Поэтому вот это и самая большая беда сегодняшнего состояния России, что оно заставляет всю её историю рассматривать как тупиковую, что вот этим увенчалась история России. Она не увенчалась, подождите! Россия, что называется, «сходила налево», она ушла с основного исторического пути, но она вернётся на этот основной исторический путь и на нём ещё всех удивит и потрясёт. Не надо, пожалуйста, думать, что этим всё кончается.
То, что происходит сейчас, конечно, очень компрометирует российскую историю, компрометирует всю славянофильскую ветку, компрометирует отчасти и такие вполне искренние порывы, как пушкинское стихотворение «Клеветникам России». Вот сейчас Захар Прилепин говорит: «Да вот мы с Пушкиным, а вы с Иртеньевым». Это разделение ложное, потому что делить на государственников и не-государственников в России глупо. В России государственниками очень часто бывали гении, и ничего в этом нет дурного. Просто мы же делим иначе: мы делим на сервилистов и искренних людей, вот и всё. Пушкин написал «Клеветникам России» не из сервилистских соображений, а Некрасов написал оду Муравьёву-Вешателю из сервилистских соображений, чтобы спасти журнал, — мы всё равно его оправдываем, безусловно, но мы понимаем разницу этих мотивов. Поэтому когда и жертву, и палача записывают в патриоты, это нас несколько раздражает (меня, во всяком случае), это действительно не очень приятно.
Когда пятнадцатилетний Высоцкий написал стихотворение о Сталине в память его, которое потом многократно перепечатывалось, — это просто ошибка юности. Высоцкий не был сталинистом. Когда Ахматова написала «Слава миру», она это сделала под нажимом, потому что она спасала сына. И не надо из неё делать сталинистку. То есть разница не между государственниками и либералами. Вот у либералов Акунин, а у государственников Достоевский — ахти какое сравнение, прямо мы все умерли! Да? Нет, ничего подобного. Мы же понимаем, мы следим за руками, этот фокус нам понятен. Достоевский — абсолютно искренний государственник, и он находится опять-таки в стержневом, движении русской литературы, а Бабаевский с «Кавалером Золотой Звезды» — плохой государственник, не искренний, плохой писатель? Ребята, ну что вы?
«Возвращаясь к теме русского хоррора. Как вы относитесь к творчеству Марии Галиной и Анны Старобинец?»
Я очень люблю их обеих. Знаете, какая мысль меня посещает? Сложная мысль. Я знаю, что на гендерные темы высказываться очень трудно. Дело в том, что женщины вообще в России почему-то лучше пишут хоррор. И я могу объяснить почему. Елена Сафонова мне давала когда-то интервью (она очень редко это делает), и мне очень запомнилось то, что она сказала: «Женщина может простить всё, кроме скуки. Мужчина может быть жесток, иногда глуп, может быть неверен, но если с ним не скучно, всё остальное прощается». Это золотые слова. Женщины в России скучную литературу пишут менее охотно, потому что когда женщине скучно, она эти отношения рвёт и эту книгу не заканчивает.
Вот Старобинец пишет очень интересно. Мне многое у неё там нравится, многое не нравится. «Бессмертный» [«Живущий»] — по-моему, замечательный роман. Кстати, я очень желаю ей, чтобы они с Сашей Гарросом как можно скорее прошли через болезнь, которая на него свалилась. Думаю, что скоро они вернутся здоровые, счастливые и привезут сюда детей. Очень в это верю. Гаррос, если ты меня сейчас слушаешь, то и тебе тоже передаю привет большой!
Что касается Ани (я имею право её так называть, мы давние друзья). Аня именно умеет писать не скучно. Ну, это эпатаж иногда, иногда это очень страшно, иногда она работает просто в эстетике безобразного. «Переходный возраст» — это вещь, которую, когда читаешь, наизнанку может просто вывернуть. Но это интересно, понимаете, это не скучно. И в этом смысле она, конечно, большой молодец.
Это же касается Галиной. Вот у Галиной даже стихи очень интересны. Давайте вспомним «Доктор Ватсон вернулся с гражданской [афганской] войны… » и так далее. У неё увлекательные стихи. Новелла Матвеева сказала очень здравую мысль: «Если книгу стихов интересно читать, то это самый большой комплимент, который можно сделать книге стихов». Да, ребята, это так.
Кстати говоря, сейчас в «Новом Мире» (в № 10) появились переводы Матвеевой шекспировских сонетов. У неё шекспировские сонеты интересно читать, потому что видно, как бьётся и развивается мысль. Она переводит с необычайной плотностью. Вот Матвееву всегда интересно читать, интересно, куда мысль повернёт. У неё даже пейзажные стихи наделены каким-то внутренним сюжетом.
И вот Галина (особенно это касается, на мой взгляд, «Хомячков в Эгладоре») умеет писать так, что взгляд прилипает к строке. Она молодец. И то, что российские женщины умеют так писать, чтобы было не скучно… Это касается и Максима Чертанова с его мужским псевдонимом и женской природой. Ну, это многих касается, я мог бы многих назвать. Потому что мужчины готовы терпеть скуку, а женщины — нет. Поздравляю!
«Хотелось бы узнать ваше мнение о прозе Павла Пепперштейна». Я с вами согласен, Александр, мне больше всего тоже нравится «Свастика и Пентагон». Я не знаю, не занимаемся ли мы рекламой свастики, но у него свастика в совершенно другом смысле. Там и картинки очень хорошие.
«Попадалось ли вам произведение Сурата (он же Дмитрий Боженко) «Автопортрет с отрезанной головой»?» Нет, не попадалось.
«Жил потрясающий поэт и прозаик Михаил Новиков, — я помню, конечно, Новикова, он работал в «Коммерсанте» литературным критиком. — Читали ли вы его «Алыму»?»
Я прочитал по вашей ссылке в «ЖЖ». Это талантливо, но мне совсем не близко. И не близко, наверное, потому… Ну как и Олег Дарк, в общем. Это талантливо, но не близко, — вот так бы я сказал. Мне вообще и проза девяностых, и люди девяностых чаще всего не были близки. И даже нулевые, и даже десятые не заставили меня многое из тогдашнего полюбить. Не заставили. Как бы многое тогда шло не туда, не в ту сторону, и я это прекрасно понимал.
«Будет ли лекция о Высоцком?» Будет.
««Незнайка на Луне» — книга для взрослых или для детей?» Для взрослых.
Лекция о советском детективе, о Семёнове — это хорошо.
«Как вы считаете, почему «взбесившийся принтер» печатает исключительно запрещающие законы?»
Ну, ваш вопрос и ваш ответ — они, в общем, уже здесь даны, и я не вижу, что ещё здесь развивать. Дело в том, что запрещать вообще всегда проще, в этом есть особое наслаждение. Видите ли, когда люди в день катастрофы лайнера выходят на Хэллоуин — это отвратительно. Но когда ханжа публикует репортаж с этого Хэллоуина и возмущается, и негодует — это тоже отвратительно. Я против ханжества. Запрещать — это всегда большое наслаждение. Ты всегда как бы становишься в позицию правильную по отношению к любому. Но ведь это происходит от слабости, от трусости.
«Успели ли вы познакомиться с Израилем Меттером?»
Да, я хорошо был знаком с ним. Вышел ли он за пределы своего кинематографического успеха с «Мухтаром»? Ну что вы? При чём здесь его кинематографический успех? Он был прекрасный прозаик, мастер петербуржской бытовой прозы. Помню, «Пять углов» я читал (если я не путаю сейчас ничего) в своё время ещё в журнале «Нева». Нет, Меттер — замечательный прозаик. Зачем же, собственно, его ограничивать?
«Почему «Чистый понедельник» Бунина — это плохой рассказ?»
Я не говорил, что плохой. Ну, скажем так: я не говорил, что он плох объективно, но он не нравится мне, по многим причинам не нравится. Я мог бы прочесть подробную лекцию о том, почему мне не нравится «Чистый понедельник». У Бунина есть рассказы… На мой взгляд, к ним принадлежит и «Лёгкое дыхание», но «Лёгкое дыхание» очень подробно расписано и расшифровано Жолковским (после этого, мне кажется, я стал его понимать лучше). Грубо говоря, рассказы, в которых его губит некоторая ложная многозначительность. В «Чистом понедельнике», по-моему, она есть.
Он описывает обычную московскую бабёнку, которая при этом всё время мечется между кощунством и святостью, между грехом и покаянием. Такие были. Такие и сейчас есть. Но я не понимаю, почему этим типажом надо так любоваться. Он мне представляется, в общем, довольно дурновкусным. Хотя это, конечно, произведение, написанное гениально, оно запоминается, каждая фраза в нём запоминается. Все эти «рябчики в крепко прожаренной сметане», весь этот «обед силен», «Это что ещё за восточный брюнет? Ненавижу!», Качалов с белой прядью на потном лбу — всё это запоминается, всё это прекрасно. Но тип этот женский мне неприятен, и неприятна мне сама атмосфера этого рассказа, как бы сказать, его греховная святость, которая на самом деле очень моветонная и ни к греху, ни к святости никакого отношения не имеет. Ну простите меня! Вот такой я действительно. Я же не заставляю вас со мной соглашаться.
«Оцените по-цеховому писательский талант Александра Проханова». Зачем же это делать? Тем более по-цеховому.
«Как вам альбом БГ «Соль»? Кажется, лучший со времён «Русского альбома»».
Нет, мне кажется, что лучший альбом всё-таки «Белая лошадь», но «Соль», конечно, альбом блестящий. Там есть песни, которые обязательно войдут в историю — и даже не только рока, но в историю русской поэзии. Борис Борисович — великий поэт.
«Вы написали биографию Маяковского, — написал. — Перечитывали собрание сочинений? — а как же. — Насколько важно при написании такого труда, как биография, обращать внимание на его слабые тексты?»
Ну, что мы называем «слабыми»? Маяк сам про себя говорил совершенно откровенно Льву Никулину: «У меня из десяти стихотворений пять хороших, а у Блока два, но таких, как этих два, мне не написать». Действительно, процент плохих стихов (плохих ремесленно) у Маяка гораздо ниже, чем у остальных. Он, в общем, держал форму, держал марку. Даже когда он писал «Лучших сосок не было и нет, готов сосать до старости лет», то это было качественно. Во всяком случае, с точки зрения рекламы это качественно.
Я довольно высоко ценю у Маяковского все его пусть и халтурные, пусть и газетные, но тем не менее прикладные стихи. Они не слабые. Они то, что Шкловский называл «вдоль темы» — не в стрежне, не в позвоночнике, а вдоль, как бы на берегу. При этом я могу понять тот ригоризм, который его заставил это писать. Лирика была по разным причинам невозможна, и чтобы не сойти с ума, он писал вот это. Это не то что он вот решил поставить «звонкую силу поэта» на службу «атакующему классу». Это было бы сознательное решение, а поэт почти никогда не принимает сознательных решений. Он пошёл за интуицией, и интуиция ему подсказала, что сейчас лирику писать нельзя. Ну не было возможности! Мандельштам перестал это делать, Ахматова замолчала. Примерно одновременно это всё произошло — в 1923 году. Исчез читатель, для которого можно было это писать. Исчез лирический герой, от чьего имени можно было это говорить.