Я говорил, кстати, об этом недавно в интервью одном, но почему-то это не напечатали. Они от меня, наверное, хотели услышать что-то очень предсказуемое. Там они меня спросили: «Почему русские писатели так плохо отнеслись к Нобелевской премии Алексиевич?»
Я могу сказать, что у писателя есть свои профессиональные риски, и один из этих профессиональных рисков — плохо отзываться о коллегах. У шахтёра есть профессиональный риск лёгочных заболеваний, у гонщика — я не знаю, вылететь с трассы, а у писателя есть вот такой риск — плохо говорить о коллегах. И тут необязательно цитировать уже ставшую пошлостью, хотя очень хорошую строчку Кедрина: «У поэтов есть такой обычай — в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Это необязательно поэты. У поэтов я как раз наблюдал гораздо большую солидарность, потому что они более больные люди, они больше друг друга, что ли, берегут. Но вообще у писателя…
Знаете, от конкурента не жди комплимента. Тут идёт серьёзный спор — спор за вечность. И писатель совершенно не обязан о коллегах отзываться хорошо. Когда я слышу, что писатель нахваливает какого-то коллегу, я всегда вспоминаю замечательный императив Андрея Битова: «Завидуешь? Хвали!». Если человек хвалит — значит, он завидует. Мне нечего в этом смысле скрывать. Мне никто, например, из поэтов моего поколения и старшего поколения не мешает. Ну, они мне не мешают — и я могу себе позволить не отзываться о них плохо.
Вот Алексея Цветкова спросили на Colta: «Как вы относитесь к политическим стихам Быкова?» (Как будто политические стихи Быкова — это главное, что делает Быков.) Он сказал: «Ну а зачем нам ещё один Быков? У нас же есть уже один». Это хороший ответ. Я Цветкова ценю, он замечательный поэт. Вот он решил выразиться таким образом — он решил оставить такой свой образ. Это не очень его красит, на мой взгляд. При всех наших теоретических расхождениях всё-таки нужно вести себя прилично. Мне Цветков не мешает. Напротив — мне приятно читать, когда у него бывают поэтические удачи. И вообще никто из друзей, коллег-современников как-то не омрачает моего пути в вечность. Ну не могу сказать, чтобы я кого-то мучительно желал с этого пути убрать.
Другое дело, что несколько раздражать друг друга литературы обязаны, наверное. Ну, это норма жизни, потому что литература — это такая вещь, которая не предполагает особенного душевного здоровья, а она предполагает конкуренцию (и довольно жёсткую) за читателя, за вечность. Поэтому то, что Бунин плохо отзывался об этих людях, не говорит плохо ни о них, ни о Бунине, а это говорит о его профессиональной болезни, вроде геморроя. Ничего страшного в этом нет. Если бы вы знали, как он отзывался о Кафке, о Прусте, которого он вообще (как и я, впрочем) не мог читать, и не понимал, что там хорошего. Берберова ему говорила: «Да что вы, Иван Алексеевич? Да это же писатель того же класса, что и вы!» — мысленно добавляя «если не выше». И таким взглядом он её полоснул, что мама не горюй!
«Спросить я вас хочу о Владиславе Крапивине. Мне 63 года, но я и сейчас читаю его прекрасные книги. Думаю, если бы его произведения были включены в школьную программу, то дети получили бы «пилюлю» доброты и порядочности».
Я очень люблю Крапивина, особенно люблю «Ковёр-самолёт», люблю «Мальчика со шпагой» — книги, на которых я сам рос. Мне известно несколько историй, в которых он проявил себя человеком высочайшего благородства и мужества. Многое меня отторгает в его прозе, особенно ранней, когда детям внушается, что взрослые ничего не понимают, что мир лежит во зле — немножко сектантское мироощущение. Но это не всегда так. Всё-таки доминирует то, что Крапивин… Например, он очень плодовит, он великолепный выдумщик. Сравнительно недавняя «Дагги-Тиц» — это прекрасная повесть. «Трое с площади Карронад», «Журавлёнок и молнии» — хорошие вещи. Он очень много написал, вот в чём дело, и далеко не все эти вещи совершенны. Но при всём при том и его отряд «Каравелла», и те идеалы благородства, настоящей взрослости и ответственности, которые есть в его прозе, — мне это близко и симпатично.
Другое дело, что я бы необязательно включал это в школьную программу. Мне кажется, это не нужно, потому что дети могут это вне программы прочесть. Любое навязывание Крапивина обескровит и обездушит его тексты. А так, конечно, мне он очень нравится и симпатичен.
«Как вы думаете, в какой период своей жизни Глеб Павловский был наиболее искренним? Что бы вы сегодня написали в своей статье об этом человеке? Интересны ли вам такие умные и «демонические» личности как прототипы к персонажам будущих книг?»
Павловский — уже собственно персонаж собственной книги. Он прежде всего, как мне кажется, литератор, а не политолог. Он автор замечательных формул. Павловский мог бы выдумать новый язык. И он, строго говоря, его и выдумывал — новый политический язык, где свои авгуры опознают друг друга по сигналам, а для неготового человека (как белиберда в телефонной трубке в «Улитке на склоне») это не значит ничего. Он, я думаю, действительно замечательный создатель мерцающих слов-сигналов, великолепный политолог эпохи путинского межеумья, Путина промежуточного, примерно с 2004 года по 2008-й, времён книги Чадаева «Путин. Его идеология».
Что касается того, в какой момент Павловский был искренен. Я думаю, искренен он в своей жизни был только тогда, когда разговаривал с Гефтером. Думаю, что это были звёздные часы его жизни. И, может быть, звёздные часы жизни Гефтера, потому что обрести такого ученика — тоже, знаете, не последнее дело. Гефтер представляется мне самым интересным из советских историков, я бы сказал — из советских историософов. Историософия — это необязательно конкретная доктрина. Историософия — это познание мудрости истории, познание смысла истории. В этом смысле Гефтер был бесконечно интересным человеком. И моменты общения Павловского с ним, публикации его книг (то, что он предпринимает сейчас) — это, мне кажется, тоже великолепное занятие, и очень самоотверженное, кстати говоря.
Думаю, что искренним он был и в свой диссидентский период, искренним и азартным в период становления путинской реальности, когда и ему, и мне, и многим показалось, что действительно светят какие-то восхитительные перемены. Он раньше многих понял, куда всё идёт, куда всё заворачивает; понял, что надежды в очередной раз не состоялись и круг в очередной раз замкнулся — и с большим мужеством начал разоблачать в том числе и прежние собственные конструкции.
Вообще мне Глеб Олегович интересен, он человек глубоко мне симпатичный. Я это говорю не потому, что мне много раз ещё брать у него интервью и консультации, и я не хочу с ним портить отношения. Я не хочу с ним портить отношения, потому что он честно умеет говорить о себе плохо. Но Павловский мне интереснее всего тем, что он думает, что он не просто строит карьеру (а он давно её не строит), не просто пытается выжить и вписаться. Нет, он мыслит. Он человек, который действительно пытается осмыслить современную, рискну сказать — беспрецедентную, принципиально новую политическую реальность, когда у нас во многих головах и умах тридцать седьмой год, а вокруг — Интернет. Замечательное выражение Невзорова, что «у нас тоталитаризм в кислотной среде, всё окислилось». Я думаю, что Невзоров и Павловский… Кстати, я завтра к Невзорову рассчитываю пойти. Мне придётся сбежать потом в эфир, но всё равно мне очень интересно то, что он будет говорить. Невзоров и Павловский — по-моему, два чуть ли не единственных человека, которых мне сегодня интересно слушать.
«Если весь класс бегает, кричит, не слушает учителя на уроке, то как вы в таком случае решаете вопросы дисциплины в классе?»
Надо начать говорить очень тихо, обращаясь к отдельным, наиболее громко шумящим. А вообще я вам скажу жестокую вещь. (Спасибо вам за пожелания здоровья и вообще за всё хорошее.) Если у вас класс бегает, кричит и не слушает — меняйте профессию, вы ничего с этим не сделаете. Надо вовремя понять.
Есть вещи, которые не исправишь. Ну, надо с этим смириться. Очень многие американские школьники не могут смириться с тем, что девушка их не любит, берут пистолет и начинают стрелять, потому что они привыкли, что всегда что-то можно сделать. Это не так. Есть вещи, с которыми ничего нельзя сделать. Если вас травят в классе, надо переходить в другой класс. Если у вас бегают, шумят и вас не слушают, то вы выбрали не ту профессию.
Учителем называется человек, который входит в класс — и класс встаёт смирно. Точно так же военным называется человек, которого хочется слушаться и приятно слушаться, иначе он не командир. Точно так же с актёром. Правильно сказал Константин Райкин: «Великий актёр тот, кто сидит в углу сцены, ни слова не говоря, а все остальные кричат, дурачатся. Но пока он сидит в углу сцены, ни слова не говоря, весь зал смотрит на него». Вот это актёр. Да, тут ничего не поделаешь. Дайте Константину Райкину роль второго плана — и на роли первого плана никто не будет обращать внимания. Это тоже трагическая вещь — когда к тебе прикованы все взгляды. Вот в учителя должны идти такие люди.
Что я думаю о психоанализе Фрейда? Думаю, что в психоанализе Фрейда, безусловно, есть разумное зерно, и сводить его к эротической подноготной совершенно бессмысленно и неинтересно.
«Я приехал из Питера в Израиль, — это я читаю письмо, — жить из-за медицины для матери. Сейчас мне 38. Я в постоянном культурном шоке много лет. Мне претит местная публика, истерически счастливые и нахрапистые иммигранты, — да, чужое счастье, особенно когда оно демонстративное, очень неприятно. — Восток меня ужасает. Язык, климат, обычаи, манеры — всё вызывает отторжение, доходящее до абсурда или до ненависти. Стоит ли рассказать об этом в повести? Был бы признателен за совет».
Ну, не просто стоит. Такая повесть может оказаться вашей единственной аутотерапией. Это может оказаться прекрасной повестью, если вы во всём честно признаетесь. Тут надо помнить одну штуку: иногда иммиграция отторгает человека, вгоняет его в глубочайшую депрессию, и тогда