Мне кажется, Достоевский побеждал себя художественно очень часто, поэтому и Алёша [Карамазов] у него вышел всё-таки больным, а не здоровым. И возможно, что Алёша потом оказался, как предполагают многие, цареубийцей. Ну, это всё — долгий разговор. Конечно, Достоевский очень часто оказывался сильнее себя мыслителя, сильнее себя как художника, поэтому-то он и великий художник. Хотя я считаю, что как публицист и фельетонист он гораздо выше.
Про [Клайва] Льюиса. Да, может быть, у нас и есть некое родство душ, но, видите ли, в том-то вся и штука, Слава, что я не очень Льюиса люблю. Я люблю его идеи, люблю его modus vivendi, но мне совсем не нравится его проза. Я никогда не мог дочитать «[Хроники] Нарнии» и никогда не мог дочитать «[Писем] Баламута». Вы знаете, мне кажется, что его христианство какое-то слишком плюшевое, слишком жизнерадостное. Я вообще жизнерадостности не люблю. Я готов согласиться с Борхесом, что Честертон, например, заставляет себя радоваться, он на самом деле невротик, а Льюис — слишком здоровый человек. Ну, многое меня в его прозе метафизической отталкивает. Хотя он умеет рассказывать уютные сказки у камина, но это именно уютные сказки у камина.
«Как вы оцениваете творчество Владимира Максимова? Мне понравились романы «Заглянуть в бездну» и «Семь дней творения», и очень не понравился «Карантин»».
У меня была довольно большая статья в «Дилетанте» о Максимове. Как раз «Карантин» мне кажется более удачной книгой. «Заглянуть в бездну» мне не нравится совсем. В «Семи днях творения» мне, как и всем, больше всего нравится «Двор посреди неба». И вообще «Семь дней творения», мне кажется, роман неровный.
По моим ощущениям, Максимом не зря себе взял такой псевдоним (на самом деле, как вы знаете, он Лев Самсонов). Мне кажется, Максимов потому, что очень ладил себя под Горького. Он и блестящий организатор литературы, как и Горький, и у него идеология близка к горьковской, и стиль близкий к горьковскому. Он заново пытается мир пересоздать, пересоздать человека, верит, что человек есть нечто, что должно быть… Новый герой, поиски нового героя в романе, особенно в «Семи днях творения».
В любом случае Максимов — писатель сильный и обаятельный. Он написал бы гораздо больше, конечно, если бы не бурная публицистическая и политическая деятельность, и не журнал «Континент», который отнимал много сил, и не регулярные запои, которые тоже отнимали много сил. Но я исхожу из чего? Его очень любил Окуджава, очень с ним дружил и посвятил ему одно из лучших стихотворений, раннюю песню («По Сокольникам листья летят золотые»). В общем, я думаю, что Окуджава зря любить не станет. Вот такое у меня ощущение.
Ещё вопрос про Новикова. Какую его книгу почитать? Я рекомендую книгу «Заскок». Там очень хороший подбор статей.
«Чем больше наблюдаю за происходящими процессами в стране, тем больше убеждаюсь, что литература честнее жизни: в ней меньше имитации действительности и фальши, обязательно есть выход или надежда. Что вы вообще по этому поводу думаете?»
Андрей, я скажу немного иначе. В литературе, конечно, труднее соврать. В литературе бездарность вылезает наглее и нагляднее. Я вообще считаю, что действительно литература справедливее. Посмотрите, сколько в жизни подонков умерли своей смертью. А в литературе так не бывает. В литературе, если текст бездарен, он умирает, ничего не поделаешь. Правда, несколько бездарных текстов осталось в веках (например, «Ключи счастья» Вербицкой), но они остались, потому что они оказали огромное влияние на современников, потому что они были так плохи, выдающимся образом плохи, что их запомнили. И поэтому Зощенко думал тоже свою повесть «Перед восходом солнца» назвать «Ключи счастья». Это нормальная практика, когда вещь или очень плохая, или очень хорошая. В литературе она выживает.
В жизни очень много посредственностей, которые возносятся случайно, очень много подонков, которые уходят без расплаты. И потом, понимаете, в литературе всё-таки понятнее, кто есть кто. Поэтому Синявский всегда и говорил: «Эстетика меня вывезет», — потому что в эстетике всё-таки понятия добра и зла абсолютны. В жизни мы всегда можем себя уговорить, что вот то-то — добро, а то-то — зло. А в эстетике мы всегда видим, хорошо или плохо написано, поэтому здесь консенсус хотя бы со временем бывает достигнут.
«Ваше мнение об Анне Антоновской и «Великом Моурави»?» Это самый большой роман в советской истории — шесть толстых томов, почти прустовский объём. «Первый том прочитал, — Саша пишет, — дальше не пошёл».
Понимаете, это вообще считалось детской остросюжетной литературой. Это роман о [Георгии] Саакадзе, насколько я помню, грузинский исторический роман. Я тоже его просматривал, читать целиком не мог никогда. Может быть, кому-то интересно. Знаете, это было время экспансии исторических романов, потому что тогда не было прозы о современности, и такие люди, как [Василий] Ян с его историческими романами, исторический роман «Пётр I» Алексея Толстого… Тогда сказал же Катаев: «Сейчас нужен Вальтер Скотт», — и всё ушли в Вальтера Скотта и этим спасались. Поэтому Анна Антоновская — продукт своей эпохи. Я думаю, что если бы она писала роман о современности, то это было бы гораздо интереснее.
«Расскажите о творчестве Николая Рубцова». Сейчас расскажу поподробнее несколько.
«Хочу спросить вас о совместной трилогии Успенского и Лазарчука. Кто из соавторов какие идеи и черты стиля туда привнёс? И почему трилогия так явно развивается по нисходящей: первый том почти гениальный, средний — средний, последний — откровенно слабый?»
Нет, я не считаю так. Мне кажется, что и «Марш экклезиастов» — довольно сильная книга (и в особенности, конечно, «Гиперборейская чума»), она сделана гораздо интенсивнее, напряжённее, очень по-лазарчуковски. Поскольку я обоих авторов хорошо знаю (я до сих пор не могу об Успенском говорить в прошедшем времени), я не могу разделить, где кто. Я знаю, что вместе они образовывали третьего автора. Это очень редко бывает. У Стругацких так было. Аркадий и Борис по отдельности писали очень хорошо, но когда они вместе работали, в диалоге, мысль у них начинала работать с колоссальной скоростью и они разгонялись в дискуссиях до невероятных достижений.
Мне кажется, что и Успенский с Лазарчуком… Они однажды на моих глазах вместе придумали «Весь этот джакч» (книгу, которая сейчас выходит), вместе обсуждая её просто в ялтинском кафе. Я никогда не видел людей, которые бы так понимали друг друга. Общепринятая точка зрения, что в сюжетной стороне сильнее был Лазарчук, а в диалогах и в описаниях — Успенский. Но, на мой взгляд, это не так, потому что это был третий писатель. И поэтому я понимаю, какое сиротство, какую тоску должен сейчас испытывать Лазарчук — писатель очень крупный, по-моему. И я жду его новых текстов с большим нетерпением.
«Как вы относитесь к премии «Оскар»? Это для вас проходное событие, или вы обращаете внимание и на её итоги?» Для меня это ещё одно доказательство того, что бог не фраер. «Оскара» слабым картинам дают крайне редко. Всё-таки и «Оскар», и «Нобель» — это всегда тенденция.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Возвращаемся. Здравствуйте! «Один», Быков в эфире.
Меня тут спрашивают, кстати, почему я не сделаю себе заставку, в отличие от Ореха или от Журавлёвой. Вы знаете, какой-то странный минимализм мной движет. Хочется пока предстать без всякой обложки, без всякой скорлупы. Может, если когда-нибудь начнут мне платить за эту программу, я тут же раскошелюсь, раскэшусь и сделаю себе роскошную заставку. Без всякого намёка об этом говорю. Мне нравится такое бессребреничество.
«В мире, в котором человек уже может обходиться без умерщвления животных ради еды, вегетарианство должно стать основой социальной среды, или вкус мяса нам не преодолеть?»
Максим, думаю, что не преодолеть. Я очень рад был бы, если бы существовало искусственное мясо, и с удовольствием перешёл бы на мясо синтетическое, но пока не могу. Не знаю, как-то вегетарианство… Знаете, что меня отталкивает, наверное? Все вегетарианцы, которых я знал (мне так не повезло), ужасно собой любовались и очень подчёркивали своё веганство. Поэтому мне как-то не очень.
«Кого из мировых писателей вы бы назвали образцом человеческого духа и морали?»
Чехова, Тургенева. Многие спорят, говоря, что Тургенев был человек фальшивый, но всё, что я о нём знаю… Я не говорю сейчас о прозе, а говорю о письмах, о чисто поведенческих актах. Я одного не могу ему простить, то есть я знаю за ним один действительно дурной поступок. Он очень хвалил Некрасова, а когда с ним поссорился, стал ругать, стал говорить о нём ужасные гадости, стал говорить, что «поэзия не ночевала в его стихах», хотя до этого про стихотворение «Давно — отвергнутый тобою…» писал ему: «Стихи твои просто пушкински хороши, я их тотчас наизусть выучил».
Я против того, чтобы наше отношение к персонажу влияло на наши публичные оценки. Лично мы можем раздражаться как угодно, но если ты человека хвалишь за талант, потом отрекаться от этих слов, говорить: «Да ну, я ничего не понимал, он свинья», — по-моему, это просто полное падение.
«Случаются ли у вас ситуации, когда родители не хотят, чтобы их ребёнок ходил на ваши уроки?»
Нет, никогда такого не было. Если бы такое было, я бы немедленно этому ребёнку предложил меня не посещать, потому что лучше не послушаться меня, чем не послушаться родителей, так мне кажется. Если ребёнку не нравится… У меня бывали, кстати говоря, случаи, когда мне говорили: «Родители говорят то-то, а вы — то-то. Я согласен с вами». Я говорю: «Нет, задумайся. У родителей всё-таки своя правда». Вбивать клин между родителями и ребёнком учитель не должен никогда, это последнее дело.
Вопрос про Гессе: «Не кажется ли вам, что «степные волки», которые находят выход из социального тупика в смехе, — это современные стендаперы? Может быть, и вас можно отнести к таким «волкам»?»
Нет, ни в коем случае. «Степные волки» Гессе — это прежде всего эгоцентрики. Я надеюсь, что всё-таки это не про меня. И вообще мне очень не нравится «Степной волк». Насколько мне нравится кое-что в «Игре в бисер» (не всё, а кое-что — прекрасный ясновидческий роман, кстати, очень усыпляющий, очень уютный), настолько мне как-то представляется тревожным, кризисным, как и время его написания, «Степной волк». И все люди, которым нравится роман «Степной волк», всегда у меня вызывали довольно резкое отторжение. Это были люди, которые… Знаете, была такая мода говорить про себя: «Я — степной волк», или: «Я — хемингуэевская кошка под дождём». Это, по-моему, непозволительный моветон.