До рынка, говорят, они так и не дошли. И больше их никто не видел.
Переулок Энтузиастов был переименован в Фермопильский проезд, а баня № 1 стала персидскими банями хаммам.
«Странные люди персы, — говорили горожане, — с этой их идиотской привычкой говорить по–персидски».
«Да уж», — говорили они.
А дети слепили множество снеговиков. Почему–то все они были похожи на персов в чалмах.
Люди в засугробленном автобусе смотрели на снеговиков сквозь заиндевелые окна и им было холодно. Они пели грустную песню. У них не оказалось при себе трагических масок, и улыбчивые маски комедии в замерзающих окнах, на фоне грустной песни, выглядели странно и особенно зябко.
А снег всё шёл и шёл, шёл и шёл, шёл и шёл…
И вместе с ним дело шло к ужину. В пе́чи закладывались дрова. Размораживались куры. Нарезалась лапша.
На войну со снегом вышел отряд из семи снегоуборочных машин под командованием заместителя мэра по благоустройству.
Громко сигналя, поблескивая отвалами, машины ринулись в бой. В первую минуту казалось, что сопротивление снега будет сломлено, но сугробы ответили неожиданным ударом с флангов и вылазкой в тыл. Машины были окружены и заблокированы, водители взяты в плен, начальник по благоустройству вместе с женой пропал без вести. Говорят, их видели на Ривьере.
Люди, собравшись в сторонке, наблюдали за сражением, курили и качали головами.
«Не так–то он прост, этот снег», — говорили они.
И ещё они говорили: «А у нас на ужин куриные тефтели».
А дети воевали со снегом — они расстреливали сугробы залпами снежков.
После ужина с неба посыпались балерины. Поговаривали, что над городом, из–за снегопада, потерпел крушение самолёт, перевозивший балетную труппу на гастроли.
Балерины легко опускались на снег, делали па и фуэте и тут же замерзали, потому что были в одних пачках и балетках на босу ногу.
Те, кто ещё мог выйти из своих домов, выходили, чтобы собрать окоченевшие тельца, замершие на снегу в разных балетных позах, и принести их домой. «Вот, дети, — говорили они детям, — смотрите, это настоящая балерина. Видите, какая она вся худенькая и холодная? Это потому, дети, что она тоже отказывалась по утрам от овсяной каши». Дети смотрели на замёрзшие тела и в глазах их читалось обещание полюбить овсянку.
Самые сообразительные лавочники выставили найденных балерин в витринах своих магазинов — вместо манекенов. Это наверняка подняло бы посещаемость и продажи, если бы не снег.
«Как ей идёт эта шляпка!» — восторгались люди, разглядывая балерину–манекен.
«Ты купишь мне такую же?» — спрашивали они.
А дети пачками лепили снеговиков в пачках и учили их танцевать танец маленьких лебедей.
Снег шёл без передышки, и даже на близкую ночь ему, кажется, было наплевать.
Люди уже не выходили на улицу, потому что не могли открыть двери. Самые отчаянные выбирались через печные трубы, чтобы добежать на лыжах до универсама. Но универсам не работал. Они бежали до универмага, но и универмаг не в силах был распахнуть перед ними свои гостеприимные двери. Тогда люди в панике направлялись к ТРЦ «Парус», но выяснялось, что торговый центр захвачен снеговиками в пачках и чалмах, и несколько человек были взяты ими в заложники. Тогда некоторые, доведённые до отчаяния, брали ружья и уходили в лес, на охоту. Никто из них не вернулся. Впрочем, говорили, что был один, который вернулся, но позже выяснилось, что он и не уходил. Потом поймали ещё одного вернувшегося, но то оказался йети и его пришлось отпустить.
Сугробы росли и росли, так что вскоре город покинули все птицы, потому что им не на чем было сидеть — деревья утонули в снегу.
«Что–то снег разошёлся не на шутку», — говорили люди.
«Хорошо, что мы живём на девятом этаже», — говорили они.
«А снег поднимется до неба?» — спрашивали дети. И не получали в ответ обычного «да ну тебя с твоими дурацкими вопросами», потому что взрослые наконец–то поняли, что на самом деле у детей не бывает дурацких вопросов. «Интересно, что будет, если снег поднимется до неба?» — думали они.
Город медленно впадал в зимнюю спячку. Только высотки в холмистом новом микрорайоне ещё таращились на белое безмолвие глазами–окнами в шестнадцатых этажах.
Самым высоким строением в городе была стометровая заводская труба. По решению мэра трубачи из городского духового оркестра трубили в неё день напролёт, подавая сигнал бедствия. Однообразные звуки SOS очень быстро надоели горожанам, и тогда, по требованию общественности, трубачам было велено расширить репертуар. Теперь труба играла утром «Пробуждение», в течение дня то «На сопках Манчжурии», то «Полёт шмеля», то «Адажио», то ещё что–нибудь, на заказ, а по вечерам — «Спи, моя радость, усни».
Однако, над городом последнее время не пролетал ни один самолёт, так что никто не мог услышать этот зов.
«Это же надо, какая снежная нынче зима!» — сетовали люди, пробираясь холодными и тёмными подснежными туннелями на маскарад у Новогодней ёлки, устроенной под сугробами на Главной площади, и поверх жизнерадостных комедийных масок на их лицах золотились домино.
«То ли ещё будет», — многозначительно кивали они, танцуя под заводскую трубу Венский вальс.
А дети продолжали верить в деда Мороза и ждали Нового года с подарками.
Вскоре уже и самые высокие крыши и заводская труба скрылись под белыми завалами, а снег всё шёл и шёл. Откуда–то прилетел сильный ветер, и позёмка вылизала своим языком всё вокруг, так что место, где был похоронен Город, уже ни за что нельзя было отличить от любого участка Западно—Сибирской равнины.
Были зима, мороз и тишина. И только песочные часы на башне ратуши шуршали, отмеряя быстрые дни и долгие ночи.
Но однажды они остановились.
И наступила вечность.
Черта
Вчера её не было, — Глеб помнил совершенно точно, потому что каждый день ходил этой дорогой в булочную и на работу. Совершенно определённо выходило, что линия появилась в период с после ужина вчерашнего дня до после завтрака сегодняшнего. Она делила тротуар на две неравных половины; не было видно ни начала её, ни конца. Белая краска уже успела высохнуть за ночь.
«Странно, — подумал он. — Что это за новшества?»
Прохожие, кажется, тоже обращали внимание на невесть откуда взявшуюся полосу. По крайней мере, они опасливо косились на неё и старательно держались правой половины тротуара.
«Да, очень странно… А интересно, что будет если…» — Глеб даже похолодел при мысли о том, как заступит за черту, а из–под мышки стекла по рёбрам щекотная струйка.
«Нет, но всё же странно. Что это за новшества?» — вернулась назойливая мысль.
Какая–то женщина предпенсионного возраста остановилась рядом, тоже уставилась на белую линию.
— Вот так, — сказала она с призвуком таинственной конспирологической опаски в голосе. — Урезали.
— Что? — не понял он.
— Жизненное пространство, — добавил мужчина в шляпе — кажется, супруг той женщины.
— Надо заступить за неё, — сказал Глеб.
— Да избави вас бог! — прошептала женщина. — Они же ни перед чем не остановятся.
— Кто? — перешёл на шёпот и он.
Но женщина уже уходила. За ней неловкой походкой направлялся её супруг. Они жались к бордюру и, кажется, старались не смотреть на линию.
Какой–то мальчик лет пяти хотел было играючи поставить на полосу ногу, но встревоженная мать так дёрнула его за руку, что ребёнок едва не упал.
— Это тест, — улыбнувшись, сказал проходящий мимо мужчина.
— Тест? — удивился Глеб.
— Ну да, — мужчина остановился. Кажется, он был непрочь поболтать. А глаза его как–то сухо и лихорадочно блестели. — Знаете, на склонность к психастении.
— Не знаю.
— Ну это же элементарно. Вопрос: «Стараетесь ли вы не наступать на трещины в асфальте?» Или: «Пересчитываете ли вы голубей, прежде чем пересечь площадь?»
— Глупость какая, — недоверчиво помотал Глеб головой.
— И тем не менее. Говорю вам: это тест.
— Но откуда вы знаете? У вас психастения?
Мужчина нервно дёрнул головой и обиженно удалился.
«Но всё же хотелось бы знать, что это за новшества? — подумал Глеб. — А ещё интересно, откуда они знают, какая сторона правильная, та или эта. Быть может, мы все как раз по ту сторону, а думаем, что — по эту».
— На самом деле всё гораздо проще, — произнёс строгий молодой человек, который некоторое время прислушивался к разговору Глеба с тем мужчиной. — Это — разделение. На чёрных и белых. На тех, кому можно и кому нельзя. На вечно правых и всегда виноватых. Удивлён только, почему эта черта — не красная.
— Вы недалеки от истины, молодой человек, — сказал остановившийся неподалёку седой гражданин. — Боюсь, вы и сами не подозреваете, насколько вы недалеки от ужасного смысла этой черты.
— Очень даже хорошо подозреваю, — возразил молодой и протянул Глебу красно–голубую визитку: — Общество спасения общества от внутреннего врага, — добавил он заговорщическим шёпотом. И торопливо удалился.
— Знаем мы ваше общество, — бросил ему вслед седой. И, обротясь к Глебу: — Нет никаких врагов, поверьте. Это общество по защите — просто сборище параноиков.
— Да, мне тоже он показался странным.
— Угу.
— Но что это за черта, как вы думаете?
— Эксперимент, — седой бросил на Глеба взгляд через прищур. — Над нашим сознанием ставят очередной эксперимент. Как над какой–нибудь курицей — это известный феномен: перед ней проводят черту, за которую глупая птица не смеет заступить. Сколько бы вкусного зерна не насыпали по ту сторону. Да–да, это всё эксперименты над нашим сознанием, уверяю вас.
— Так давайте заступим, — предложил Глеб. — Ведь мы — не глупые птицы.