— Нет… — покачал головой седой гражданин. — Нет. Чёрт их знает, что у них на уме…
Он сердито плюнул на ту сторону дорожки и отправился дальше, сторонясь, однако, белой черты, как упомянутая им курица.
А в конце тротуара появилась шумная группа людей. Человек восемь–десять шли по большой половине. Они несли плакаты с надписями «Нет коррупции!», «Все люди рождены равными» и «Оставьте нам хотя бы надежду!».
— Присоединяйтесь! — окликнул Глеба некто, по виду студент.
— К сожалению, я должен идти на работу, — отозвался он.
— Да проснитесь же вы! — настаивал студент. — Вы видите эту линию?
— Вижу, — пожал плечами Глеб.
— И вы спокойно пойдёте на работу, будете сидеть в офисе, писать бумажки, потом обедать бомжпакетом «Ролтон», пить чай в пакетике, читать в интернете новости, а после звонка пойдёте домой, чтобы посмотреть зомбоящик и лечь спать? А наутро опять пойдёте на работу, и так по кругу.
— Боюсь, что да, — кивнул Глеб.
— И вы забудете об этой черте. Привыкнете к ней. Смиритесь… Так не удивляйтесь, если завтра эта черта отхватит ещё один кусок вашей жизни и свободы. Если она пройдёт через ваш дом. Разделит пополам ваше супружеское ложе.
Студент хлопнул Глеба по плечу, бросил «Проснитесь же!» и отправился догонять процессию, которая уже пополнилась двумя новыми демонстрантами и, гомоня, удалялась в сторону площади.
— Я не женат, — крикнул ему вслед Глеб.
— Теперь уже и не будете, — усмехнулся скрипучий голос за спиной.
Обернувшись, Глеб увидел пожилого гражданина интеллигентного вида, туфли которого и бахрома на штанинах брюк указывали на весьма невысокий размер пенсии.
— То есть? — с подозрением вопросил Глеб.
— Черта проложена, — задумчиво произнёс пенсионер. — Аннушка уже разлила масло, знаете ли.
— Что вы хотите сказать? — настаивал Глеб.
Пенсионер не ответил, а только с сожалением покачал головой и двинулся в сторону булочной.
— Что вы имели в виду? — окликнул Глеб, но пожилой гражданин даже не обернулся.
Утро обещало тёплый солнечный день, но, кажется, обмануло: на небе быстро собирались невесть откуда взявшиеся тучи.
По улице, с воем сирен и вспышками маячков, пронеслись в сторону площади полицейская машина и карета скорой помощи.
Глеб вздохнул, огляделся и пошёл дальше. Не хватало только опоздать на службу — последнее время начальник и так смотрит на него косо.
Однако он не сделал и пяти шагов, когда на него налетел оператор с кинокамерой. Мужчина был довольно грузен, бородат и пузат, что не оставляло Глебу никаких шансов.
Отлетев от пивного пуза бородача мячиком для пинг–понга, он устремился к черте, мелко перебирая ногами в попытках не упасть и размахивая руками. Из расстегнувшейся папки белыми голубями вспорхнули бумаги и бумажки, отчёты и доклады.
Ему удалось остановиться у самого края, едва не заступив за ту линию, за которой его ждала бездна. Но инерция тянула его дальше, требовала сделать ещё шаг, чтобы не упасть затылком в пропасть неведомого.
Завизжала журналистка, что шла с бородатым оператором к площади.
— Держите его! — вскрикнула пожилая женщина, всплеснув руками.
— Упадёт же! — подхватил кто–то.
— Черта! — истошно завопил ещё чей–то голос.
Спортивного вида молодой человек бросился на помощь. Так показалось Глебу. Но помогать ему, кажется, не входило в намерения спортсмена — он лишь выхватил из ослабевшей Глебовой руки барсетку и рванул к ближайшим дворам. Впрочем, Глеб всё равно был благодарен грабителю, поскольку рывок помог ему сохранить так необходимое сейчас, жизненно важное, равновесие. Ну а барсетка… Разве это деньги — пятьсот рублей?
— Кому война, а кому — мать родна, — посочувствовала та женщина.
— Извините, — пробасил оператор.
— Хотите, возьму у вас интервью? — смущённо предложила журналистка. Она была весьма миловидна, а от её предложения веяло таким ароматным эротизмом, что Глеб готов был ради её вопросов сто раз опоздать на работу.
— Какое интервью! — оператор не позволил зародиться в душе у Глеба сладкой мечте. — Там площадь кипит. Бежим!
— Простите! — уже на бегу оглянулась журналистка.
Глеб раздумывал больше минуты. В конце концов очаровательное личико журналистки, так сладко берущей у него интервью, уступило место суровому и недовольному лицу начальника. Глеб с сожалением покачал головой, провожая взглядом удаляющуюся фигурку в джинсах и белой блузке.
Пошёл дождь.
— Вот так–то, молодой человек, — всё тот же интеллигентного вида мужчина — обладатель скрипучего голоса — возвращался из булочной. Буханку хлеба он прятал от дождя под бортом ветровки. — Аннушка уже пролила масло.
— Интересно, кто–нибудь знает, где начинается эта черта? — задумчиво произнёс Глеб.
— Тут–то как раз нет ничего интересного, молодой человек, — покачал головой мужчина. — Начинается она там же, где и всегда — в умах. Там же, впрочем, и заканчивается, уж поверьте моему опыту. Все болезни — от нервов.
— То есть… — растерялся Глеб. — То есть, вы хотите сказать, что этой черты не существует? Она нам только кажется?
— Что–то вроде этого, — кивнул интеллигент.
— Тогда переступите её! — с победной улыбкой произнёс Глеб.
— Как можно переступить то, чего не существует? — быстро нашёлся с ответом дяденька и поторопился уйти, делая вид, что усиливающийся дождь очень его беспокоит. Но за черту при этом аккуратно не заступал.
А Глеб дождь любил, поэтому совсем не беспокоился. Постояв немного в задумчивости, он присел на корточки у самой линии, опасливо заглянул за неё.
Это была самая обычная полоса, начерченная самой обычной белой краской. Не было в ней ничего загадочного, таинственного или угрожающего. Но… но то, как она делила тротуар на две неравные части, с какой непререкаемой уверенностью она это делала…
Муравей, спасавшийся от дождя, добрался до черты. С замиранием сердца Глеб ждал, когда насекомое зайдёт на линию и минует её. Но маленький чёрный трудяга словно почуял что–то: он замер на мгновение у самого края, а потом повернул и посеменил вдоль полосы.
— Вот как! — выдохнул Глеб.
Муравей забрался на листок, валявшийся у черты — лист аналитического отчёта, выпавшего из папки Глеба. Чёрные строки, оставленные струйным принтером, расплывались по бумаге мутными кляксами — дождь превращал анализ деятельности фирмы за целый месяц в нечто расплывчатое, несуществующее. Наверняка он был против статистики и заодно с чертой.
— Человек покончил с собой, а вы тут сидите, — произнёс кто–то над его головой, — бумажки разглядываете.
Глеб поднял голову. Толстая женщина, строго поджав губы, смотрела на Глеба неприязненно и сердито. — Вот потому так и живём, что всем друг на друга плевать.
— Я не знал же, — попытался оправдаться он.
— Так по сторонам смотреть надо, а не мусор разглядывать. Уж убрали бы тогда хоть, — недовольно сказала она и пошла дальше по своим делам, держась от черты подальше.
Глебу почему–то вспомнился старый мультик «Ёжик в тумане».
Внемля наставлению недовольной женщины, он огляделся по сторонам и действительно увидел самоубийцу.
Довольно грузный мужчина сидел на газоне, под тополем. На шее его видна была петля и болталась оборванная верёвка, вторая часть которой свисала с тополиной ветви — лопнула, видимо, не выдержав тяжести. На груди самоубийцы покоился небольшой плакатик, к которому приклеена была фотография участка тротуара с разделяющей его чертой. Надпись ниже гласила: «Меня вычеркнули».
Глеб не успел осмыслить увиденное, когда заметил ещё одного, точно такого же самоубийцу (только без лишнего веса и одетого иначе) под другим тополем. Под третьим прикорнула худенькая девушка в очках. Её тоже вычеркнули.
«А–а… — с облегчением подумал Глеб, — похоже, ребята акцию протеста проводят».
Его мысль подтвердилась, когда четвёртый «труп» ожил, чтобы попытаться раскурить под всё усиливающимся дождём сигарету.
«А ведь я совсем на работу опоздал, — с тоской подумал Глеб в следующий момент. — И меня, пожалуй, тоже сегодня вычеркнут. Из штатного расписания».
Ну что ж… Значит, торопиться ему теперь некуда. И следовательно, он должен сделать то, что должен — дойти до конца этой черты. Дойти, чтобы выяснить, в чём её суть и причина. Дойти, чтобы остановить назревающие безумие, или хотя бы попытаться остановить. Дойти, чтобы… дойти.
И он поднялся и пошёл.
Дождь, словно проведав его намерения и желая остановить, прибавил, ударил, накликал тяжёлый раскат грома, вызвал откуда–то молнию. Вскоре прибежал и ветер, записался в соучастники.
Глеб шёл.
А с городом творилось что–то неладное, небывалое, невообразимое. Большие магазины один за другим оказывались закрытыми на учёт или просто закрытыми. Хозяева мелких лавочек и забегаловок опускали на окна и витрины металлические шторы, закрывали двери, вешали таблички «Закрыто». Вид у них был то угрюмый, то испуганный.
Куда–то подевались все машины — улицы пустовали; лишь изредка бесцельно проезжало пустое такси или хмурая машина ГИБДД. Прохожих не было совсем, зато во множестве явились откуда–то бомжи и бродячие собаки. Пахло апокалипсисом.
Глеб никогда ещё не удалялся по этому тротуару так далеко — обычно он доходил только до остановки. И эта часть города, виденная им впервые не из окна троллейбуса, а вживую, была для него теперь словно часть неведомого мира — безнадёжно больного мира, больного то ли одиночеством, то ли небытием.
Скрипел в стороне рекламный щит, с которым игрался ветер. Проносились иногда мимо набрякшие влагой обрывки газет и пластиковые стаканчики. Трепетала на столбе плохо приклеенная мокрая афиша. Тоскливо выла где–то собака. Шумел и шумел непроглядный дождь.
Наверное, ему придётся идти не час и не два, — думал Глеб. — А может быть, даже и не день и не два. Быть может, он будет брести так, под этим бесконечным дождём, месяцы и годы…
— Эй! — окликнули его.