишкой – не то слово вылетело, его тут же загнали обратно… Уконтропупили… Правильное дело, нормальное. Устами младенца, – сами понимаете что. Получалось, следите за языком, товарищи военные.
И в этом присутствие воспитанников имело большой положительный эффект и в оркестре, и в полку, убойный.
– Дядь Лёнь, а можно ваш кларнет посмотреть?
– Конечно, можно, на, – с готовностью отозвался старший сержант Фокин, протягивая Никите Бодрову свой инструмент. – Только осторожно, трость не повреди.
– Я знаю. Я только клавиши посмотреть.
– Это не клавиши, это клапана, – тут же ревниво поправил «нарисовавшийся» Генка, скептически наблюдая за неумелыми пальцами друга. – Не туда ставишь. – Заметил он. – Пальцы не туда… Нет, не так… Смотри, как надо… Этот сюда, этот…
– Да я знаю, я просто… – отмахнулся Никита.
– Это не просто… Это не тромбон тебе, это инструмент! – сурово заметил Генка, как обругал.
В обычной жизни, не армейской, Генка всегда уступал Никите, как старшему, как другу, как товарищу, но что касалось музыки, Генка верх брал. Серьёзен был, безжалостно суров и к другу, и вообще, если кто-т о небрежно, пусть даже случайно, не тактично отзывался о его наставнике, не говоря уж о флейте или кларнете. Нещадно строг был. Видел проблему без полутонов. Потому что флейта – кто не знает – первый инструмент в оркестре. «Это ещё когда с начала XIX века всем известно», говорил Генка, крутя своей лобастой головой. «Это когда это, когда это?» – притворно удивляясь, переспрашивали музыканты. «Да вы не помните. Это очень давно было, дядь Лёня сказал. Он знает. Когда никого из вас тогда не было, и меня даже с Никитой, да!», говорил он, защищая свой инструмент. «Ух, ты! Тогда извини! Теперь понятно!» Музыканты слушали Генкину отповедь внимательно, серьёзно, поддакивали, кивали головами, да, именно так – флейта и барабаны… «Флейта всё равно первее», стоял на своём Генка. Никак он не хотел считаться с первенством шаманских, африканских и прочих других барабанов.
Так выходило, что в музыке у него всё получалось – музыканты это заметили, оценили – слёту, мгновенно, и правильно. И нотную грамоту запоминал легко, и губы правильно ставил, и пальцы… Читать практически не умел, писать естественно тоже, но нотные значки различал быстро, правильно считывал их, и на флейте уже что-то изображал, к удовольствию естественно в первую очередь наставника. Фокин, стесняясь своих педагогических достижений, скромно улыбаясь отмахивался: «Ну мальчишка же, понятное дело. Я-то причём?».
Но и у Никиты успехи были. Заметные успехи. И звук уже был не только ровнее, но и полнее, сочнее сказать, увереннее. Уже и стаккато получалось, не говоря про лигу или глиссу… И гамма «пелась», и простенький этюд… Все тромбоновые позиции рука твёрдо находила – сразу и точно…
– Дядь Лёня, а можно с вами серьёзно поговорить? – незаметно локтём толкая не на тот лад настроенного серьёзного Генку, спросил Никита.
– Со мной? – вскинув брови, переспросил Фокин, распрямляя спину, засиделся.
– Ага. Дело есть, – ответил Никита.
– Серьёзное, дядь Лёнь! – наклоняясь к наставнику, прошептал Генка. Он только теперь понял, точнее вспомнил, зачем Никита к ним подошёл. Не только ради кларнета, это понятно, по делу подошёл, как договаривались. Дирижёр Фомичёв второй перерыв объявил, можно было по коридору побегать, или с кем-нибудь побороться, но дело есть дело. Оно важнее. Тем более, что в оркестровом классе они остались одни.
– Ну, конечно, можно, – ответил старший сержант. – Что такое?
– Понимаете, дядь Лёнь, нам нужно одному человеку секретно позвонить, чтобы никто не знал…
– То есть? – настораживаясь, опять удивился дядь Лёня. Ему казалось, он уже начал было привыкать к неожиданным, непредсказуемым для себя детским вопросам, вернее к самой их постановке. За последнее время его воспитанник, Гена, часто ставил наставника в тупик, тренировал так. Как бабочку пришпиливал для своего гербария, встряхивал психику наставника. Фокин полагал – уже всё, готов к общению с детством, оказывается не до конца. В этом, если откровенно, ему и одного Геночки хватало, а сегодня их двое.
Фокин насторожился, застегнулся можно сказать на все пуговицы, ухо навострил, чтобы удержаться на высоте положения, спросил, чтобы перевести стрелки. – А что Мальцев, дядь Гена?
– Дядь Гена в туалет пошёл, видите, нету, – развёл руками Никита. – А нам сейчас надо…
– Не просто человеку, дядь Леня, женщине… – Генка сильно усугубил просьбу, чем ещё больше озадачил наставника.
– Ух ты! Это какой же женщине? – где-то в конце второй октавы от удивления пропел Фокин, и поперхнулся.
– Его матери! – Никита глазами указал на Генку.
Генка смотрел светло и чисто.
– Не понял! Вы это серьёзно, ребята, правда? – наставник полностью потерял бдительность, как с турника в перевороте сорвался, ошарашен был заявлением, не знал, как на это реагировать.
– Надо, дядь Лёнь, Генка хочет на неё посмотреть. Чтобы она его увидела…
– Не, я к ней насовсем не хочу… – успокаивая заступоренного наставника, замотал головой Генка, – в форме чтоб и… – Он хотел ещё сказать про свою флейту, но потом передумал, – с погонами.
– А, похвастать, значит! – по своему понял Фокин, пожал плечами. – Ф-фу! – выдохнул. – Теперь понятно. Я думаю можно. – Вновь вернулся в своё, казалось, прежнее «боевое» состояние наставника. – Так в чём дело, если не насовсем, кто не даёт?
– Надо чтобы вы ей сказали… – оглянувшись на двери, продолжил развивать «программу» постановочных задач Никита. – По вашему сотовому. Пока никого нет.
– Я? – совсем растерялся Фокин, но через секунду взял себя в руки. – А почему нет! – если все концы в его руках, подумал он, сам и разберусь. – А что сказать?
– Чтобы она в субботу пришла к 12 часам в Макдоналдс, что возле метро Маяковского.
– Угу… Так… А почему секретно?
– А мы не знаем, вдруг не придёт, а мы уже все обрадовались…
– А, ну да, такое возможно… Женщины, они, знаете… Всё порой забыть могут.
– Вот! Звоните… – торопил Никита. – Пока никого нет. Сейчас перерыв кончится.
– А номер?
– Вот, – Никита протянул прапорщику клочок бумаги.
Фокин развернул его. Там, крупными, неровными цифрами написан был номер телефона.
– А как её зовут, я не знаю? – спросил он, глядя на Генку. – Звать, величать…