— Это так. Но у меня нет времени на мудрые мысли, — напомнил преследователь.
— Но наверняка найдётся часок, чтобы выпить с нами доброго вина, — радушно улыбнулся вождь. — Урожай был хорош.
— Я не могу пить вино, пока не догоню его. Не могу ни есть мясо, ни любить женщин, ни радоваться вновь народившимся, ни провожать ушедших, ни бросать зерно в землю, ни пожинать спелые колосья… Мне нужно догнать его.
— И что будет, когда ты его догонишь? — вопросил жрец.
— Я успокоюсь, — отвечал преследователь, поднимаясь и на дрожащих от усталости ногах направляясь к дороге.
— Ради этого стоит умереть вдали от дома, — кивнул вождь.
— Я не собираюсь умирать, — возразил преследователь, не оборачиваясь.
— Зима всегда приходит неожиданно, — усмехнулся жрец.
— Когда–то я тоже преследовал его, — сказал умирающий, ложась вдоль дороги, утопающей в весенней слякоти.
— Его?
— Ну или другого, не всё ли равно.
— Мне — нет, — покачал головой преследователь опускаясь в грязь, рядом с умирающим.
— Когда–то мне тоже было не всё равно, — печально улыбнулся тот. — С тех пор прошло и десять и двадцать лет, а потом — ещё больше. И многое изменилось.
— Главное — не меняется.
— Меняется в первую очередь именно главное. И только второстепенное остаётся неизменным. Я слишком поздно это понял.
— Просто ты позволил отчаянию съесть себя, — возразил преследователь, наблюдая, как тает в грязной луже белая монета его плевка.
— Я не позволял, — слабо качнул головой умирающий. — Да оно и не спрашивало позволения… Сколько уже месяцев или лет гонишься ты за ним?
— Не считал, — пожал плечами преследователь. — Что может быть глупее, чем считать уходящие дни!
— Твоя правда. Однажды я стал считать и сбился со счёта.
— Их было так много?
— Нет, просто мне стало страшно.
— Можешь заняться подсчётом теперь, чтобы скоротать последние минуты. Бояться всё равно уже больше нечего.
— И ты опять прав: чего бояться тому, кто готовится в плавание против течения времени.
— А мне — пора, — кивнул преследователь, поднимаясь, кряхтя и опираясь на палку.
— Ты не поможешь мне умереть?
— Нет. Ты должен уметь это сам. А если не умеешь, так у тебя ещё осталось немного времени — как раз хватит, чтобы научиться.
— Я так долго гнался за тобой, — беззубо улыбнулся преследователь, присаживаясь и дрожащей рукой кладя рядом свой древний посох. — Я так долго гнался за тобой, что уже и не помню — зачем.
— Так всегда и бывает, — отозвался беглец.
— На губах моих нет вкуса победы, — продолжал преследователь, пропуская слова беглеца мимо ушей. — Только горечь.
— Это горечь поражения.
— Неужели я проиграл?
— Ты не выиграл.
Они смотрели друг другу в глаза и во взглядах их не было ни ненависти, ни радости от состоявшейся встречи.
— Странное чувство, — горько улыбнулся преследователь, — мне не хочется тебя убивать.
— Гадалка ошиблась, — отвечал беглец. — Твоя сестра не родила двойню. У неё вышла тройня.
— Их сдали в приют?
— Нет, слава богам. Иначе сейчас у нас не было бы президента.
— Ну что ж, — пожал плечами преследователь, — значит, я всё же не зря разбил ей голову кочергой.
— Если бы можно было так просто разбить кочергой голову судьбе, тысячи кузнецов сделали бы себе состояние.
Преследователь достал из рукава свой верный нож. Клинок немного затупился от времени, консервных банок, твёрдой колбасы и чёрствого хлеба, но потёртая наборная рукоять по–прежнему ложилась в руку удобно и гладко. Вот только рука была уже не та.
— Столько лет… — пробормотал он. — Столько лет я гнался за тобой.
— Целую жизнь, — подсказал беглец. — Или даже больше.
— Больше жизни я догонял тебя, — продолжал преследователь, — и теперь… вот же странность!.. теперь я знаю, что ты мне вовсе и не нужен. Я гнался не за тем.
— Обычная история, — улыбнулся беглец.
— Но убить–то я тебя должен, раз уж догнал.
— По всему выходит, что так. И никто тогда не скажет, что жизнь твоя прожита напрасно.
Преследователь бросил на беглеца быстрый взгляд — ему почудился подвох в этих словах, ирония в голосе. Но глаза беглеца были чисты и спокойны. Кажется, он и вправду так думал, как говорил.
— Зато я не видел, как старилась моя жена, — произнёс преследователь, отвечая почудившейся издёвке. — Это стало бы мне горше смерти.
— И то верно, — кивнул беглец.
Пошёл снег. Снежинки таяли, пролетая над костром, и тут же испарялись. Костёр потрескивал задумчиво и почти не дымил — дрова были сухи. Два старца сидели друг против друга и волосы их под снегом становились ещё белее.
«Зима всегда приходит неожиданно, — вспомнил он слова вождя. — Каждый раз мы ждём её с самого лета, и каждый раз ей удаётся нас обмануть».
Надо было их тоже убить, зря он этого не сделал тогда. Двумя обманутыми стало бы на земле меньше. Эх, да что уж там, всех ведь не избавишь.
— Я ударю тебя в сердце, — сказал он, беря нож на изготовку. — Надеюсь, мне удастся попасть точно и не причинить тебе лишних страданий.
— Страдания никогда не бывают лишними, — пожал плечами беглец. — Как и жизнь никогда не кончается вовремя.
Преследователь помотал головой, разгоняя словесный туман. Кряхтя, поднялся, потянул посох.
— Позволь напоследок сказать тебе одну вещь, — улыбнулся беглец, наблюдая за тем, как его преследователь пытается распрямиться, держась за поясницу.
— Только одну, — кивнул тот.
— Одну, — пообещал беглец. — Прежде чем ты умрёшь, ты обязательно должен это знать.
— Говори скорей и покончим с этим делом. А то холодно.
— Нет лучшего способа догнать убегающего, чем заставить его гнаться за тобой.
Преследователь пожевал губами, озадаченно глядя на беглеца.
— Хм… — произнёс он после некоторого раздумья. — И что же ты хочешь этим сказать? Ты не боишься смерти?
— Страшна вовсе не смерть. Страшно непонимание того, что ты давно умер.
— Ладно, хватит. Ты сказал что хотел, пора и честь знать.
Ему наконец удалось распрямиться и, опираясь на посох, он подошёл к беглецу. Тот поднялся навстречу…
Снег скоро кончился. Опустился вечер.
К догоревшему костру пришли волки. Они тревожно обнюхивали цепочку человеческих следов, подобрали недоеденный кусок лепёшки, сцепились за колбасные шкурки.
Потом уселись в круг и принялись выть на луну.
Кто как не волк лучше всего знает, что луну не догнать, как бы быстры ни были твои ноги.
Глотатели
Глотать он научился довольно рано. Можно сказать, с рождения.
Первая пуговица была проглочена им полутора лет отроду. Таинственное исчезновение в собственном организме этого незначительного, но столь интересного предмета было воспринято почти экстатически и навсегда определило судьбу.
Юбилейная семьдесят пятая пуговица проглотилась на десятый день рождения. Это была последняя пуговица из имеющихся в доме.
«Милый, — сказала ему мать, — ты не мог бы глотать что–нибудь другое? Попробуй, например, кнопки — их у нас много. Или… или керамзит из цветочных горшков».
Но он был неумолим. Вкус уже сложился, ему не хотелось ничего, кроме привычного. В ход пошли пуговицы с родительских рубашек и платьев. Но они быстро закончились, а их пропажа каждый раз вызывала целую бурю эмоций со стороны родителей, вынужденных ходить на работу, подпоясавшись кушаками или закалывая борта рубах и блузок булавками.
В конце концов ему волей–неволей пришлось попробовать кнопки. Это было открытие, это был новый, острый, вкус, это было, как если бы человек, привыкший к вегетарианской, безвкусной, приготовленной на пару пище, впервые попробовал настоящие хинкали. С тех пор он пристрастился к кнопкам, благо, их было достаточно. Почувствовав прелесть остринки, он теперь позволял себе экспериментировать и делал одно кулинарное открытие за другим. Когда кончились кнопки, в ход пошли булавки, запас которых, впрочем, тоже довольно быстро иссяк, а родители перешли на кимоно, что впоследствии вылилось в любовь вообще ко всему японскому. Прибежищем отца и матери стала медитация под веткой сакуры, привезённой из путешествия в страну восходящего солнца. С работы они вынуждены были уволиться, что намного сократило период его детства, поскольку ему пришлось думать о заработке, чтобы не умереть с голоду. В школе он недоучился.
Сначала он пытался зарабатывать в переходе — тем, что глотал всякую мелочь вроде иголок и бритвенных лезвий, но жалких медяков, в которые равнодушные прохожие оценивали его талант, не хватало даже на реквизит для этих незатейливых упражнений.
В конце концов ему повезло — кто–то из служителей шоу–бизнеса заметил его. Результатом этого везения стало то, что он устроился на работу в цирк, где ежедневно, под аплодисменты и испуганно–восторженные возгласы зрителей, глотал ножи и шпаги. Теперь у него было достаточно денег, чтобы содержать отца и мать, посадить для них в большом горшке настоящую сакуру и раз в год организовывать им путешествие в Японию.
Однажды они не вернулись из очередной поездки. А через месяц из префектуры Осака пришла бандероль, в которой оказалось письмо и небольшая шкатулка в японском стиле с иероглифами.
В письме мать писала, что они решили остаться в стране восходящего солнца навсегда. Обосновались они хорошо, пусть он не беспокоится. Отец устроился на работу ниндзей, сама она подрабатывает гейшей, так что иен хватает, и риса в этом году — урожай. Она приглашала его в гости, а пока напоминала, чтобы он не забывал повязывать шарф, смотрел себе под ноги и не лез в лужи, а то ведь водится за ним такая привычка.
В шкатулке оказались гостинцы — семь острейших сюрикэнов от отца и набор самого разного фасона пуговиц в японском стиле — от матери.
Он с удовольствием поужинал сюрикэнами, под сакурой, которая, ничего не подозревая, буйно цвела в своём горшке и грезила о Фудзи. Пуговицы он оставил для красоты, поскольку давно уже на находил в них вкуса — даже в японских, с иероглифами.