– Да, Аристарх Аскольдович. Я… вам не придется…
Рука у адмирала стальная.
– Зачем тебе это? – Брянко мрачно кивнул на рельс – лопнувший вдоль, с торца оплавленный причудливо, как вылитый в воду воск. – Вдруг он радиоактивный?
– Пленка не засвечивается, – Никольский качнул на ремешке поляроид, – значит, и нам не страшно. А вдруг что ценное узнаем?
– Ценное… Ценней, чем узнали, уже ничего не будет… – он пристукнул мокреца на щеке: лезут, гады, и сквозь сетку. – Штатники, говорят, ультразвуковой пугач против комара придумали, наши хотели купить – КОКОМ не позволил…
Он огляделся в тоске. Редкозубые щетинистые сопочки слева, ободранная бульдозерами красноватая пустошь справа, темно-стального цвета река и скалы над нею, оглаженные и блестящие, будто натертые ваксой. Неровный, как спьяну вычерченный, Становой хребет далеко позади. И – залитая стеклообразной массой воронка со стадион размером, и – никаких признаков того, что здесь было сотворено людьми… насыпь с рельсами обрывается, как обрубленная топором…
Движок мотовоза застучал, зафыркал, и пейзаж потек мимо, мимо, выплывая из-за спины и собираясь в точку, как на картинке из учебника, а потом мотовоз чуть вильнул задницей и въехал в длинную темную выемку, и все стало совсем другим. От двух эшелонов, накрытых здесь ударной волной, мало что осталось; солдаты в оранжевых жилетах и без них медленно ковырялись в обгорелом железном месиве. Хорошо, людей там было не так много, подумал Брянко, цистерны только да техника… Горело страшно.
Они миновали место катастрофы и вновь оказались под солнцем. Непонятно, как шла волна – здесь, например, уцелел даже фанерный ангар. А километрах в двух веером вывалило лес.
Как Тунгусский метеорит…
Полковник Валуев ждал их с нетерпением. Брянко подошел к нему.
– Виталий Евгеньевич, работы можно прекращать. Официальное распоряжение получите скоро…
Сигарету спустя они уже качались и подпрыгивали в воздушных потоках. На «Антоне» до Бадайбо, ближайшего приличного аэродрома, было два с половиной часа лета…
Олив проснулась. Было предощущение чего-то необычайно важного. А после пробуждения – возникло и ощущение чьего-то злого присутствия. Не поднимая головы и не открывая глаз, она осмотрелась. Повернула голову на подушке, бормотнула сонно…
Нет, палата пуста. Но присутствие не прекращалось. Олив осторожно перегнулась и заглянула под кровать. Серая тень таилась в углу, но не угрожала – просто сидела, и все.
Оттуда, из-под кровати, выбирались иногда чешуйчатые птицы, вырывали клочья мяса из икр, из рук, тянулись к лицу. Но это вечерами, ночами…
Нет, подумала Олив. Того, кто злой, еще нет. Он придет, но его еще нет.
Медленно открылась дверь. Не та, которая вела в коридор – белая, с черным глазком, – а та, которая всегда за спиной.
Олив села, набросила на плечи халат. Пушистый. Гостей, даже злых, стоит принимать именно в пушистом халате…
– Входите, господа! – сказала она громко.
Руки коснулись ее.
– Так сразу, да? – она стряхнула с себя черную волосатую лапищу. – Это не по закону…
Но тут открылась другая дверь – белая. За нею не было никого, долго не было никого, а потом резиново раздулись и заполнили собой весь проем две синие фигуры, гротескные, с огромными ногами и огромными ладонями, обращенными вперед, с отвратительно маленькими лицами. Но это были царь и царица, и потому Олив быстро встала, поправила волосы и сделала глубокий придворный реверанс, одновременно пытаясь оттолкнуть наглые щупающие где попало руки.
– Ваши величества, прошу вас, входите. Простите мой угрюмый вид…
Царь был сегодня в жемчужном жилете и голубой мантии, подбитой колонком. Царица оказалась мужчиной – почему-то все, входящие в эту комнату, делались снизу по пояс голыми – но Олив постаралась не обращать внимания на такую несообразность. То ли еще бывает…
– Л'хту занцар апо тринахт, хтомо си авмирг ма врахт! – подняв руку, провозгласил царь: он был пророк и поэт. – Грисда ур тринахт борку – альмирахт искиль ма тху!
Грозные чеканные строки повергли Олив в ужас. Они предвещали позор и смерть. Но нельзя было возражать царю…
– Да, ваше величество, – прошептала она, становясь на колени и опуская голову. – Так, как вы пожелаете…
Она стояла на зеркале, а по ту сторону зеркала была площадь, толпа, костер – и неумелый палач, мальчишка, пытающийся разжечь проклятый костер под дождем. Толпа давала ему советы, кричала, хохотала, и наконец даже она, привязанная к столбу, нет, к кресту, почему-то к кресту – даже она начала давать ему советы, а он ерзал и суетился, неумелый испуганный мальчишка, пытающийся казаться настоящим палачом…
– Такие дела, князь, – доктор Богушек развел руками. – Нам не пробиться к ней.
– А нет ли в ее безумии системы, Владимир Францевич? – князь в сомнении потер бровь.
– Система есть в любом безумии. Это разум бессистемен. Она не безумна, вот в чем суть проблемы. То есть… – он замолчал.
– Я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать. Хотя сам я не улавливаю разницы…
– Нет, я о другом. Система, не система… Есть характерная деталь. Одна деталь, которая стоит системы.
– Слушаю.
– Дверь. Во всех ее экскурсах присутствует дверь. Она то и дело то перед ней, то за нею; то может пройти, то нет; и за дверью ее ждет то находка, то потеря… Но дверь присутствует всегда. Равно как и зеркало. Дверь и зеркало. Вот в чем интерес.
– Значит, вы принимаете наше предложение?
– Не давите на меня. Я обещал подумать, и я подумаю.
– Мы очень рассчитываем на вас, Владимир Францевич. Может оказаться так, что в ваших руках окажется судьба короны…
– Это меня и пугает. Калерию Вячеславовну посетим сейчас, или желаете перевести дыхание?
– Пойдемте сразу. Кстати, Глеб Марин знает, что это его мать?
– Может статься, что и не знает. Сам он о ней не спрашивал ни разу, а я ему в душу руками не лез…
Меррилендскую эскадру обнаружили на дальних подступах к Хармони второго августа. Известие это привез авизо «Заводной» третьего на рассвете, и в полдень палладийская эскадра вышла в море. Она насчитывала девять вымпелов: три новейшей постройки бронепалубных крейсера «Орлан», «Сарыч» и «Лунь», два старых, но прошедших переоборудование броненосца «Святогор» и «Черномор», легкий крейсер «Панголин» и три фрегата: «Ветеран», «Татарин» и «Яр». Полтора десятка мелких судов: корветов, сторожевиков, канонерок – должны были нагнать эскадру до наступления темноты.
Вторжения трудовиков на Хармони ожидали уже около года. Разведка доносила о ходе его подготовки. Поэтому, с одной стороны, их ждали – а с другой, когда ожидание растягивается на год, оно почти перестает быть ожиданием…
По плану, осуществлять оборону Хармони должны были пятнадцать боевых кораблей линейного и первого классов. Еще в апреле их столько и было. Потом – начались ремонты, отзывы на другие операции…
Под утро четвертого августа на северо-западе замечены были факелы над трубами пароходов и вспышки сигнальных прожекторов. Контр-адмирал Ухач-Огорович, более известный народу по прозвищу «Македон», скомандовал поворот и перестроение. Ветер дул попутный. Шли под парусами, нагнетая давление в котлах. В четыре утра, в первых лучах солнца, марсовые меррилендской эскадры заметили идущие наперерез чужие корабли. Адмирал О'Греди скомандовал полный ход и полную готовность.
Сражение началось в четыре пятьдесят пять.
В эскадре О'Греди насчитывалось восемь линейных крейсеров класса «Карнэйшн»: «Дэйлиа», «Лили», «Кризантемум», «Астер», «Лоурел», «Роуз», «Жасмин» и «Вайолит». Кроме того, имелись два фрегата: «Люпус» и «Агат», а также охраняемый ими конвой из шестнадцати вооруженных транспортов с десантом.
Считая только артиллерию главных калибров, стороны имели: шестидюймовых орудий: меррилендцы – восемьдесят, палладийцы – шестьдесят два; восьмидюймовых орудий: меррилендцы – сорок восемь, палладийцы – двадцать два; десятидюймовых: меррилендцы – ноль, палладийцы – двенадцать. По мощности разового залпа эскадра О'Греди превосходила эскадру Ухач-Огоровича почти вдвое.
Но Македон бил первым.
О'Греди шел походным ордером, отягощенный транспортами. Когда крейсера дали полный ход, между ними и транспортами неизбежно возник разрыв, по ходу боя все возраставший. Ухач-Огорович шел в бой двумя колоннами, уступом: «Орлан», «Сарыч», «Лунь» и «Панголин» составляли основную ударную силу, блокирующую голову неприятельской колонны, а три фрегата и броненосцы шли правее и на пять кабельтовых отставая, так что у наблюдателей О'Греди до последней минуты создавалось впечатление, что палладийские корабли выстроены в одну линию. И когда фрегаты увеличили ход и втиснулись между своими крейсерами и флагманом О'Греди, а громоздкие броненосцы оказались не вдали, не в хвосте длинной колонны, а совсем рядом, на фланге – сделать уже ничего было нельзя. Разве что выстрелить первым.
Но и этого меррилендский адмирал не успел. Залп фрегатов опередил его на четверть минуты.
Итак, получилось следующее: все палладийские корабли имели возможность бить из всех орудий, за исключением казематов левого борта; меррилендские могли стрелять только носовыми; лишь три-четыре меррилендских корабля могли вести достаточно эффективный огонь, прочие находились слишком далеко от палладийского строя. Таким образом, первоначальное двойное превосходство в артиллерии сменилось на соотношение примерно обратное: на каждые два палладийских снаряда О'Греди мог отвечать едва ли одним, да и то это соотношение менялось все более в пользу моряков Македона: уже через десять минут огневого боя флагман О'Греди «Дэйлиа» перестал отвечать огнем на огонь, окутался дымом и отвалил влево. Македон перенес огонь на «Лили»…
Три крейсера один за другим сгорели в фокусе вогнутого зеркала, составленного палладийской эскадрой. Капитан второго ранга Дамс, командир «Лоурел», сломал строй и повел корабль круто вправо, на тройку потрепанных фрегатов. За ним пошел «Роуз». «Жасмин» и «Вайолит» остались на прежнем курсе.