ривалась как нечто развертывающееся, развивающееся и эволюционирующее. Дарвин применил эту идею к биологии, Фрейд — к психологии, Маркс — к социологии; в итоге вся почва начала растворяться у нас под ногами. Современность модерна начала все переосмыслять в терминах эволюции, а постсовременность, или постмодерн, довела все до логического заключения… а затем выплеснулась за свои границы, в свои алогичные крайности, где потерпела крушение в том, что можно назвать землей без истины.
Основная идея состояла в том, что, начиная с Большого взрыва, все сущее проходило процесс эволюционного развертывания и ничто не является предзаданным или навеки истинным. Нет ничего, кроме эволюции; «нет ничего, кроме истории». Один постмодернист за другим черпали вдохновение в обращении своего взора в прошлое, хотя бы на несколько сотен лет назад, и выявлении всего, во что когда-то люди истово верили, только чтобы впоследствии то же воспринималось лишь как ерунда (и это, если честно, включает практически все, во что человечество когда-либо верило). Мишель Фуко, наряду со многими другими, вывел «генеалогию» (историю развития) основных убеждений вокруг таких явлений, как безумие, наказание, зло, сексуальная мораль и образование. Он получал искреннее удовольствие от выявления их глубинно иррациональных, глупых и даже злонамеренных истоков — в дополнение к демонстрации их невразумительности в сегодняшнем мире. Один психиатр, прочитав труд Фуко о безумии, сказал: «Если эта книга содержит истину, вся наша профессия [психиатрия] бесполезна». В ней нет истины, на которую можно было бы положиться, как четко показывает ее история. А там, где есть только история, попросту нет реальной истины.
«Структура научных революций» историка и философа науки Томаса Куна стала последним доводом, который потребовался постмодернистам для завершения своей аргументации «нет ничего, кроме истории» (из чего следовало: нигде нет никакой реальной истины). Кун показал не то, что наука есть только условная социальная фабрикация — как бросились это интерпретировать постмодернисты, — а то, что наука в своем движении вперед частично зависит от конвенциональных социальных практик (он назвал эти образцовые практики парадигмами, и под ними он имел в виду не супертеории, изобретающие факты, а практики-образцы, помогающие факты раскрывать). Но, конечно, постмодернисты постоянно интерпретировали смысл концепции Куна крайним образом: мол, Кун показал, что наука открывает не устойчивые истины, а только лишь историю (а следовательно, и только исторические фабрикации). Сама наука рассматривалась ими в качестве лишь одной из условных интерпретаций наряду со многими другими (она, дескать, базировалась на парадигмах, которые не открываются, а допускаются). И, по их мнению, не было никакого способа доказать, что изобретенная наукой интерпретация сколь-нибудь лучше или предпочтительнее других. Таким образом, стандартное постмодернистское утверждение очень быстро обернулось позицией, будто «нет разницы между наукой и поэзией», между фактом и фикцией — короче, «нет никакой истины». Если уж сама наука не открывала ничего подобного истине, тогда, разумеется, истины не существует. И это положило конец всякой возможной аргументации в глазах постмодернистов: «отсутствие истины» стало неоспоримым догматом постмодернизма.
Сам Кун был настолько рассержен подобным неверным прочтением его работы, что вообще перестал использовать термин «парадигма», заменив его термином «образец». Он четко выразил свою позицию по этому вопросу: «Я глубоко убежден в реальности научного прогресса», — иными словами, в том, что наука постепенно раскрывает реальную истину. Но безумного кота уже вынули из мешка, и для постмодернистов со всех концов света «нет ничего, кроме истории» стало означать «истины вообще нет, и точка».
Существовал, однако, и менее экстремальный, более сбалансированный и рассудительный взгляд на позицию «нет ничего, кроме истории». Эта альтернативная точка зрения всегда присутствовала, пусть и в качестве фоновой идеи, у большинства постмодернистов, в том числе и Фуко. Как сказал бы Чарльз Пирс (часто называемый величайшим философским гением Америки), вполне нормально будет, если мы скажем, что не существует законов природы — то есть извечно данных, никогда не изменяющихся и жестких законов Вселенной. А есть, как он выразился, привычки природы. И даже если нет ничего, кроме истории, значительная ее часть включает в себя повторение регулярных паттернов, которые стали привычкой — тем, что непрерывно себя воспроизводит. В конце концов, такие единицы, как атомы, существовали и повторяли себя уже 13 миллиардов лет. Такая привычка будет даже похуже, чем курение!
Стало быть, когда мы окидываем взором человеческую историю и видим все более ранние идеи и убеждения, которых так часто придерживались наши предки, вместо того чтобы воспринимать их как исключительно хаотичные и случайные происшествия-события в рамках «ничего, кроме истории», мы и вправду можем проследить их генеалогию — реально рассмотреть исторический процесс в поисках повторяющихся паттернов. Когда такая задача выполняется со всем тщанием, как, например, в трудах гениев вроде Жана Гебсера, то обнаруживается разворачивающаяся последовательность генеалогических паттернов, сохраняющихся в качестве привычек и по сей день. А именно выявляются стадии, которые Гебсер назвал архаической, магической, мифической, рациональной, плюралистической и интегральной[36]. Да, это все те же воспроизводящиеся стадии, которые психологи, изучающие развитие, обнаружили в результате эмпирических исследований, проводившихся порой в более чем 40 различных культурах, включая племена из амазонской сельвы, австралийских аборигенов, домохозяек из Индианаполиса и профессоров из Гарварда. И не было найдено никаких значимых исключений из общего принципа. Эти стадии, как я уже упоминал, стали базисом сотен различных моделей развития, при рассмотрении которых вы вновь и вновь видите повторение одного и того же паттерна из шести-восьми этапов. Ничто из этого не нарушает принципы концепции «нет ничего, кроме истории», но данные и вправду указывают на то, что значительные фрагменты истории действительно повторяют себя: «нет ничего, кроме истории и ее привычек».
Эти повторяющиеся, надежные, регулярно воспроизводящиеся паттерны реальности — скрыто существующие элементы (неотъемлемые свойства), которые и вправду могут стать опорой для истины: и в человеческой сфере, и в биологической, и в физической, и в социологической, и в технологической, и в экономической, и в географической и т. д. Каждый уровень развития / исторического процесса этих привычек обеспечивает нас своим, отличным от прочих контекстом и уникальной соконструкцией феноменологически отличающегося мира, с его особыми реалиями и особыми истинами. Необходимо учитывать каждую из них, чтобы получить по-настоящему всеобъемлющее и точное видение истины (чем мы здесь и занимаемся). В этом-то и заключается подлинный вывод из принципа «нет ничего, кроме истории и ее привычек».
Разумеется, бывает и бесконечное число спонтанных, свежих и неповторяющихся событий. Но ни одно из них, коль скоро они не повторяются, не может быть утверждено в качестве устойчивой истины. Также возможно и почти бесконечное количество новых, новаторских, эмерджентных событий — которые (в целом или частично) проявляют себя впервые в истории. Они представляют трансцендирующий аспект в принципе трансценденции и включения. Если же эти события будут воспроизводиться, то они перейдут в область устойчивых привычек (о которых говорил Чарльз Пирс) и, как следствие, могут начать приземлять в себе реальные истины. И тогда, если вы скажете то, что точно отражает какой-то аспект этого повторяющегося паттерна, вы получите вполне законную репрезентативную истину.
Есть и другие типы утверждений о достоверности, или критерии достоверности[37]: они, помимо прочего, включают правдивость, благо и эстетику, — и они попросту отражают различные измерения продолжающихся и повторяющихся паттернов эмерджентной эволюции. Другими словами, есть пути восстановления в правах всех легитимных притязаний на достоверность. Так что даже в случае с «нет ничего, кроме истории» есть легитимные критерии достоверности. Например, есть не только истина сенсомоторного мира[38] — есть и красные истины, янтарные, оранжевые, зеленые, бирюзовые и т. д. Именно наличие этой расширенной реальности серьезно усложняет вопрос, как нам поступать с явлениями вроде фальшивых новостей: недостаточно указывать на сенсомоторные факты и пытаться все заземлить в грубых материальных сущностях. Это просто показывает, насколько велика значимость того, чтобы мы применяли к этой проблеме по-настоящему интегральные, всеобъемлющие подходы, находя в них место частичным истинам постмодернистских контекстуализма, конструктивизма и аперспективизма.
Такой подход помогает нам освободиться от любых попыток сотворить типичную метафизику: он ищет не Истину в Последней Инстанции, не Последнее Слово, а всего лишь Первое Слово. Он также спасает нас от крайнего постмодернизма (с его «нет никакого Слова!»), потерпевшего крушение из-за своих перформативных противоречий (если принцип «нет ничего, кроме истории» применяется в крайней форме, даже само это утверждение является исключительно историческим случаем и не может притязать на статус устойчивой истины как таковой; как следствие, нет ни малейшей убедительной причины в него верить; тем самым постмодернизм, как обычно, сам себя деконструирует). Описанный выше подход мы в интегральном движении называем интегральной постметафизикой. Весь смысл ее в том, что действительно есть пути к принятию и объятию центральных положений постмодернизма — контекстуализма, конструктивизма и аперспективизма — без доведения их до крайних деконструктивных форм, когда они используются исключительно для растерзания мира на куски (что происходит в итоге и с их собственными притязаниями). Иными словами, мы можем превзойти и включить постмодернизм; именно это в реальности и осуществляет интегральная стадия второго порядка.