это же не преемственность личностей, а это преемственность и возобновление ниши. В этом смысле, скажем, Окуджава типологичен Блоку, конечно, но это не значит, что Окуджава наследует Блока. Невзирая на огромное количество общих тем, мотивов, приёмов, романсовых техник, даже внешнего сходства в определённые моменты, это всё-таки сходство ниш: музыкальный и романтический поэт с общим предшественником — Жуковским, тоже очень мелодическим. Я провожу, помните, полную аналогию, разбираю «Эолову арфу»: «Владыко Морвены, // Жил в дедовском замке могучий Ордал» — «Простите пехоте, что так неразумна бывает она». Ну, там очень много таких вещей («Двенадцать спящих дев» и так далее).
Просто чтобы уже от этого отойти, скажем, что ниша Толстого в советской литературе существовала. И вы мне легко скажете, кем она заполнялась, у кого был первый очень хороший четырёхтомный роман, потом двухтомный, а потом незаконченный, так и не написанный трёхтомник. У «Воскресения», если вы помните, три части, но оно чудом, толстовской мощью было всё-таки завершено. Конечно, ниша была шолоховская. Лепили из Шолохова именно Толстого.
Давайте сейчас не обсуждать вопрос: Шолохов ли написал книгу? Ну, кто-то её написал. Кто-то написал «Поднятую целину». Это одна и та же рука сделала, это очевидно (во всяком случае, для меня очевидно). Давайте исходить из того… Почему не были написаны «Они сражались [за Родину]» и почему, собственно говоря, 30 лет писалась «Поднятая целина»? Потому что все советские эпопеи забуксовали, как забуксовала советская история, советская власть. Горький не закончил «Жизнь Клима Самгина», Фадеев не дописал «Последнего из Удэге», Федин не дописал «Костёр» и всю трилогию, Леонов чудом завершил «Пирамиду», но многие считают, что не завершил, Горбатов не написал, Казакевич не написал свой эпос, — люди начали буксовать (это естественное дело) вместе с буксующей историей. Чудо ещё, что Гроссман написал дилогию, и то вторая её часть исчезла.
Что здесь важно? Мне, естественно, возразят, что Шолохов — писатель без мировоззрения, без философии. Это не так. В «Тихом Доне» есть философия, но просто эта философия, во-первых, нигде не педалирована, философских глав нет — их заменяют главы пейзажные, тоже несущие определённую сематическую нагрузку. Очень смешно, что до сих пор никто толком (хотя есть замечательные работы Бар-Селлы, скажем, разбирающие «Тихий Дон» на текстологическом уровне, пытающиеся вычленить оригинал и так далее) не взялся за довольно важную попытку провести анализ поэтики этого романа, просто объяснить, на каких лейтмотивах он держится, в чём его философия и как эта философия выражается там. Первая редакторша этого текста, Левицкая, говорила: «За семью замками, да ещё за одним, держит свою душу этот человек». И философия «Тихого Дона» тоже, в общем, довольно спрятана.
Эта книга об агонии, это роман-агония. Она противопоставлена «Войне и миру» по множеству параметров. Как замечательно сформулировал Лев Аннинский: ««Война и мир» — это поток. А все советские эпопеи — это осыпь: сыплется песок, сыплются эпизоды. Нет единой реки, которая бы это уносила. Нет единой мысли, которая бы это объясняла». «Война и мир» — это роман о формировании русского общества, о том, как скрытая теплота патриотизма сплачивает, организует разрозненных индивидов в общество. «Тихий Дон» — это роман о том, как традиция перестаёт сплачивать общество в одно, как вместо традиции, религии, воинской доблести остаётся простейшая органика, родство — самая низменная и самая глубокая связь. Помните замечательную фразу Искандера: «Социальное ярче, а родовое глубже». Вот тут ничего не поделаешь… Архаика, род. Национальное глубже.
И кончается всё тем, как он… Кстати говоря, как кончается и «Шибалково семя», как кончается и «Судьба человека». Конечно, одна рука это писала. Стоит преждевременно состарившийся солдат в шинели драной и держит на руках сына с красными от холода ручонками, грязного мальчишку — вот это всё, что осталось. Вика Белопольская когда-то об этом замечательно написала. Что происходит? Книга «Тихий Дон» — это хроника распада. А «Поднятая целина» как раз о том, как пытаются нащупать новые скрепы, но их нет. «Тихий Дон» — это анти «Война и мир», это о том, как всё сыплется, ничем не удерживаемое. И только тёмная структура, тёмная стихия рода остаётся последним, что как-то удерживает это от окончательного распада. Но философия в этой книге, безусловно, есть. И есть поэтика. И весь её пейзаж говорит о том, что…
Вот есть земля — она беспрерывно умирает и возрождается. Но человек-то не земля, человек-то не природа! Человек отдельно от природы, и в этом-то весь смысл. Природность не заменит истории. Вот об этом «Тихий Дон». Но кто же это когда понимал? Ведь это надо читать «Тихий Дон» в одном контексте с «Хождением по мукам» (которое, конечно, никакое не толстовство, а которое галимая беллетристика) или в одном контексте с «Доктором Живаго».
Ваш покорный слуга попытался прочесть эти романы, написанные, в общем, на один сюжет, потому что это роман о русском Гамлете и о русской Гретхен, это роман о растлении раннем. Вспомните, что и Лару, и Анисью, то есть Аксинью (Анисья у меня в «Иксе»), растлили в одном возрасте, и это такой символ растления властью собственной страны. Конечно, и Аксинья — это Россия, и Лара — это Россия. Так что «Тихий Дон» надо читать, попытаться прочесть роман правильно. А если вас отталкивает облик Шолохова, пытайтесь понять, что иногда умный человек бывает нам неприятен.
Тут же, кстати, очень интересный вопрос о том, где в этой моей типологической цепочке место Алексея Иванова. Всё совершенно очевидно: там же, где место Алексея Толстого. Есть Алексей Николаевич Толстой нашего времени, у него тоже есть романы современные, романы исторические и романы фантастические (на мой взгляд, наиболее удачные). Его «Ненастье» типологически и идеологически очень похоже на «Хмурое утро» — перекликаются не только названия, но и концепции. Кстати говоря, это не только моя мысль. Давеча с Прилепиным, который тоже хорошо знает и чувствует русскую литературу, мы говорили ровно об этом.
«Ваше мнение о туристическом и бардовском движении, которые стали культовыми в среде советской интеллигенции во времена застоя?»
Я уже говорил, что это такое. Это новая народная песня, новый фольклор. А это значит, что просто народ перешёл в новое состояние. То, что люди начали писать песни массово, не сговариваясь… Понимаете, ведь туристская песня — это лишь одно из ответвлений песни авторской. Да, это новый фольклор. Есть единственное определение народа: народ — это не тот, кто беден, и не тот, кто глуп, и не тот, кто умён, и даже не тот, кто работает; народ — это тот, кто пишет народные песни. Вот они и писали эти народные песни.
Другое дело, что, конечно, качество этих песен было не всегда высоко. Ну так, простите, и с народными песнями… Как говорил Окуджава, «фольклор — лучшее сито, лучший отсеиватель». В фольклоре остаётся только то, что живо, только то, что поётся. А сколько народных песен, которых мы не поём? Их тысячи, и они существуют только в записи каких-то отважных фольклористов. Точно так же и движение КСП (самодеятельной песни), и движение КТП (туристской песни) породило, может быть, Аделунга, если брать туристическую песню, может быть, оно породило Круппа. А так, вообще-то, очень мало кого.
«Не переоценена ли роль редактора Томаса Вулфа (Максвелла Перкинса) в создании его произведений? Стоило ли их так править и сокращать? Нравятся ли вам переводы произведений Вулфа на русский?» Конечно, нравятся. Во всяком случае, «Паутина и скала» замечательно переведена.
Что касается роли Перкинса. Видите ли, у меня есть такое ощущение… Есть же всё-таки полное издание — скажем, «Взгляни на дом свой, ангел». Ну, если кто не помнит: Вулф — это гениальный американский писатель. Не путать с Томом Вулфом, «новым журналистом», который умер от менингита и прославился вторично благодаря рассказу Брэдбери на эту тему…
Ах ты, какая жалость! Прервёмся на две минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Программа «Один», Быков. Здрасте всем! Продолжаю отвечать на вопрос о Перкинсе, редакторе книг Томаса Вулфа.
У меня есть такое ощущение, что Вулф не перечитывал. Как мы знаем, Вулф вообще ни в чём не знал меры. Он был огромный — физически, телесно. Он съедал по две, по три тарелки своих любимых спагетти, посыпанных сыром и сухарями. Он писал запоями 8–12 часов, не отходя от конторки. Ну, он чувствовал, что ему мало отведено, мало отпущено. Отсюда же эти гроздья эпитетов, многосложность. Я попробовал почитать как-то изданные в оригинале куски — ну, это какие-то дикие развесистые гроздья барочные! Я понимаю, что это гений, но всё-таки каждому гению иногда неплохо помнить о чувстве меры. Так что я думаю, что сокращать их надо было. И я иногда с ужасной тоской думаю: как жаль, что у Пруста не было такого редактора. Всё-таки улыбка кухарки на трёх страницах — это многовато. Но проблема же в чём? Когда человек описывает свою жизнь (а Вулф в основном описывал свою жизнь, и Пруст тоже), она почему-то ему представляется ужасно драгоценной.
Я рискну сказать, что наше время, путинское время, вообще вся эта эпоха — она чем хороша? Тем, что наша жизнь не выглядит сверхценной. Да, мы унижены, конечно, да, мы понимаем, что от нас ничего не зависит (или нам кажется так иногда), но как-то у нас нет излишнего пиетета по отношению к себе: не то что не хочется писать краткую автобиографию, а вообще не хочется писать автобиографию. Хочется подхватить лозунг Юрия Роста из последней недавней статьи в «Новой Газете» памяти Егор Яковлева: «Господи, на что мы потратили эти годы?!» Поэтому у нас не будет такой избыточности.
Обязательный вопрос, три раза пришедший: надо ли ходить в Марьино 20 сентября? Вы понимаете, что я прямой агитацией заниматься не могу, делиться своим опытом я тоже не могу. Я не могу вам сказать «ходите» или «не ходите», «пойду» или «не пойду». Я просто хочу сказать, что Марьино — это не самое плохое место. Действительно, почему бы не пойти в Марьино? Чем Марьино отличается так уж принципиально от Болотной? Более того, мне кажется, что… Даже рискну сказать, что и просто на уровне языка лучше вляпаться в Марью, чем в Болото. Не говоря уже о том, что эта Марья — всё-таки мать собирателя русских земель. Марья Ярославна — мать Ивана III. Именно с Марьино, условно говоря, и начался его путь в центр столицы (да и статус столичный оттуда же пошёл). Мне кажется, что нет принципиальной разницы, где у тебя Родос. «Вот где Родос — там и прыгай!» — сказал нам бессмертный Эзоп.