«Г…», — говорит Советник. «Ну так давай его в дело, — говорит Министр. — Я тут зараз трошки Похожу, и начнем». Я смотрю: он Ходить начал, и Ходит и Ходит по гостиной, бровь супит, голову клонит, сопит, пыхтит, надувается, да вдруг как Рявкнет, да глазом как Стрельнет: «Честь это для нас! Честь, ибо мы Великого Писателя Польского принимаем, может статься, Самого Великого! Это Великий Писатель наш, может даже Гений! Че пялишься, Срока? Поприветствуй великого г… в смысле, как его… Гения нашего!
Тут мне Советник низкий поклон отдает.
Тут мне Ясновельможный Министр кланяется!
Тут я, видя, что издеваются они, шуточки шутят, хочу в тяжком оскорблении моем бить этого человека! Но Министр меня в кресло садит! Подсроцкий-Советник мелким бесом рассыпается! Сам Министр-Посол о здоровье моем расспрашивает! Советник же услуги свои предлагает! Ну а Ясновельможный Посол, стало быть, просит меня желание какое изъявить или приказать что! Ну а Советник, стало быть, просит меня в Книге Памятной расписаться! Ну а Министр под ручку меня, стало быть, берет, по гостиной ведет, а Советник вокруг меня прыгает да подпрыгивает! И Министр: «Праздник, ибо Гомбровича принимаем!» А Подсроцкий-Советник: «Гомбрович — в гостях у нас, сам Гений Гомбрович!» Министр: «Гений Народа нашего Славного!» Подсроцкий: «Великий Деятель Народа нашего великого!»
Ох уж странный, престранный Случай мой и Дело мое! Потому как знал ведь я, что это г…ки суть, кои меня самого г…ком считают, и что это все г… г… а я бы г…ков этих по башке бы шарахнул. А ведь был это не кто иной, а сам Посол-Министр, да и Советник… а отсюда и Робость моя, страх мой, коль скоро меня такие важные Особы чтут и превозносят. И когда в этой гостиной Министр с Советником на меня напирают, Превозносят, когда меня обхаживают, то я, зная сколь высоко Учреждение сие, звание, вес г…ков этих, не мог отвертеться, открутиться от Почитаний их! Ну а я-то хорош, как ногой в г… попал! Перевел дух Посол и опять заговорил, да на сей раз поласковее: «Ты, г…к, помни, что тебя здесь Посольство как следует похвалило, а типеря так себя веди, чтоб нам перед людями за тебя стыдно не было, потому как мы тебя людям-Иностранцам как Великого Г. Гения-Гомбровича покажем. Это для Пропаганды нужно, чтоб знали, что в Народе нашем гениев изобилье. Ну как, Срочка, покажем?» — «Покажем, — ответствовал Советник, — покажем: г…ки они и ни хрена не разберутся!»
Лишь на улице дал я волю возмущенному чувству моему! О, что ж это, как, откуда, что ж творится-то?! Похоже, ведь опять меня схватили, схватили! О, Господи, о Боже, снова я попал как кур в ощип! Неужели так никогда я от Судьбы моей не увернуся? И снова проходить я должен через Вечную Судьбу мою и Узилище мое?! А когда Прошлое мое меня, как щепку, из стороны в сторону бросает, когда давно пройденные пучины вновь разверзаются, то я, как конь, на дыбы истаю, как лев, дрожу, Рычу, лапами в ярости бью и на решетку нового заточенья кидаюсь! О, зачем я в Посольство это проклятое ходил?! Ишь ты, Величия г…кам захотелось, Величие им подавай, Гениев великих Героев, чтоб перед людьми показаться, что вот, мол, Гений-Гомбрович есть у нас, а стало быть, вот что мы значим-то, какова слава наша, да какова заслуга, какой Дворец-то у нас, мебелировочка какая, какие штучки-дрючки, и Боже упаси, чтоб кто нас по заднице бил, потому что есть у нас Гений-Гомброич! Этим-то вот хамским финтом и хотел Ясновельможный Посол г… г… мозги людям-Иностранцам пудрить, справедливо полагая, что американцам этим легко можно втемяшить все, что надо, а если он мне низко кланяться будет, то я, как тесто, на дрожжах его стараний в глазах Людей вырасту. Так не бывать же этому! Ничего не выйдет! И вот во гневе моем ужасном я вновь и вновь Министра этого г…ка г…ка г…ка выбрасывал, увольнял, метлой поганой, палкой прогонял, выгонял, Проклят же Министр г…, который Народ свой не уважает! Проклят же Народ, который сынов своих не уважает! Прокляты же человек и Народ, которые друг друга не уважают! И, в Исступлении своем, я Министра, учреждения разные, должности, звания, время наше, жизнь нашу, Народ, Государство г… г… г… разгоняя, палкой прогоняя, дубиною крестя, опять и опять увольнял Министра этого, г…ка платного, а когда уж раз 50 или 60 его уволил, прогнал, я еще и еще увольнял его, прогонял! Пока вдруг не заметил, что у прохожих, искоса на меня поглядывавших, смех вызываю.
Угрожающее состояние финансов моих к действию меня принуждало, и надо было мне тотчас на улицу-Флориду идти, где я с Чечишовским встретиться условился. Флорида-улица, как я уже упомянул, изо всех улиц города самая шикарная: там магазины, там изящные Заведения всякого рода, кофейни, кондитерские, для езды закрытая, пешеходов роем заполненная, солнцем залитая, сверкает, переливается, хвостом павлиньим распускается. Врожденная робость моя, может и Неуклюжесть какая-то не позволяли мне дать Чечишовскому более подробный отчет о том, что с Министром было, одно лишь я сказал — что в злобе расстались мы. «Ой, — воскликнул он, завертев пальцами меленку, — на кой было ходить туда, ведь я ж тебе говорил, чтоб ты туда не ходил, хотя, может, оно и хорошо, что ты туда сходил! И то хорошо, что ты нос ему утер, хотя, может, оно и Нехорошо; ох уж он тебе, бедняге, покажет теперь, покажет, покажет! Скройся, в мышиную норку спрячься, ибо если не спрячешься, то найдут тебя! Впрочем, не прячься, не прячься, говорю тебе, а то, если спрячешься, искать тебя будут, а уж как поищут, то непременно найдут!» — Так разговаривая, идем мы Флоридой-улицей! Там за стеклами витрин богатство сияет и взор манит, говора шум, прохожих рой, поклоны, приветствия. А Чечишовский мой чуть что сразу знакомцам либо улыбочку, либо руки жест, либо поклон низкий посылает, да мне тихонько говорит: «Смотри, смотри, видишь Ротфельдерову жену? А вон директор Пиндзель, вон председатель Котажицкий, салют, салют Председателю! Этот Мазик, а тот Бумчик, этот Куляский, а тот Поляский!» А я, с ним рядом идучи, тоже вежливенько раскланиваюсь, улыбочки свои направо-налево разбрасываю, и переливается змея Флориды, и щеголяют Сеньориты! — «Смотри, вон Клейнова жена стоит! А это Любэк — служащий». Однако все гуще людской муравейник: перед витринами стоят, на витрины смотрят, и как от одной витрины отходят, так уж сразу к другой и подходят, и кто на что смотрит: один на Галстуки желто-серые, модные за 5,75, ну а Третий с Женой — на ковер бордо с Узорчиком за 350, четвертый — на Замки Английские за 99, пятый — на бритвы или вентилятор, а та — на неглиж шелковый с кружавчиком, а ся — на Туфельки востроносенькие двойные Нельсоновские, тот — на Табак Трубочный Персидский-Астраханский иль на Сервиз, а то и на Корицу. На чемодан, стало быть, Желтый, сафьяновый за 320 смотрят и говорят «чудо что за чемодан!» — «Да этот вот Ушат за 85 тоже ничего себе, или этот вот Халат, или та вон Лопата». — «Я бы эти бебихи купил за 7,20». — «А я — тот свитер». — «Мне бы этот Термометр пригодился или этот Барометр». — «Ну надо ж, зонт- то, тот вон, с загнутой ручкой, что 42 стоит, а я вчера лучше видел, английский, за 38!» И так от магазина к магазину, то на одно, то на другое Глядят и Говорят, потом опять к другому магазину и опять — Говорят и Глядят.
*
Тогда Чечишовский за руку меня схватил: «В сорочке ты родился! Видишь Барона? Барон стоит, самого Барона поймал, вон перед витриной стоит, да один, без Компаньонов, пойдем же к нему, или не пойдем, о службе твоей поговорим, или не поговорим!» — «Приветствую, приветствую дорогого Барона, как здоровье, успехи, или неуспехи, а вот господин Гомбрович, от родины отрезанный, здесь остался и с нами вместе неуверенность нашу и тревоги переживает, да и работы какой-нибудь ищет!» Взглянул на меня Барон. И сердечно меня обнял! И вот, обрадованный, отбегает, опять подбегает и к груди прижимает — «а может, перекусить чего, а может, выпить» — меня Домой к себе приглашает и Жену, которая куда-то подевалась, ищет, потому что жене своей представить меня хотел. — «Заезжайте-ка Вы к нам во вторник! Будем рады!» Но сказал Чечишовский! «Ему бы занятье какое пригодилось, ибо в нужде он, ведь я его без долгих размышлений сразу к Барону-благодетелю: где обильно сервируют, там обильно подают». — «Что такое? — воскликнул Барон. — В нужде? Какие проблемы? Можете не беспокоиться! Прямо сегодня велю, чтобы Вас, золотой Вы наш, секретарем моим в Компанию приняли с окладом 1000 или 1500 песов! Нет проблем! Порядок! Часы работы сами себе назначите! Порядок, значит, а сейчас бы надо это дело чем-нибудь запить да закусить!» Идем мы, стало быть, по рюмашке с Бароном опрокинуть, и в блеске солнца уже все кажется улаженным, и я, видать, Опекуна, Отца и Короля нашел великолепного, о, благодаря Тебе, Боже, мне уж полегче жить будет, вот и прошли, исчезли заботы и печали, но что это, Боже мой, Боже, что же это делается, почему Король, Барон мой, потух, затих и меня печалит, делает маленьким, почему солнышко мое за тучу заходит?.. А-а-а, это же Пыцкаль, Пыцкаль подлетает!
Пыцкаль — Барона компаньон — был пониже ростом, покоренастей, и насколько один великолепным, прекрасным, рослым, горделивым был мужчиною, настолько другой-как корова жевала или только что из-за овина. Напрасно Барон ему рассказывает и докладывает, что он меня, друга своего, служащим принял, Пыцкаль вместо ответа лишь на меня вылупился, потом — на Барона, а, плюнув, изрек: «Ты что, с луны что ль свалился, чтобы без совета со мною новых служащих в Дело принимать, кретин ты что ли; ну так я твоего служащего погоню, вон, вон, вон отсюда!» Хамством таким ужасным оскорбленный, Барон поначалу слова вымолвить не мог, а потом закричал: «Запрещаю! Воспрещаю!» … на что Пыцкаль пасть раззявил: «Себе, а не мне запрещай!.. Кому ты запрещаешь?!» Барон крикнул: «Попрошу без скандалов!» Пыцкаль крикнул: «Ах мы нежные какие, так я тебе его отделаю, неженку твоего, морду ему побью!» … и ко мне с кулаками, того и гляди, Побьет меня, убьет, может, изобьет этот вот зверь, этот палач, укокошит меня; Погибель, стало быть, Смерть моя настала; но что это, почему мучитель мой медлит, почему не бьет меня?.. А-а-а, это ж Чюмкала — третий компаньон Барон