«Чем в вашем понимании была игра в бисер?»
Тем синтезом науки и искусства, который мы все ищем, — синтезом шахмат, поэзии, музыки. Действительно, партии игры в бисер включают в себя в зашифрованном виде огромное количество информации. И я думаю, что уже существуют компьютерные игры, которые с игрой в бисер сопоставимы. Я не хочу рекламировать ничего, но игра «Маленький алхимик» (или «Маленькая алхимия») — это, по-моему, вполне себе творческий акт.
«Что вы думаете по поводу того, что все остальные на «Эхе» — русофобы?»
О господи! Когда-нибудь слово «русофобия», я думаю, будет так же одиозно, как словосочетание «безродный космополит». Когда-нибудь стыдно будет людям вспоминать, как они оперировали этим словом, как они клеймили им всех несогласных. Я писал уже об этом — страшно сказать — десять лет назад, когда началась экспансия этого шафаревичевского термина. «Думаю, Эсхил, Софокл, да и софоб носили бы у них прозванье «русофоб»». Понимаете, все уже русофобы.
«Почему Джек Лондон считается детско-юношеской литературой?»
Ребята, потому что это он и есть. Джек Лондон действительно принадлежит к литературе подростковой. Очень большой процент классики так или иначе перекочевал в детскую литературу. Джек Лондон — это писатель острых сюжетов, сильных страстей, выпуклых картинок, такой немного Майн Рид. Хотя я очень люблю его и бродяжьи рассказы, и, конечно, его золотоискательскую эпопею про Смока Беллью, но — ничего не поделаешь, это подростковый писатель.
У него два относительно взрослых романа (ну, три). «Железная пята», где абсолютно правильно предсказано, что рано или поздно рабочий класс примирится с капиталистами, что олигархический капитал снимет основной антагонизм и появится что-то куда более страшное, чем антагонистическое общество. «Железная пята» — сильная история («Железная пята олигархии», как замечательно выразился Баширов). «Смирительная рубашка» — интересный роман. Он, конечно, очень безбашенный, в нём есть уже некоторые признаки безумия, но это взрослая книга. И «Джон Ячменное Зерно» — история о том, как он завязал пить. Это вполне себе взрослая литература, которая помогает избавиться от алкоголя вполне реально, потому что там очень правдиво и выпукло описано опять-таки то, к чему это приводит.
«Знакомый рассказывал, что с каждым перечитыванием «Мастера и Маргариты» роман читался и воспринимался абсолютно по-новому? Вы сталкивались с таким мнением?»
Да, сталкивался. Есть книги, которые я сам перечитываю абсолютно по-новому. Ничего не поделаешь, ребята, это особенность человеческого восприятия, слава богу, — меняться. Я слышал от Аллы Драбкиной, что она, перечитывая «Пушкинский дом» Битова, каждый раз находит в этом романе что-то, чего ещё раньше не видела. Могу ей только позавидовать в этом смысле, потому что я никогда там ничего особенно не находил, а гораздо больше люблю другие битовские сочинения, в частности ранние рассказы.
«Очень сильно отличается поэзия Гамзатова от переводов Наума Гребнева?» — спрашивает Евгений.
Видите ли, во-первых, абхазская поэзия, как вы справедливо упоминаете, лишена рифмы — она строится на созвучиях, но не рифмах. То есть аварская поэзия, простите. Кстати, абхазская, насколько я знаю, тоже, поэтому переводы Дмитрия Гулиа, которые мы знаем, — во многих отношениях, конечно, это подвиг переводчика. Но аварская совершенно точно рифмы не имеет. И я думаю, что адекватно у нас переведён только «Батырай» Расула Гамзатова, который переводил Козловский тоже без рифмы, основываясь на ритме. Мне кажется, самый точный, самый близкий по звучанию (я слышал просто, как сам Гамзатов это читает) — это блестящий перевод Солоухина «Сказания о Хочбаре», совершенно гениальный.
«Как оценить поэзию малых народов?» — спрашивает Евгений.
Да просто доверять переводчику — и всё. Мне кажется, что каждый раз учить язык для того, чтобы это оценить, в принципе невозможно. И потом, понимаете, мне многие говорили, что непереводима грузинская поэзия на русский язык. «Мерани» — знаменитое стихотворение Бараташвили о крылатом коне — действительно написано таким размером, который невозможно на русский язык адекватно перевести просто из-за другого характера ударений в грузинским. Но Юрий Грунин, например, выполнил такой перевод, очень точный. Многие грузины хвалили перевод Максима Амелина, если я ничего не путаю. И, конечно, Пастернак хотя и перевёл пятистопным ямбом, но его перевод объективно считается точнейшим и самым лучшим. Поэтому не надо гнаться здесь за точностью следования форме. В конце концов, набоковский ригоризм — переводить точно, без рифмы, переводить «Онегина» как прозу — этого я совершенно не понимаю.
«Вы не раз говорили, что видите вокруг себя поколение юных гениев. Это радостно и неожиданно. Чем отличны нынешние отечественные гении? Коль скоро поколения гениев появляются, уместно спросить, что вызывает их к жизни?»
Много раз я об этом говорил: влияет не вектор, а масштаб. Свобода может быть второсортной (и тогда образуется плохое поколение), а диктатура первосортной (и тогда образуется прекрасное поколение). Сейчас, мне кажется, маразм медленно набирает силу (а может быть, даже и быстро её набирает), становится первосортным, появляются очень высококачественные молодые люди, которые умеют сопротивляться.
Например, 26 ноября на нашей «Прямой речи» в нашем маленьком зальчике на Ермолаевском переулке можно будет послушать, скажем, Никиту Ошуева. Запомните вообще это имя, это один из моих любимых учеников. У него лекция «Откуда взялся Достоевский?» — генезис Достоевского, исходя из Шиллера. Я прочитал пока конспект этой лекции. Половину того, о чём он говорит, я узнал впервые. Думаю, что это будет довольно интересно.
«Смотрели ли вы фильм «Святая гора» Ходоровски? Хотелось бы услышать ваше мнение о ленте и жанре в целом».
[Алехандро] Ходоровски — это режиссёр совершенно не для меня. То есть я понимаю, что это очень хорошо (наверное). Логику я там теряю примерно минуте на пятнадцатой. Видите ли, это даже не сюрреализм, это такой произвольный метод построения, причём с очень глубокими, явно религиозными мыслями, но я не всё там понимаю. Я же не стыжусь признать, что я и в «Покаянии» Абуладзе не всё понимаю. А Ходоровски — это качественно сложнее. Будем считать, что просто моё восприятие не доросло до его глубин.
«Читали ли вы «Благоволительниц»?» Уже говорил об этом. «Как вы относитесь к такому взгляду на Великую Отечественную войну?»
Отрицательно отношусь к самой идее доказывать, что все люди одинаковые, что фашисты одинаковые, что в каждом из нас сидит фашист, что на месте героя мы все действовали бы точно так же. Нет, не так же действовали бы. Я понимаю, что это доказывает фашист, что [Джонатан] Литтелл сам так не думает, но риторические приёмы мне кажутся там крайне наивными. И потом, я говорил уже о том, что это представление мне представляется довольно вторичным и на нём лежит какой-то налёт некоторой сенсационности.
«Ваше отношение к творчеству Генри Миллера?»
Лучшее, что написал Генри Миллер, — по-моему, это его эссе о Рембо, которое называется «Время убийц». «Тропик Рака» я никогда не мог дочитать — мне всегда становилось скучно. Говорю, я в этом смысле совершенно же не показатель, ребята. Меня тут тоже спрашивают в одном из писем: «Какую эротическую или порнографическую прозу я бы не порекомендовал?» Никакую бы не порекомендовал, потому что не знаю хорошей, не знаю той, которая бы возбуждала. Это всё ужасная скукотень.
«Как вы относитесь к творчеству Ивлина Во?»
Пожалуй, единственный британский прозаик за всю жизнь, который не вызвал у меня ну ровно никакого интереса и никакого созвучия. Не знаю почему. Наверное, потому что проблемы, которые волнуют Ивлина Во, от меня предельно далеки. Я понимаю, что «Незабвенные» — это прекрасное произведение, но почему-то я ничего не чувствую.
«Есть ли сходство между русской «усадебной литературой» и «южной» литературой США? Например, «Суходол» напоминает Фолкнера или Стайрона», — спрашивает Антонина.
Прекрасный вопрос! Вы прекрасно понимаете сами, в каком смысле, в каком аспекте там наблюдается сходство. Это литература традиционалистская, литература традиционных ценностей. Шолоховский «Тихий Дон» очень похож на «Унесённых ветром» (я много раз об этом говорил), потому что это книга о распаде традиционализма, о том, как выигрывают проигравшие. Конечно, русская усадебная проза очень похожа на американскую готику. Фланнери О’Коннор когда-то сказала: «Южную прозу всегда считают гротескной, когда мы пишем именно сугубый реализм. И только когда мы хотим написать что-то гротескное, нас называют реалистами». Это справедливо.
Когда описывают русскую жизнь, тоже всё время говорят: «Да ну, гротеск, такого не бывает». Видите ли, ужасные страсти: родовые проклятия, влияние предков, культ этих предков, мучительная внутренняя борьба между желанием начать новую жизнь и ответственностью перед старой усадьбой, перед старыми костями, перед этим осыпающимся домом, который тебе не нужен, но ты должен им заниматься.
Многим из нас знаком этот комплекс в таком облегчённом, несколько разбодяженном варианте — это отношение к старой даче, которую хочется и забросить, и продать, и забыть про неё, но надо ею заниматься, потому что там прошло твоё детство, там ты впервые столкнулся с усадебной прозой в её дачном варианте, и там родители пахали, грядки клубничные тебе делали. У меня это не насильственно, потому что я дачу люблю, люблю на ней что-то делать, люблю там писать. Но я знаю, что многие мои друзья разрываются между желанием послать это всё подальше и ответственностью перед старой усадьбой. Это фолкнеровская проблема, она очень заметна.
Между прочим, Фолкнер в своём поэтическом натурализме немножко похож на моего любимого Золя, и поэтому я его люблю и за густопись, и за чувственность, и за постоянные эротические подтексты. Конечно, в Фолкнере много патологии, чего говорить. Я тут интервью делал как раз с Аллой Пугачёвой, оно скоро выйдет в «Новой газете». Она сказала, что патологию действительно гораздо проще всегда изображать, а ты поди изобрази обыденность, потому что без обыденности жизнь ничто. А патология всегда очень привлекательная, потому что довольно элементарна.