Шаламов был таким, каков он есть. Он изначально — троцкистом 20-х годов — уже верил, что проект «Человек» нуждается в радикальном пересоздании. И поэтому он считает, что Колыма уничтожает человека. Говорить о триумфе, о победе, о том, что оттуда кто-то вернулся несломленным, нельзя. «Если несломленный, значит плохо ломали». Есть две великие фразы: Искандера — «Если несломленный, значит плохо ломали», и Надежды Мандельштам — «Ломаются все, но спрашивать надо с тех, кто ломал, а не с тех, кто ломался». Это две гениальные фразы.
Я думаю, что шаламовская трагедия в том, что никакого жизнеутверждающего вывода сделать нельзя, поэтому ему книга — это хроника самоубийства, это книга о собственном распаде. Книги Алексиевич гораздо оптимистичнее, потому что само то, что приходит историк, хронист и собирает эти факты, выстраивает их, публикует свидетельства, — это доказательство какой-то исторической справедливости, это знак надежды на то, что может прийти будущее. Для Шаламова история человечества закончилась в XX веке. Кстати говоря, я иногда думаю, что он прав.
Кого я ставлю выше как писателя? Разумеется, Шаламова, тут разговора нет. Во-первых, потому что Шаламов всё-таки работал с гораздо более страшным материалом. Во-вторых, он прошёл через такие кошмары и выжил. В-третьих, он всё-таки, конечно, гениальный повествователь, который собственное подступающее безумие, подступающую деменцию сумел поставить на службу прозе. Его поздняя проза с этим всё более скудеющим лексиконом, всё более рваной композицией и всё более навязчивыми повторами — это гениальный опыт самоуничтожения ради художественного результата. Но значит ли это, что я низко оцениваю прозу Алексиевич? Нет, конечно. Возможен и такой вариант, возможен и такой подход.
Просто я хочу сказать, что журналистика — это не литература второго ряда. Это быстрая литература, литература, которая пользуется всеми своими арсеналами, всеми своими приёмами, но должна делать это стремительно, точно и следуя фактам. Литература ведь не всегда воздействует. Она может себе позволить доставлять эстетическое наслаждение. Она необязательно действует, необязательно меняет читателя. А журналистика — это инструмент прямого действия, это боевое орудие. И, ничего не поделаешь, в этом её обречённость, в этом её трагедия и в этом её высокое призвание.
Что касается следующих лекций и заявок на них.
Пока абсолютным чемпионом по количеству заявок является (неожиданно для меня) Людмила Петрушевская. Мне это кажется очень интересным и симптоматичным, я об этом подумаю. Просят рассказать про Татьяну Толстую и вообще почему-то про женскую прозу, про новый роман Улицкой. Просят рассказать про Евгения Шварца очень многие, потому что, видимо, сказка сегодня опять становится достаточно востребованным жанром. Просят рассказать про стихи. Причём есть одна просьба рассказать про мои стихи, но я этого делать, конечно, не буду («я и я» — это не мой жанр, как я уже сказал). Просят рассказать про современную лирику, про авторскую песню, разумеется. И просят оценить фильм «Родина» и прочесть отдельную лекцию о нём. Я думаю, это всё же будет жирно. Я попробую все эти пожелания каким-то образом учесть.
Должен вам сказать, что сам я всё-таки склоняюсь к разговору про Петрушевскую. Ну и про Шварца мне тоже чрезвычайно интересно, потому что смотрите, какой со Шварцем получился удивительный парадокс.
Шварц достаточно долго считался драматургом третьего ряда. И кто бы сказал его великим современникам (которые писали производственные пьесы или пьесы о Ленине, или пьесы политические, или пьесы о пролетариате), что от всей этой эпохи останется сказка про медведя, останется какое-то «Обыкновенное чудо» или «Дракон», который даже и поставлен-то не был? Кто бы сказал всем этим прекрасным людям, что правда за этим странным рыцарем Шварцем с трясущимися руками, которого многие из них так безнадёжно считали навеки сосланным в детскую? Это же касается, кстати говоря, и очень многих в наше сегодняшнее время. Потому что все тоже считают себя дофига серьёзными — а кто про них будет помнить через 15 лет?
Ещё один вопрос успел прийти, успеваю ответить. «К вам обращается режиссёр из Владивостока. После Нового года приступаю к постановке «Чайки». Активно работаю с материалами об авторе. Вы обмолвились, что могли бы рассказать, из-за чего расстроилось у Антона Павловича и Лики Мизиновой, но это очень личная история. Не могли бы вы подсказать источники знаний».
Источники знаний, дорогая Лидия, очень просты: открываете переписку Чехова 1892–1893 годов, читаете всё это — и всё вам в ту же секунду становится понятно. Хотя должен вам сказать, что никаких особенных сенсаций и никаких особенных трагедий вы там не обнаружите.
«Как вы относитесь к утверждению Владимира Путина, что в драке надо бить первым?» Вообще отрицательно отношусь к этому утверждению.
Дальше несколько комментариев от ненасытного и неугомонного человека по имени Финдлей. Он говорит: «Д.Б. всё более напоминает мне писателя Шаргунова, вдруг поверившего в своё мессианство и способность повести за собой заблудшее человечество. Природные одарённости, способность делать выводы, производить оценки… Постоянно замечаю детали, в которых Д.Б. не прав или не осведомлён».
Конечно! Конечно, не прав и не осведомлён очень во многом. Это и интересно. Никакого мессианства в этом нет. Вот если бы я всегда был прав, то это было бы…
«Надеюсь, что писатель Дима…» Какой я вам Дима? Дмитрий Львович меня зовут. «…Что писатель Дима ещё помудреет и обретёт новые истины, покруче нынешних! И чтобы скорость сбросил до умеренной, дабы дожить до ста!»
Насколько я сам знаю, чтобы дожить до ста, скорость здесь совершенно ни при чём. На самом деле скорость бывает какой угодно, и никак она не влияет на долгожительство и на успех. Умеренность тоже здесь совершенно ни при чём. Надо просто дело своё любить — и тогда всё будет прекрасно.
А мы с вами услышимся через неделю. Пока!
*****************************************************
30 октября 2015
http://echo.msk.ru/programs/odin/1648490-echo/
Д. Быков― Доброй ночи, дорогие друзья! В студии «Один», Дмитрий Быков. Я, как всегда, в первой половине эфира, то есть в первом часе, отвечаю на форумные вопросы, потом — на письма, пришедшие на dmibykov@yandex.ru, а потом читаю лекцию.
На этот раз порядка 30 заявок — в основном на почту — пришло про Евгения Шварца, и я, подумавши, решил (хотя меня очень удивляет такой интерес к этому автору именно сейчас), что придётся поговорить о нём. У меня, правда, было уже три лекции о Шварце, довольно сильно различающихся. Одна — по его ранним пьесам, вторая — по двум последним («Повести о молодых супругах» и «Обыкновенному чуду») и по дневниковой прозе. Ну, если уж хотите, то давайте. Это, в общем, небольшая беда. Попробуем.
Отвечаю на вопросы. Кстати, продолжаю их принимать. Спасибо, их довольно много.
«Почему вы не напишете роман для Путина, как Булгаков написал роман для Сталина? Может быть, ему действительно просто не хватает того, чтобы посмотреть на себя со стороны?»
У меня была попытка (я рассказывал об этом много раз). Мои студенты в Принстоне писали рассказ для Путина. Я получил там больше 20 прекрасных рассказов, некоторые из которых могли бы действительно, я думаю, на него подействовать. Но тут вот какое дело. Во-первых, когда Булгаков писал свой роман, он был уверен, что Сталин — это очень надолго, и у него было время очень долго писать этот роман. Мне кажется, что сейчас события будут развиваться значительно быстрее.
И последнее соображение, гораздо более печальное на самом деле. Я тоже уже рассказывал, что у меня в романе «Июль» действует человек, немножко похожий на Сигизмунда Кржижановского, уверенный, что он может написать книгу для Сталина, которая на Сталина подействует. И он даже устраивается на должность в комитете (не буду говорить, по каким делам). Совершенно крошечная должность в комитете, но он знает, что Сталин один раз в год будет просматривать никому не нужный, незначительный, но всё-таки обязательный доклад. И вот он начинает так писать эти доклады, чтобы это подействовало. Мне уже писали, кстати, что это не новая схема, что у многих так бывало. Ну, такую схему, которую я придумал, пока ещё не придумал никто. Дело в том, что его доклады начинают действовать очень непредсказуемо. Да, Сталин их читает, да, они производят на него действие, но от каждого доклада всё становится только хуже, только страшнее.
Мы можем представить себе аппликатуру вот этого верховного сознания, мы можем себе представить его клавиатуру, на что там нажимать, какими пальцами и на какие нервные окончания давить. Но последствия этого нажима мы не можем себе представить, потому что иногда, проникнув в душу тирана, умудряешься вызвать слёзы, иногда — раскаяние, а иногда — бешеную злобу.
Мне кажется, что с определённого уровня развития, когда человек находится у власти больше десяти лет (и лет довольно кризисных), он начинает с такой силой презирать всех людей вокруг себя, что в какое бы состояние — умильное, нервное, растроганное — он ни впал, это будет выражаться в действиях человеконенавистнических. К сожалению, предсказать эти результаты невозможно, поэтому лучше, по-моему, и не пытаться. Хотя вообще сделать такую серию книг или просто книгу «Рассказы для президента» собрать — это было бы очень интересно. Но я почему-то уверен, что никто не захочет.
«Недавно нашёл в Facebook картинку, — да, действительно есть такая картинка, — где Бунин говорит обо всём Серебряном веке в резких и точных, на мой взгляд, эпитетах, — совершенно не точных, ну ладно. — Например, Цветаева… — цитируются все эти гадости. — Там было много чего. Не согласен я, пожалуй, только по Андрееву. Ваше мнение? Бунин не принял модернистов?»
Да если бы только модернистов. Модернисты здесь как раз совершенно ни при чём. Бунин сам был модернистом (чего он, правда, конечно, не осознавал), такой модернист-архаист, двойственная фигура, пограничная фигура в русской литературе. Конечно, поздние рассказы Бунина, особенно «Тёмные аллеи» и все не вошедшие туда, типа «Три рубля», — это абсолютно модернистская проза: очень сжатая, динамичная, очень откровенная и, как писал Катаев, «очень раздвинувшая границы традиционной изобразительности». Это всё так. Он не принимал не то чтобы модернистов. Что, Горький уж ахти какой модернист? Да ничего подобного. Он не принимал вообще коллег, он был раздражительный, жёлчный человек.