Знаете, Лена, ох как это мне знакомо! Это глупость. Это наша с вами глупость. Мы смотрим на детей и думаем, что у них нет интересов. На самом деле они… Ох, Господи, как я грешен в этом смысле! Андрюшка, прости, если ты меня слушаешь! Сколько раз я говорил: «Андрей, тебе ничего не интересно!» Постепенно всем, знаете ли, стало интересно. И Женьке, дочке, постепенно стало интересно, а тоже сколько я попортил крови всей семье, говоря: «Ей ничего не надо! Она ничего не читает!» Каким я был идиотом! Ребята, они всем интересуются, просто они не обязаны вам об этом докладывать.
И потом, понимаете, есть же темы и интересы, которые совершенно непредсказуемые. Кто бы мне сказал, что Женька будет заниматься аутистами и вырастет в клинического психолога? Да что угодно я бы мог допустить! Барабанщицу в рок-группе я мог допустить, но не это. Кто бы мне сказал, что Андрей пойдёт в артисты? Тоже — что угодно! Я не знаю, автомастерскую я бы предположил, но не это. А оказалось это. Мы просто не знаем ничего про детей.
И мы не знаем, знаете, чего? Мы не знаем, что они внутри добрые, что они внутри нас любят, что они нам внутри сострадают. Они не всегда это показывают, но, смею вас уверить, это так. Я в этом много раз убедился. Лена, это не значит, что я вам советую напиться, лежать с похмелья и просить водички, но вы убедитесь, что воды, по крайней мере, они подадут.
Что, пора? Пора. Услышимся через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков― Возвращаемся к разговору. Дмитрий Быков в программе «Один». Как и обещал, я всё-таки большую часть вопросов начинаю брать из писем, но несколько ещё…
«В продолжение вопроса о вторичности русской литературы…» Это не вторичность. Она учитывает опыт западной, она младше, вот и всё. «Не могу отделаться от впечатления, что повесть «Созвездие Козлотура» написана под сильнейшим влиянием рассказа Д. Сэлинджера «Голубой период де Домье-Смита»».
Нет, конечно. Ирония Сэлинджера в этом рассказе, надо сказать, довольно многословная и искусственная (он вообще шутит, как правило, не смешно), она совершенно другой природы. Корни Искандера — конечно, всё-таки Восток, и если уж на то пошло, то в гораздо большей степени «Тысяча и одна ночь» с её такой пленительной велеречивостью и довольно жёсткой иронией. И Киплинг отчасти, особенно в стихах. «Созвездие Козлотура» не имеет никакого — даже интонационного — сходства с Сэлинджером. Если уж она с чем и имеет сходство, то с разными восточными стилизациями. Трудно сказать, какими конкретно. Вообще Всеволод Ива́нов, Леонов… Надо вам сказать, что ориентализм был в большой моде в 20-е годы. По-моему, корни Искандера там.
«Создано ли что-нибудь правдивое в отечественной художественной прозе на тему чеченского кризиса?»
Нет. Пока нет. У Бабченко есть хорошие тексты, у Александра Карасёва, которого я вам рекомендую, они мне нравятся иронией своей. Вообще Карасёв, по-моему, хороший писатель, он прозаик настоящий. Мне интересно было читать «Асан». Хотя я не считаю эту вещь удачей, но там, по крайней мере, есть попытка создания какой-то мифологии. Пока ещё не создана такая проза. Я думаю, что долго ещё и не будет создана, потому что… А! Ну, я уже упоминал латынинскую «Землю войны». Да, пожалуй, «Земля войны». Но тоже сказывается недостаток боевого опыта. О человеке в бою ведь почти ничего не написано, только Виктор Некрасов.
«Как вы относитесь к Драйзеру? И что можно порекомендовать из подобного?»
Подобного довольного много в американской литературе (у нас есть производственный роман, а у них есть деловой роман), но мне трудно назвать этих авторов, я их толком не знаю. Конечно, «Трилогия желания» — «Финансист», «Титан», «Стоик» — это лучшее из написанного на тему бизнеса (и американского вообще, и 20–30-х годов в частности). Ничего подобного Каупервуду я припомнить сейчас не могу, таких героев. Но то, что американская бизнес-индустрия вся — это и огромная отрасль литературы, — это факт. Спросите какого-нибудь хорошего знатока американской прозы, он вам подскажет.
«Как вы оцениваете творчество Ивана Шмелёва?»
Крепкий писатель третьего ряда, мне так кажется. Он рассказывает, а не показывает. «Лето Господне» — бесконечно трогательная книга, но все эти уменьшительно-ласкательные суффиксы меня несколько раздражают. Кстати говоря, я солидарен с тем, что, наверное, лучшая его книга — «Солнце мёртвых», самая страшная и самая исповедальная.
«Согласны ли вы с тем, что «Тёмная Башня» Стивена Кинга — его грандиозный провал?»
Мне кажется, здесь упор на слове «грандиозный». И потом, понимаете, создать собственную мифологию… Я это читать не могу, но миф создан интересный. Пейзаж этот нравится мне — вот эти пустоши, вот это мне интересно. Антураж там прекрасный, а сюжет довольно занудный. Да, это не лучшая вещь Кинга. Можно ли сказать, что это не его жанр, ведь есть прекрасные «Талисман» и «Глаз дракона»? Нет. Конечно, «Глаз дракона» тоже третьесортный брак. Знаете, Кинг силён в коротких сновидческих рассказах. Сейчас вышел новый сборник, я жизнерадостно его купил только что, «Ночной базар» он называется, «Базар ночных вещей». Там есть несколько вещей исключительного качества! Особенно я вам рекомендую, конечно, рассказ «Morality».
И последний отсюда вопрос: «Когда ждать продолжения повести «Списанные»?»
Думаю, что лет через пять. Она написана давно — «Убийцы», вторая часть «Списанных». Часть материла оттуда попала в «Сигналы». Да не хочу я её печатать, просто не хочу. Это история одного довольно… Ну, это история о «деле Иванниковой». Я совершенно не хочу это печатать. Знаете, иногда важно написать книгу, избавиться от проблемы — и пусть она лежит. Как говорил Виктор Петрович Астафьев, не желая печатать вторую часть «Проклятых и убитых» (он всё-таки её напечатал): «Да пусть она лежит, каши не просит». Ну, лежит — и нормально.
«Ведёте ли вы личные дневники?» Нет, мне это совсем не нужно.
«Микромир эстонского фильма «Класс» — это мир России–2015?» — начинаю задавать вопросы из почты.
Нет, конечно. Но сходство есть определённое, потому что во всех замкнутых вертикальных и пирамидальных сообществах это есть. Уже есть ниши шутов, есть ниши пассивных наблюдателей, есть радость от наблюдения за конфликтом. Понимаете, в любом конфликте самые отвратительные даже не те, кто травят, а те, кто наблюдают, запасшись попкорном, те, кто, по выражению Гребенщикова, «сбегаются смотреть на пожар». Вот этих я ненавижу больше всего. В «Классе» такие есть. В современной России таких тоже много. Но с радостью замечаю, что в современной России есть уже и те, кто готов переламывать это отношение. Особенно те, кому 18–20–25 лет, — они уже не наблюдатели, не злорадные свидетели, они уже не участники травли, а они уже готовы защищать травимых. Кстати, в фильме «Класс» очень точно показано, что травимым становится именно сильный, а не слабый (может быть, самый сильный).
«Стоит ли в 21 год читать «Голый завтрак» Берроуза?»
Видите ли, это не вопрос возраста, а это вопрос темперамента. Мне, например, его не хотелось читать ни в 21, ни в 30, ни в 40. Это мне совершенно неинтересно. Но кому-то нравится. Можно читать в любом возрасте.
«Стыдно ли вам за свою наготу перед людьми, когда они читают вас впервые? Есть ли у вас этот страх? Что делать, чтобы преодолеть это? И как отличить свой плохой текст от своего хорошего?»
К сожалению, нет надёжного критерия. Стругацкий Борис Натанович говорил: «Разница между профессионалом и графоманом та, что профессионалу не приятно, не нравится». Это не всегда так. Я могу всегда отличить собственный хороший текст, потому что… Пелевин иногда точно формулирует, он замечательно сказал: «Когда я перечитываю свой текст и мне кажется, что автор его не я, вот тогда хорошо». Такое бывает иногда. В процессе всегда понимаешь, хорошо или нет.
Сейчас сформулирую, пожалуй. Можно получать от творчества удовольствие, а можно — наслаждение. Это две разные вещи абсолютно. Удовольствие — гораздо более низменная вещь. Так вот, когда получаешь наслаждение, велик шанс, что пишешь бред. А когда получаешь просто грубое физиологическое удовольствие от написанного, почти всегда это будет хорошо, и будет хорошо читать. Наслаждение — это такое состояние, когда ты впадаешь в пророчества, в мистику, когда тебе кажется, что ты открыл что-то, чего никто не знает (а это знают все). А вот когда ты получаешь грубое физиологическое удовольствие от того, что пишешь, тебе смешно, тебе увлекательно самому, то тогда текст хороший.
«Можете ли вы оценить «Диагностику кармы» Лазарева? По-моему, Лазарев такой же проплаченный идеолог криминал-фашизма, как и Дугин».
Ну, это вы сказали. Я не могу этого разделить, потому что они же теперь обидчивые все очень стали. Вообще обратите внимание на то, что о чём я говорил: магизм, мистика, вообще увлечение всем нечеловеческим, всем, что снимает с человека ответственность. Да, это очень часто маркируют в фашизм. Фашизм вообще склонен к магизму, к эклектике, к архаике, к магическому понимаю, к мистике. Хотя истинный смысл термина «магизм», хочу сразу сказать, немного другой. Я просто это употребляю в своём смысле — в смысле мистики.
«Недавно закончил читать Битова «Он — это я», его первый роман. Не находите ли вы, что Кирилл Капустин — это Холден Колфилд, который подрос и переехал в Союз?»
Нет, не нахожу. Понимаете, Холден Колфилд только считает себя интеллектуалом, а у Битова все герои рефлексируют очень много. И потом, Колфилд какой-то, по-моему, более добрый, он трогательный. Но то, что вся российская литература этих времён находилась под сильным влиянием американской прозы, в частности Сэлинджера, — что же тут спорить?
«Что вы скажете про корневого идеолога евразийства и Новой России Дугина? Должен ли автор отвечать за реальную кровь как результат воплощения его идей?»
Видите ли, это вопрос скользкий (скользкий, как кровь пролитая). А Христос должен отвечать за костры инквизиции? — спросите вы. Другое дело, что человечество любую, даже самую гуманную идею способно превратить в костры. Я не думаю, что Дугин как идеолог должен отвечать за тех, кто ему поверил, но вот Дугин как конкретный пропагандист конкретной войны, пишущий об этом, отвечать, конечно, должен.