Собрав остатки воли, он устремился туда, туда, где сквозь небольшое квадратное оконце в стене проникало это жизнеутверждающее сияние. Нет, конечно это не было сиянием, — это был довольно тусклый свет, но поставьте себя на его мотыльковое место, в непроглядную и безнадежную тьму…
Сквозь редкую решётку вентиляции он влетел внутрь.
Небольшое помещение оказалось ванной комнатой, совмещённой с туалетом. Возле унитаза стоял мальчик лет семи или восьми и смотрел на мотылька. Взгляд его был сонно–обалделый, но в нём уже читалось проснувшееся удивление.
— Вот это да! — сказал мальчик. — Мотылёк!
— Да, — едва пролепетал мотылёк, обессиленно опускаясь на бачок унитаза. — И слава богу, я, кажется, жив.
— Но у тебя, похоже, подбито крыло, — задумчиво произнёс мальчик, покачав головой.
— Я ободрал его о шершавый кирпич, — вздохнул мотылёк, ещё дрожа после пережитого кошмара.
— Значит, ты не сможешь улететь, — выпятил губу мальчик.
— Я постараюсь, — улыбнулся мотылёк. — Не хотелось бы никого стеснять. Я только отдохну немного, наберусь сил и… А ты, значит, живёшь здесь, мой маленький спаситель?
— Да, — кивнул мальчик. И тут же поправился: — То есть, нет. Я зашёл пописать. А живу я — там, в комнате.
— О… — тактично смутился мотылёк. — Прости, что я… Сейчас я улечу обратно в вентиляцию, чтобы не стеснять тебя, мой милый.
— Ничего, ничего, — успокоил мальчик. — Я уже пописал.
— А… — кивнул мотылёк. — Ну что ж… Как тебя зовут?
— Меня зовут Владимир, — сказал мальчик. — Мама назвала меня так, чтобы я жил В ЛАДу И МИРе с самим собой и всем человечеством.
— Какая хорошая у тебя мама! — воскликнул мотылёк. — Она хочет, чтобы ты вырос настоящим человеком.
— Да, пожалуй, — согласился Володя.
— Что ж… — улыбнулся мотылёк, — мне остаётся только порадоваться милости судьбы, которая после стольких терзаний снизошла ко мне и послала спасение — этот тонкий лучик света, прорезавший тьму страха и одиночества. Что она послала мне тебя.
— Да, — отвечал Володя.
Быстрым движением руки он ловко прихлопнул мотылька и смыл его в унитаз, в который как раз, наконец–то, набралась вода.
Ну не любил он чешуекрылых, что тут поделаешь. И вообще насекомых не любил.
На пальцах его осталась шелковистая пыль, они стали приятно скользкими, их было интересно потирать друг о друга. И ещё долго, лёжа в постели, Володя поглаживал подушечки пальцев — указательный о большой, — ощущая эту шелковистую гладкость нежной пыльцы с мотыльковых крылышек.
А потом это прошло, и он уснул. Ему снился «Фар Край–3»; и колдунья Cитра была с ним нежна.
С Новым годом, Сальвадор!
Впереди, запинаясь, идёт Дима. Недетские губы его маски сурово, по–мужски, поджаты, взгляд устремлён в пустоту. Ножки то и дело спотыкаются на обломках кирпичей, старых ржавых сковородках, досках каких–то и крысиных трупиках. За ним — Машенька, испуганно опустив глазки, дрожа, вся такая тихая, как ангел небесный в короткой шубке. Потом Катенька, Миша, Костик, Витя, Оленька, ещё Миша, Женечка, Таня, Ваня и Лёшенька. Мои двенадцать месяцев. Кружат, держась за руки, в неторопливом хороводе. Милые, милые!
Ель едва не касается звезданутой макушкой низкого потолка. В пыльном свете единственной лампочки пышность её кажется особенно вызывающей, но безвкусицы мне таки удалось избежать. Разве что мишуры немного с избытком… А впрочем, нет, всё хорошо, так ненавязчиво. В этот раз даже лучше, чем обычно. Давно я лелеял мечту оформить ёлку в стиле Сальвадора Дали, но как–то всё обстоятельства не потакали моим желаниям. И вот, наконец, задалось. С гордостью поглядываю на плод трудов своих: на смурные глаза, собственноручно нарисованные на красных, синих и зелёных с золотом шариках, на гирлянды из причудливо переплетённых бумажных рук, на мишуру из париков и шиньонов, на знаменитые текучие часы и всё прочее, столь точно передающее атмосферу праздника и моей души. А маски на детских личиках! Это было стержнем нынешней моей задумки — маски. Тоже, разумеется, в стиле Сальвадора. Не все те унылые в своей набившей оскомину обычности зайчики, белочки, бэтмэны и бармалеи, а — воин, сон, леди Луис, слоник из «Искушения Святого Антония» и конечно же Богоматерь Гвадалупская. Хоровод образов медленно кружит, плывёт в неверном паутинном свете лампочки, в мириадах теней, взыскует сумрачной печали, щиплет ослабевшее сердце, тревожит дух.
И только неухоженность помещения меня угнетает. Ведь сколько призывают управляющие компании, дескать «Граждане! не захламляйте подвалы! А если завтра война? Где пересиживать будете?» — нет, по–прежнему должны дети ножки свои ломать. Тащат в подвалы всё, что ни попадя. И ладно бы в каморки свои уторкивали весь этот хлам, так нет — непременно бросят ненужности пустопорожней жизни своей прямо посреди зала. Я, конечно, постарался прибрать тут накануне, в меру старчески дрожащих сил своих, но ведь не те уже мои годы, ох не те…
Дети поют.
«В лесу родилась ёлочка…» — тянут их трепетные чистые голоса. И в затхлой сумрачной тишине подвала становится чуть светлей.
В углу, в венозном переплетении труб неумолчно журчит вода, окропляя цементный пол, уже густо убелённый сединами плесени. Это истекает кровью бюджет жильцов, которым завтра поставят в счёт общедомовые нужды.
В другом углу свалены гнилые ящики, чей–то плечистый пустоглазый бюст, чучело крокодила и ржавый самовар. Я пытался отчистить его, чтобы устроить детям чаепитие, но затея не удалась, потому что в самоваре образовалась дыра, через которую видны стали набитые в него неслучившиеся жизни. Жизней оказалось много, они покоились в гробах — навскидку не меньше трёх десятков — самых разных марок — тут были, судя по опустошённым упаковкам, и «Гусарские» и «Контекс» и «Кондиломи». Они источали толстый запах небытия…
Песенка заканчивается. Теперь дети идут в хороводе молча, поглядывая на меня. Может быть, им кажется, что их массовик–затейник задремал. Может быть и так, может быть. Но я‑то знаю, что сна у меня ни в одном глазу. Я улыбаюсь и хлопаю в ладоши.
— Так, дети, а теперь давайте играть в неудовлетворённое желание.
— А когда мы пойдём в лес? — робко спрашивает Женечка из–под маски Богоматери Гвадалупской.
— В лес? — я наклоняюсь к ней, снимаю вязаную шапочку с помпоном и глажу девочку по лысенькой головке. — А что, Женечка, ты, уже устала, милая?
— Нет, я не устала, я в лес хочу, — отвечает она ещё больше тушуясь.
— Скоро, маленькая, скоро ты пойдёшь в лес. Вот закончится утренник, и пойдёшь, моя хорошая. Ещё ведь не было самого главного — я ещё не раздал подарки.
— А когда будут подалки? — картавит Костик—Воин. — Я пи́сать хочу.
Я отвожу Костика в уголок, помогаю приспустить штанишки, и мальчик орошает стену, и тонкий звон его струйки сливается с журчанием трубы. Воин улыбается. То ли наступившему облегчению, то ли симфоническому слиянию двух струй.
Вернув Костика в круг, берусь за мешок, припрятанный в брошенном шкафу.
— Ну а теперь, — бодро взываю я голосом развесёлого ярмарочного зазывалы, — налетай, гагарки, разбирай подарки!
Хоровод рассыпается, детишки несмело обступают меня.
— Смелей, — говорю им, — смелей, милые мои, что ж вы такие дикие! Самый отважный получит волшебную несъедаемую шоколадку.
Достаю из мешка зеленоватую, неаккуратно отрубленную тупым топором голову с выпученными глазами — шутливая резиновая поделка китайского легпрома. Оглашаю:
— Вот большой зелёный мяч, он лететь умеет вскачь. Кто его получит? Кого он быстро бегать научит?
Катенька — леди Луис — робко протягивает ручонки. Ладошки её обхватывают неподатливые и скользкие резиновые щёки, прижимают игрушку к груди.
Следующий подарок — попа, которая громко и очень правдоподобно пукает, если нажать на ягодицы.
— А вот подарочек отменный, — возвещаю я. — Он музыкальный несомненно. Кто мечтал стать настройщиком фортепьяно? Забирай свой подарок, у нас без обмана.
Слоник Витя тянет тонкие бледные ручки, подхватывает пятую точку, тут же нажимает на ягодицы. Дети смеются непорочным звукам природы и принимаются наперебой пукать, старательно тужась.
— Ой, — говорит Ваня, — я, кажется, штанишки замарал.
Приходится прервать раздачу подарков, отвести Ванечку в сторонку и осмотреть штанишки.
— Ничего, — говорю я, — всё в порядке, о мой Незримый Человек. Если и есть какие–то следы на твоих штанишках, то они столь же незримы, как и ты сам.
Ваня прыскает. Мы возвращаемся к мешку с подарками, где нас нетерпеливо дожидаются остальные.
Маленькая, но вполне себе действующая гильотинка, способная казнить пойманную крысу или старого друга–хомячка, достаётся Костику. Глазёнки Воина загораются, когда нажатие защёлки приводит в действие острый как бритва нож.
Далее следуют волк в овечьей шкуре, танцующий кошачий скелет, амурчик с головой дьявола, раздавленная в лепёшку жаба с удивлённым взглядом, пара стеклянных глаз, в которых плавают серебристые рыбки, лёгкие злостного курильщика и много других чудес.
— Ну а теперь поощрим твои рефлексы, — говорю я леди Луис Катеньке, когда раздача подарков закончена, и протягиваю обещанную несъедаемую шоколадку из полиуритана. Радостная Катенька разворачивает тусклое серебро обёртки, откусывает, с наслаждением жуёт. Остальные с молчаливой завистью смотрят на девочку и с сожалением следят за тем, как уменьшается в размерах десерт. Несколько минут полной тишины, в которой слышно только, как жуёт, причмокивает и сглатывает Катенькин рот.
Наконец с шоколадкой покончено, и все с облегчением переводят спёртые дыхания.
— Вот и славно, — говорю я.
— Я в лес хочу, — заявляет Женечка. Голос у неё уже плаксив — дети устали и хотят спать.
— Да–да, конечно, — киваю я. — Давайте будем считать наш утренник завершённым, а новый год — начатым.
Дети строятся попарно, берутся за руки, и я вывожу их из подвала под тихие и бездонные небеса, проливающиеся на нас чёрными водами, в которых посверкивают блёстки чешуи неведомых рыб.