Долгий вопрос про «Исламское государство»…
Вот хороший вопрос: «За последнее время некоторые мои знакомые потеряли работу, смысл жизни и впали в алкоголизм. Какие книги могут им помочь в этом состоянии?» Знаете, тут надо прикасаться к самой чёрной язве — какие-то книги, посвящённые депрессии, глубоким проблемам депрессии, книги, которые содержат описания отчаяния. [Уильяма] Стайрона я уже называл, «Darkness Visible» («Зримая тьма»). Кстати, неплохо бывает почитать Шаламова в таких ситуациях, потому что начинаешь понимать, что твои проблемы — фуфло.
«Ваше мнение о Меше Селимовиче?» Ничего о нём, к сожалению, не знаю. Посмотрю.
«Кому, по-вашему, принадлежит лучший перевод «Гамлета» на русский?» Абсолютно и однозначно — [Михаилу] Лозинскому. Не вижу никаких конкурентов. Настоящий, романтический, тёмный, музыкальный «Гамлет», к тому же эквилинеарный (а это не последнее дело).
Лекцию про Жуковского или Грибоедова? Можно было бы со временем.
«Почему Иисус не оставил письменных свидетельств своего учения?» Нет, почему? Он оставил. Просто то, что до нас дошло в устной традиции… Видите ли, это то, о чём Мандельштам говорил: «Иисуса Христа печатали… А Гомера печатали? Гомер же тоже не оставил письменных свидетельств».
«Ах, Быков! Он — единственный. Один! // Двухсоткилограммовый херувим». Рифма плохая. Поэтому вы и завидуете, что не умеете рифмовать как следует.
«Видели ли вы фильм «Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии»?» Хочу посмотреть. Пока не видел.
«Какие последние фильмы вам понравились?»
«Regression» [Алехандро] Аменабара понравился безумно! Я вообще Аменабара люблю. Я считаю, что это режиссёр высочайшего класса. «Другие» — для меня один из любимых фильмов всех времён. И «Regression» — это первая картина за многие годы, сделанная на прежнем уровне. И «Море внутри» — хороший фильм. Я считаю великим фильмом «Агору», но уровень «Агоры»… Понимаете, всё-таки слишком она умозрительная. А здесь он снял настоящую кинопоэму.
«Есть ли будущее у теологии в России?»
Одна из немногих хороших новостей, которая пришла за последнее время, — то, что теология в России стала научной дисциплиной. Понимаете, говорить о Боге — это очень важно. У нас на сакральные темы говорить абсолютно не умеют, а сразу бегут за квартальным надзирателем, как за последним авторитетом в этих вопросах. Я не очень люблю цитировать Жванецкого, но это сказано правильно: «В нужный момент надо попросить предъявить паспорт». Это способ выиграть любой спор.
У нас теологии нет. Когда у нас попытались устроить теологию, Мережковский и Гиппиус добились у Победоносцева разрешения (всего год оно действовало) на религиозные и философские собрания, вот тогда Победоносцев сказал свою знаменитую фразу: «Знаете ли вы, что такое Россия? Россия — это ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек». Все знают эту фразу, но не все знают ответ Мережковского, который сказал: «Ну а кто её заморозил-то? Это вы же и сделали».
Так что совершенно правильно, теология необходима. И теология — мать всех наук, мать политической дискуссии, мать демократии. И без Блаженного Августина не было бы демократии, потому что когда Блаженный Августин спорит с арианами — это разбор аргументов, а не апелляция к власти. Или с кем он спорил? Он со многими спорил на самом деле, у него достаточно большая была полемическая школа. Но важно же то, что Блаженный Августин умеет спорить, не прибегая к абсолютным авторитетам и к авторитету власти.
А, например, дискуссия Иоанна Кронштадтского с Львом Толстым — там вообще ноль аргументов. «Подлинно лев рыкающий, гордыня сатанинская!» Ну так ты попробуй его разоблачить. Ведь богословские идеи Толстого настолько просты, примитивны и настолько опровергаются даже его собственными текстами, что разбить их наголову при минимальном теологическом образовании — это элементарная вещь.
Вот Андрей Кураев против Льва Толстого — это был бы диспут не хуже, чем Луначарский с митрополитом Введенским. Тоже очень полезная, кстати, была школа. Помните знаменитую пародию «Диспут Луначарского с Введенским. Был ли у Христа-младенца сад?». Это всё-таки очень интересно. Без теологического образования, без теологической школы какие же могут быть публичные диспуты? И вообще какая может быть толерантность и какое может быть общество?
«Набрал несколько лишних килограммов. Не подскажете, как мне их теперь сбросить?» А зачем? Как говорил Николай Петров, замечательный пианист: «Женщина приходит к диетологу и спрашивает: «Доктор, не могу жить с этим телом. Как похудеть?» Он смотрит и спокойно говорит: «Донашивайте»». Докажите всему миру, что толстый человек может быть умным, прекрасным.
«Пользовались ли вы услугами поликлиник после реорганизации?» Слава богу, нет. Но знаю, наслышан.
«Вам нравится наш «Шерлок Холмс» с Паниным и Петренко? На мой взгляд, ужасно недооценённая работа». Мне не понравилось. К сожалению, я слишком…
Ох, господи, надо, видимо, нам опять… Нет? Ещё есть время.
«Охарактеризуйте художественное творчество Максима Кантора. Прочёл половину его гроссбуха «Учебник рисования», посмотрел в Рунете его картины и графику — и застыл, как путник на развилке дорог: что же такое Максим Кантор? Дочитывать книгу или не надо?»
Видите ли, Кантор — очень хороший художник, своеобразный мыслитель и неровный прозаик. «Учебник рисования» — по-моему, хорошая книга. Дочитать её надо в любом случае. Конечно, автор слишком зол на всякого рода постмодернистов, но понять его можно. Да и вообще, понимаете, проза художника — это всегда интересно, потому что тот образ мира, который он видит визуально, попытка воссоздать словами — очень интересный эксперимент. Кантор видит мир, как страшное уродство, достойное брезгливости и всё-таки сострадания. Он всегда такой немножко… Как называлось моё с ним интервью, он — «адвокат смертника». Его уроды, конечно, достойны жалости. И это очень трагический, серьёзный взгляд на мир. И он серьёзный художник. Я не рассматриваю сейчас аспекты его человеческого или философского поведения, но как художник, как писатель он, безусловно, достойный интереса.
Последний вопрос: «Разделяете ли вы всё написанное на литературу и чтиво? Если да, то по каким критериям?» Да, разделяю, конечно. Если я могу автора опознать по стилю, сюжету, словцу — это литература; если нет — то чтиво.
Чуть-чуть о конференции о Пастернаке в Стэнфорде расскажу в следующем получасе.
«Удалось ли продвинуть вперёд в Америке новую загадочную науку компаративистику?» Это в России она нова и загадочна и её надо продвигать. В Америке она прекрасно продвигается без меня. И мне как-то нравится пока и то, что я там делаю, и их отношение к тому, что я делаю.
«Как вы относитесь к Клайву Льюису?» Никак не отношусь, неинтересно. Я знаю, что он хороший писатель. Понимаете, есть такая литература, которая совершенно поперёк души. Насколько мне симпатичен Честертон, настолько мне Клайв Льюис кажется каким-то детским и приторным.
Об остальном поговорим через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Продолжаем, вернее — заканчиваем разговор. Последняя четверть эфира… Простите все, на чьи вопросы, братцы, я не успел ответить. Я попробую письменно всё-таки. Там очень много вопросов, которые пришли на почту, и каждый из них требует довольно серьёзного разговора, поскольку на почту приходят в основном вопросы для людей, которых это волнует глубоко. Потому что на форум иногда пишут просто с желанием или подколоть, или оскорбить, или образованность свою показать, а те, кто пишет в личную почту, как я посмотрел, они, как правило, решают действительно проблемы для них важные. Ну, оскорбить меня вам трудно, скажем прямо. Подколоть — ещё труднее. Образованность показать — ну, это я не комментирую. А что касается серьёзных авторов, то им я постараюсь лично ответить.
Теперь то, что касается Золя.
Видите ли, судьба Золя в России складывалась очень сложно. Большинство современников — во всяком случае, русских современников — его не жаловало. К нему очень скептично относился главный проводник русской литературы во Франции (и наоборот — французской в России) Тургенев, который предпочитал решительно Флобера (благодаря внешнему и эстетическому сходству) и Мопассана. Мопассан относился к Золя примерно так же, как Блок к Брюсову: он преклонялся и глубочайше раздражался, совершенно с ним не совпадал. Гонкуры его сторонились.
Интересно, что Щедрин, когда побывал за рубежом в очередной раз и прочитал «Нана», написал, что грязнее этой книги вообще ничего не может быть, что он не просто побывал, как в борделе, а побывал в отхожем месте борделя; «просто не роман, а гора нечистот».
Известно, что Толстой относился к Золя очень скептически — наверное, уже с другой стороны, с другой точки зрения. Они находились в очень интенсивной полемике по вопросу о труде. После романа «Труд» Толстой писал: «Как можно поэтизировать труд? Зачем? Ведь сказано же в Евангелии: «Птицы небесные не трудятся, а Господь их питает. Они не хуже ли вас? А тем не менее живы». Зачем же трудиться? Душу свою надо спасать, а не работать!»
И совершенно прав Толстой, когда говорит, что эта западная поэтика творческого труда, обожествления труда как главной школы жизни ничего не даёт; душа воспитывается праздностью и размышлениями о прекрасном, а труд — это самогипноз. Очень странно, казалось бы, от Толстого такое слышать, но он, в общем, в этом глубоко прав (применительно к русской реальности).
Почему их всех так раздражал Золя, объяснить можно. Конечно, дело не только в том, что у него есть своя философия, свой взгляд на вещи, и они с этим не согласны — нет. Золя безумно раздражает своим огромным талантом, пластикой, пластической силой (а она у него действительно была ну просто медвежья) и тем, как он эту силу использует. Ведь большинство романов Золя — это действительно хроника отбросов, хроника низов, это вещи, о которых не принято говорить. Золя произвёл колоссальную революцию в обществе.