Сегодня можно торговать по-настоящему только одним брендом. Вы знаете, особенно пиарщики знают, что человек приобретать любит только одно — позитивный имидж самого себя. Сегодня в основе позитивного имиджа лежит интеллект. Люди хотят слышать и читать об умном, люди хотят получить такой журнал, читатель которого мог бы называть себя необязательно снобом (привет журналу «Сноб»), а чувствовать себя конструктором будущего, чувствовать, что будущее от него зависит. Вот поэтому он и будет называться «Послезавтра». Завтра уже наступило, оно уже вокруг, мы в нём погрязли.
Мы все понимаем (я хочу конкретизировать это как-то), что конец эпохи, которую сейчас переживает Россия, в общем, недалёк. Такие эпохи всегда разрешаются в России через войну. Война укрепляет, легитимизирует и истощает режим, истощает его окончательно. После этого, по всей видимости, мы переживём период более тяжёлый и более мрачный — как послевоенный период 47–49 был мрачнее во многих отношениях периода 37–38. Ну, мне так кажется, во всяком случае. Может быть, он был не так жесток по количеству жертв политического террора, но по совершенно безвоздушной атмосфере в стране он был, конечно, невыносимым. И только после этого пришло что-то хорошее. Всегда для того, чтобы ночь перешла в рассвет, она должна пройти свой самый тёмный фазис. После серых приходят чёрные, после чёрных — хочется надеяться, светлые. Поэтому период чёрных у нас в известном смысле впереди. Поэтому — «Послезавтра», а не «Завтра».
Что я предполагаю в этом журнале? Это будет журнал в формате «Химии и жизни». У него будет, кроме того, сайт. Мне нужно, безусловно, чтобы в каждом журнале было не меньше двенадцати больших научных статей, в которых или люди сами рассказывают о своём научном поиске, или студенты их расспрашивают. Я настаиваю, что в журнале не должно быть ни одного автора старше тридцати лет (может быть, даже двадцати пяти). Это журнал для студентов и о студентах. Потом мы можем перейти в какие-то более высокие и более профессиональные сферы, но этот журнал для молодых, это их стартовая площадка. Я сам туда писать не буду.
Вот очень важная штука. Я говорил сегодня об этом, кстати, с очень неплохим молодым поэтом, ещё совершенно ребёнком по возрасту, но очень талантливым поэтом — Лизой Верещагиной. И вот что она мне сказала: «Журнал не делается без среды». Это мне напомнило старую мою мысль, что Россия плохо производит, может быть, некоторые товары, но гениально производит среды.
Так вот, нам нужна будет среда. И если среди вас есть люди (два таких письма я уже получил), которые умеют не то чтобы раскручивать сайт, а делать его user-friendly, человекоудобным, если есть люди, которые умеют создавать среду профессионально (это всегда находится на стыке социальных и психологических задач), которые могут среду этого будущего журнала создать, представить место, где мы будем собираться, где мы будем писать, то я буду счастлив. Пожалуйста, обращайтесь. Я этого не умею. Я умею создать среду в классе, умею на курсе, но в творческой среде — в журнале — это сложнее, потому что писать будут люди, в общем, раздолбайского склада, и им нужно тонкое сочетание жёсткой руки и дружелюбной атмосферы. Это первое, что мне важно.
Второе. Я получил письма из Новосибирска и Казани. Для меня это очень важно, потому что и Новосибирск, и Казань — это серьёзные русские научные центры, откуда я ожидаю важной помощи. Сам я попытаюсь, конечно, связать этих людей — и делающих журнал, и читающих его — с теми американскими университетами (с Принстоном, с Брандайсом, со Стэнфордом), которые я знаю и откуда я могу получать студенческие работы. Я настаиваю на том, чтобы этот журнал был интернациональным, потому что научный студенческий поиск всемирный.
Я только что тут пересмотрел по своим нуждам чудовищный фильм 1948 года «Суд чести». Страшно сказать, что сделал Абрам Роом, — 1-я Сталинская премия. Фильм, который повествует как раз о безродных космополитах, об учёном, который нерасчётливо поделился своими даже не идеями, а намёком на идею с американскими производителями каких-то фармацевтических средств. И суд чести над ним: «Ты предал Лобачевского! Ты предал Менделеева!» Страшная картина! Всю эту риторику можно хоть сейчас перепечатывать в «Известиях». И вот я о чём подумал: мы не можем допустить изоляции. Изоляционизм — это самое страшное, что может произойти с молодой наукой. Поэтому я буду стараться, чтобы нас читали там, а мы читали их.
Если есть в России сейчас крупные научные центры (а они есть, безусловно), то гуманитарные статьи — исторические в первую очередь, социологические исследования, психологические — нам будут жизненно необходимы. Я уже не говорю о том, что математики, физики, люди, осваивающие как раз передовые рубежи, потому что мы интересуемся обликом будущего, — нам всё это совершенно необходимо. Среди каких гаджетов будет жить человек 2020 года, каков прогноз в главных сферах науки — это всё нас безумно интересует.
Поэтому, пожалуйста, все, кто хочет делать этот журнал, пишите. Я постараюсь вас всех собрать. Учтите, что я очень в себе не уверенный человек, хотя выгляжу иначе. Это, слава богу, мне такая внешность основательная дана, а в принципе я не уверен в своей способности что-либо организовать. Моя надежда вся на вас. Моё дело здесь — пробить идею. Это мне напоминает прекрасный анекдот, который мне когда-то рассказал Андрюша Шемякин, любимый кинокритик.
Мышам надоело, что их все бьют, едят, что они паразиты. Они решили обратиться к самой мудрой сове и спросили: «Что нам делать?» Сова подумала и сказала: «Мыши, вы должны стать ежами». Они очень долго радовались (потрясающий совет! — действительно ежей никто не тронет), но на обратном пути поняли, что сова не сказала главного. Они вернулись и говорят: «Сова, а как нам стать ежами?» На что она сказала: «Ребята, этого я не знаю. Я по креативу».
Так вот, проблема в том, что я по креативу. Я могу выдумать журнал, могу выдумать его рубрикатор, а делать его должны вы. И если вы сможете это делать, у нас появится издание, с которого, я уверен, начнётся и интеллектуальный, и нравственный, и какой хотите прорыв. Я хочу, чтобы это было общим дело, чтобы редакция этого журнала была местом, куда можно прийти поспорить, прийти пожаловаться. Вот мне некоторые люди пишут: «Я ничего не хочу, у меня опускаются руки». Вот нужно место, куда вы можете прийти — и они у вас поднимутся.
Начинаю отвечать на вопросы. Я напоминаю, что мой адрес: dmibykov@yandex.ru. Впрочем, все его уже знают.
«Ваше отношение к творчеству Михаила Анчарова как писателя и как барда? Когда читаешь его произведения, появляется противоречивое ощущение тоски и в то же время надежды. Знакомы ли вы, кстати, с прозой Вадима Демидова, вокалиста группы «Хроноп»?»
Невозможно знать всё, с ней не знаком. А Анчаров на меня довольно сильно влиял. В 1979–1980 годах у нас была такая «микрооттепель», потому что «Новый мир» напечатал труды Брежнева, и надо было чем-то это срочно уравновесить, каким-то авангардом. И под это дело прополз в «Новый мир» совершенно авангардный роман Михаила Анчарова «Самшитовый лес», который, кстати, жестоко раздолбали тогда в «Литературке». Я помню сложное ощущение от этой книги, от её главного героя Сапожникова. И вообще ощущения у меня от Анчарова всегда были очень сложные. Но я одно не могу не признать: это жутко увлекательно, это интересно.
Анчаров был человек невероятной разносторонности, хороший художник, иллюстратор, маслом писал замечательно в том числе, замечательный бард, первый русский бард послевоенный (может быть, кроме Охрименко), первый по-настоящему услышанный. И некоторые его сочинения… Самое знаменитое — это, конечно, «Солнце село за рекой, за приёмный за покой» (ну, «Песня психа с Канатчиковой дачи»), «Песня органиста, который заполнял паузы в концерте популярной певицы», «Песня водителя грузовика». Это всё замечательно. Они мужественные такие, но немного гриновские, немного мечтательные. И вообще в Анчарове что-то было мистическое, как мне кажется. Он очень многое умудрился почувствовать и написать раньше других. И потом, он драматург был первоклассный. Первый советский сериал — это Анчаров. Это «День за днём», это «В одном микрорайоне». Кстати, там Караченцов (это, по-моему, первая его большая роль была) пел замечательную песню на титрах:
Заря упала и растаяла,
Ночные дремлют корпуса.
Многоэтажная окраина
Плывёт по лунным небесам.
Это одна из последних песен Анчарова, которая стала всесоюзно известной. Я очень любил этот мир спального района, который представлен в этих сериалах. Он отец жанра советской бытовой драмы. Советский сериал — это же особая история. Это не «Поговорим, Марианна. — Нам не о чем говорить, Луис Альберто», это не испанская и не кубинская киноновелла, а это именно хроника быта, конфликты коммунального плана. И Анчаров прекрасно это чувствовал при всём своём романтизме.
Что касается его прозы. В моё время, когда мне 15–16 лет было, в большой моде была его повесть «Сода-солнце». Что в ней люди находят, я почему-то совершенно никогда не мог понять. Наверное, что-то там было. Надо бы попробовать её перечитать — может, я что-то пойму. Поздние его романы печатались с «продолжением» в «Студенческом меридиане», были уже никому не нужны и довольно скучны (вот эти его благушинские повествования о мире старой Москвы), но в них была какая-то своя прелесть действительно. Мне кажется, что Анчаров чуть-чуть не дотянул до гения. Во всяком случае, некоторые его песни выжили, и песни эти очень хорошие. Правда, Хвостенко пел их лучше, чем Анчаров. Исполнение Анчарова мне всегда казалось суховатым. Но это был автор феноменальной одарённости. Говорю, вот чуть-чуть до гения он не дотянул. Он был очень похож на Ивана Ефремова — и внешностью, и универсальностью своей.
«Хотелось бы поговорить о Катаеве — самой парадоксальной литературной фигуре советского периода. Поговорим о масштабе личности и масштабе таланта? Существует мнение, что нравственное падение губит творческую потенцию. Возможен ли обратный процесс?»