– Помоги-ка, Томас, вот спасибо тебе.
Он подгребает к машине, подставляет руки, волосы упали на глаза.
– «Дворники» бы себе купил.
Он щурится в недоумении, а она смахивает кудри ему со лба. Томас смеется, и Лотти нагружает его сумками, книжками, одеялами, отправляет в дом. Смотрит, как он дрейфует по высокой траве вдоль коттеджа, и стебли влажно оглаживают его джинсы. До сих пор носит широченные клеша. Сзади болтается подол рубашки. Мода парню до лампочки, всю жизнь так. Груз он тащит с трудом, едва не поскальзывается, но нет – нащупал опору на гравии.
Подплывает к синей двери – верхняя створка открыта, нижняя закрыта – и заглядывает в коттедж. Наполовину внутри, наполовину снаружи. Груз опирает на край створки. Даже издали Лотти слышит из дома звонкий дочерин привет. Из двери выплескивается счастье. Ханна в переднике. Челка, голубые глаза. Мать и сын обнимаются – пахнет табаком.
– А папа где?
– Подремать прилег. Дай ему две минуты.
– А окно ты опустил?
– Само собой. Начали уже?
– В пять утра манки расставили.
– Чего?
– Вышли затемно.
И словно по команде, Лотти слышит первый выстрел этих выходных. А затем и второй. Оборачивается – птичья стая штурмует небо над коттеджем.
Эмброуз в свое время тоже неплохо стрелял. На осенние выходные съезжались парусиновые дельцы. Фары обливали дорогу, окутанную бледными саванами утренней дымки. Сапоги. Охотничьи шляпы. Твид. Зеленые дождевики. Взброшены на плечи «браунинги» в оружейных сумках. Мужчины выступали на дорогу следом трусили собаки – лабрадоры, черные и рыжие. Лотти слышала стук набоек по гравию. Возвращались под вечер, одежда попахивала порохом. Нырок, хохлатая чернеть, гоголь. У них был ритуал – наливать бренди в кипяток, чтобы, говорили, дробь легче выходила. Вкус мяса навевал мысли о полетах.
Артур Браун. Упокой Господь его душу. До сих пор у Лотти хранилось запечатанное письмо из юности. Браун уже тридцать лет как мертв. Его сын Бастер рухнул из облаков на боевом задании. Когда столетие разодрали на куски во второй раз. Провальный опыт мирной жизни. Лотти помнит Брауна в Суонси: стоит на парапете, изогнувшись назад, мяч застыл в воздухе, на лице – полетная дуга быстротечной радости.
Утреннюю трапезу размечает непредсказуемый пунктир стрельбы. Лотти сидит в кухне, Ханна за столом, перед ними красно-белая клетчатая скатерть. Томас устроился у огня, читает, Эмброуз гуляет по берегу между дремотными передышками.
Лотти рада побыть с дочерью наедине: нынче такое случается все реже. Неизбежный чайник, масло, булки. Из вазы к столу клонятся лилии. Налетает густой порыв табака, обдувает лицо Лотти.
На подоконнике груда вскрытых писем и чековая книжка. От судьбы в дар дочь получила живой ум и талант (или же проклятие) раздавать деньги. Всю жизнь так: в детстве на Малоун-роуд приходила домой босиком. И сейчас в конверты вечно падают чеки. Красный крест. «Оксфам». Детский приют в Шафтсбери.
– Что еще за «Международная амнистия»?
– Да опять канадцы, мам.
– А почтальон тебя еще не возненавидел?
– За мной пристально следят.
Лотти на весу перелистывает пачку писем, точно мультик: прощайте, фунтовые банкноты.
– Всему, что я знаю, мам, я научилась у тебя.
И ведь не врет. В свое время Лотти едва ли скупердяйничала. Но мать есть мать. Никуда не денешься. Лотти перетягивает чековую книжку аптечной резинкой, пытается спрятать за цветочным горшком.
И так они нанизывают час на час, текуче огибают друг друга, меняются ложками, передают миски, друг у друга с плеча снимают кухонное полотенце. Дела на ферме. Настроения в деревне. Бизнес Ханны, породистые собаки.
Руки у Ханны слегка постарели. Тридцать восемь лет, сама полжизни мать. Кожа – как черепица. Сплетение вен на запястье. Очень любопытно – смотреть, как стареет твоя дочь. Странное наследие.
– Томас, значит, пристойно себя ведет?
– По средам играет в теннис.
– Вот и славно.
В голосе дочери намек на печаль:
– Не сводит тебя, значит, с ума этой своей новой стереосистемой?
– Да все равно мы оба глухие тетери.
Ханна отворачивается, вынимает хлеб из печи.
Голыми руками. Кончики пальцев обожжены. Она идет к раковине, поливает ожог холодной водой.
– Я тут подумала, мам. Ну, в общем. Может, ты с ним поговоришь? Сходил бы он тоже поохотиться разок? Лоренс про него всю неделю твердит.
– Ты его мать, не я.
– Ага. Но слушает-то он одну тебя.
– Он, наверное, может манки выставлять.
– Он может.
За окном, на берегу, Лотти видит Эмброуза – бродит в бурой шляпе. Всегда любил озеро. Раскинулось у него за спиной щедрым всплеском серого. Лотти знает: скоро Эмброуз войдет, потирая руки, мечтая о тепле очага, маленьком бренди и газете: немудрящие радости раннего сентября.
Охотники возвращаются к обеду, трусят по дороге, на боку раскачиваются дробовики. Со многими Лотти не знакома. Друзья Лоренса. Адвокат, член городского совета, шлюпочник-кустарь.
– А где Томас? – спрашивает Лоренс.
– У себя в комнате.
Лоренс застегивает рубашку до воротника. Под рубашкой он крупный. Держит за шею двух гоголей. Роняет тушки на стол, отворачивается, набивает трубку табаком, приминает основанием ладони.
– Так чего, он завтра с нами?
– Ай, да оставь ты его, – говорит Ханна.
– Ему б на пользу пошло.
– Лоренс. Прошу тебя.
Дернув плечами, тот выпрастывается из кардигана, вешает его у огня, что-то бормочет. Крупный человек, а голосок слабенький. Лоренс оживляется, выйдя к друзьям в гостиную.
Под вечер у Лотти и Ханны все руки в теплых потрохах запеченной птицы. Ханна умело гладит тушку пальцами, и печеная плоть распадается. Ханна расплющивает мясо на тарелке, добавляет резаных яблок и ягод на закуску. Вычурный взмах цвета.
Мужчины сидят за столом, едят – все, кроме Томаса. На спинках стульев висят куртки. На подоконнике примостились шляпы. В гостиной гуляет громкий хохот. День легок. Шутки неспешны. Все ускользает.
Гости уже отбыли, и Лотти радуется, когда почти темночью из спальни выходит Томас. В старом рыбацком свитере – Томасу он на много размеров велик, раньше этот свитер Эмброуз носил. Томас бродит туда-сюда, еще не проснулся. Кивает Лоренсу. Между ними пропасть – отчим и сын. Неотступная облачная гряда.
После ужина уплывает в вечер, свериться со звездными картами. Высокие болотные сапоги. На шее бинокль. Томаса видно с берега: вдоль суши бежит красная световая точка фонарика. Низкая луна, рваный ветерок над водою.
Когда Томас бьет веслом, свет подпрыгивает, дергается, сдвигается, потом замирает вновь.
В субботу спозаранку Лотти будит Эмброуза на охоту. Ночь непроглядно черна. От холода немеют скулы. Одежду ему уже выложила. Теплую майку и длинные кальсоны. Плотную твидовую куртку. Две пары носков. Лежат на деревянном стульчике. Зубная щетка на виду, а бритвы нет. Единственный день в году, когда Эмброуз не бреется с утра пораньше.
Потолок обмахивают фары. Съезжаются гости. Сегодня трое, четверо, пятеро. Колеса хлюпают в грязи. Уже слышен голос Лоренса. Шепот, утихомиривают собак. В дом приплывает сигаретный дым.
В кухне Лотти и Ханна готовят завтрак: только тосты и чай, на жарку времени нет. Мужчины темноглазы, неприветливы, изнурены. Поглядывают в утреннюю черноту за окном. Вставляют батарейки в фонарики. Проверяют заряды. Затягивают шнурки.
Его силуэт в коридоре внезапен. Поначалу Лотти решает, что Томас не ложился всю ночь. Не в первый раз. Нередко вечера напролет сидит на воде со своими картами. Он бредет по кухне, кивает мужчинам за столом, подсаживается к Эмброузу. Ритуальные приветствия. Они завтракают, затем Томас встает вместе с Лоренсом – оба ни слова не говорят, – и вместе же они идут в кладовую, к серебристому сейфу.
Лотти смотрит, как голая лампочка швыряет в них световым шаром. Лоренс крутит шкалу на сейфе, лезет внутрь, поворачивается к Томасу. Лотти видит, как внук принимает на ладонь незнакомую тяжесть. Долетают языковые обрывки: двенадцатый калибр, пятизарядник, 36-граммовый заряд.
– Идешь, значит? – произносит Ханна.
Голос потрясающе невозмутим, но ее выдает поза: плечи напружинены, жилы на шее блестят, в глазах предчувствие худого. Она косится на Лоренса. Тот пожимает плечами, барабанит пальцами по трубке в нагрудном кармане, словно трубка-то за всем и проследит.
– Я подумал, надо попробовать, – отвечает Томас.
– Белье шерстяное надень.
Кухня теперь вихрится. Есть мнение, что скоро рассвет. Гости выходят. Томас нагибается, шнурует туристические ботинки. Ханна хватает Лоренса за воротник, яростно шепчет ему в ухо. Лотти тоже отводит Эмброуза в сторонку, умоляет приглядеть за мальчиком.
– К полудню вернемся.
Сама еще в халате, Лотти смотрит, как они уходят. Полк. Отпечатки сапог в грязи. Следом терпеливо бегут собаки. Все исчезают за красным воротным столбом, уменьшаются, и вздымается небо.
Утро оглушительно огрызается выстрелами. Двойные залпы. Каждый резко пинает Лотти под дых. Она вдруг на пределе. Просто шаг по кухне требует бесконечного самоконтроля. Отчаянно хочется стряхнуть муку с ладоней, открыть синюю дверь, побежать по дороге, на берег, проверить, как они там, поглядеть на них, отнести им бутербродов, молока, флягу. Глаза бестолково мечутся. При каждом выстреле она смотрит в окно. Серость за окном пуста.
Над озером вдали вырастают столбы ливня. Древесные ветви сплетают ветер. Ну уж гроза-то наверняка загонит их домой. Лотти включает приемник – может, от шума радио полегчает. Бомбы творят что хотят. Лотти крутит ручку, выбирает станцию с классической музыкой. Но и там каждый час перерыв на новости. Зажигательное устройство в Ньюри. Трое погибших, двенадцать раненых. Без предупреждения.
Лотти смотрит, как дочерин силуэт движется от стола к печи, к кладовой, к холодильнику. Ханна изображает беззаботность. Месит тесто, ждет, когда поднимется хлеб. Будто самый жар подтолкнет вперед стрелки часов над печью. Порой Лотти с Ханной болтают. А у Эмброуза нормальный ремень? А Томасу дали толстые носки? Лоренс ведь от них не отойдет, правда? Они все в дождевиках? Это когда же они в последний раз приносили морскую чернеть? А он взял очки? Он вообще стрелял хоть раз в жизни-то?