Но вообще на самом деле настоящая инкарнация По в России — это Грин, конечно (и неслучайно Грин не расставался с его портретом), а в Америке — Лавкрафт: такие одиночки, такие странные персонажи. Бирс как бы более загадочен своей судьбой, чем своими текстами, хотя он очень остроумный и прелестный автор.
«Почему вы игнорируете вопросы о Борисе Рыжем? В вашем сборнике было благосклонное эссе «Рыжий». А сейчас вы не хотите поговорить о нём? Разонравился или стал неинтересен?»
Нет, никоим образом не стал неинтересен, прекрасный поэт, но просто всё, что я имел сказать, в этом эссе уже сказано. Я не вижу смысла что-то добавлять. Если у вас есть конкретные вопросы, то я с удовольствием их услышу.
«В западном литературоведении встречается точка зрения о том, что Фолкнер и Голдинг — литературные «дети» (или «внуки») Достоевского и что их роднит общий жестокий взгляд на мир и человека, внимание к миру субъекта в ущерб реальности. По этому мнению, Достоевский для западного модернизма важнее, чем Толстой и Чехов. Согласны ли вы с этим?»
Нет, конечно. Достоевский важнее для западного модернизма и вообще для модернизма по двум причинам. Во-первых, конечно, Достоевский (я отношу это к числу скорее его профессиональных болезней, но кому-то кажется, что это великий подвиг) очень сильно изменил структуру романа, сделал его более свободным. В отличие от Диккенса — своего учителя и своей модели, — он разболтал роман, сделал его менее структурированным. Много лишнего появилось, появились огромные философские диалоги, отступления, детективный сюжет стал тонуть в этом море. Это началось уже в «Бесах», а в «Братьях Карамазовых», учитывая ненаписанную вторую часть, уже эта диспропорция очень очевидна.
Понимаете, то, что одни называют «плохописью», другие называют «модернизмом». В этом смысле он расшатывал канон. Всегда ли это хорошо — я не знаю. В какой степени он учитель Фолкнера — трудно мне сказать. Повышенное внимание к патологии, наверное… Я не думаю, что Фолкнер у кого-то учился. Я думаю, что Фолкнер учился у Ветхого Завета: там все эти ситуации инцестов, военных поражений, переживаемых как психологические триумфы. Вот эта немножечко библейская ассоциация самоотождествления очень характерная для американского юга. Такой последний «ковчег морали в море прагматизма» — это, конечно, библейское скорее. И думаю, что Фолкнер учился гораздо больше у чёрных проповедников. Думаю, что и у Томаса Вулфа чему-то он научился (вот этой избыточности), хотя он принадлежит к тому же поколению.
Мне очень трудно найти учителя Фолкнера. Знаете, я Фолкнера очень люблю, но читать его для меня всегда очень тягостно. Если вы видели его рисунки с их потрясающей просчитанностью, геометричностью, точностью каждой детали, обратите внимание — его романы как раз структурно безупречны (как «Шум и ярость», как «Сарторис», как «Осквернитель праха»). Фолкнер очень чётко всё просчитывает, он совсем не ученик Достоевского в плане мастерства.
Насчёт Голдинга не знаю, тоже мне трудно говорить, потому что притчи Голдинга… Вот он скорее, может быть, ученик кого-то из американских романтиков. У Чехова они все учились, хотя Моэм говорил, что Чехов слишком меланхоличен, нужно больше разнообразия. Но как раз, мне кажется, Чехов — это отец европейского абсурдизма. Уж драматургически точно и Беккет, и Ионеско вышли из него. Мне кажется, Чехов повлиял больше, чем Достоевский, — может быть, в силу изящества формы. Запад вообще очень внимателен к форме. Именно поэтому, скажем, Тургенев — главный учитель западных романистов.
«Помогите осилить леоновскую «Пирамиду»».
Да не надо! Не идёт — и не надо. Знаете, есть хороший способ читать литературу (сейчас на меня ополчатся все учителя): вы пропускайте скучное. Скучно? Пропускайте. Ну зачем съедать всю еду? Можно же съесть то, что вкусно. «Пирамида» — это роман не для чтения подряд. Человек писал его пятьдесят лет. Помню, я Аннинскому отнёс роман на рецензию, и он мне честно сказал: «Я не буду это рецензировать. Человек пятьдесят лет писал, а я тебе буду за три недели рецензировать? Нельзя». Поэтому я бы так предложил поступать с «Пирамидой»: вы всё, что касается Дуни и Дымкова, читайте; всё, что касается Матвея и Лоскутова, читайте; всё, что касается Шатаницкого, можно читать выборочно, пролистывая, там много лишнего; а всё, что касается Сорокина и Бамбалски, просто пропускайте, потому что это плохо, скучно.
«Считаете ли вы современными героев «Мёртвых душ»?»
Конечно. Только мне очень грустно, что это так.
«С каких произведений лучше всего начать знакомство с творчеством Стругацких?» Если вам до 12 лет — с «Попытки к бегству». Если вам 14–15 — «Понедельник начинается в субботу». А если вам 16–17 — настаиваю на этом! — с «Миллиарда лет до конца света». Это абсолютно великий роман. В «Миллиарде лет до конца света» вообще впервые построена такая фабула — вот этот деперсонифицированный сюжет, где людям противостоит гомеостатическое (или как оно там иногда называется?), гомеопатическое мироздание. Это очень сложная книга, сложные мысли в ней высказаны, но она, во-первых, самая увлекательная из всего, а во-вторых, она касается вашей повседневности. Кто из нас не замечал, что когда мы начинаем делать любимое, нравящееся нам дело, сопротивление мира качественно возрастает. Стругацкие объяснили, почему это бывает.
«Знакомы ли вы с работами Зеева Бар-Селлы по анализу произведений Шолохова?»
Ну конечно! И «Литературный котлован» я читал регулярно (это его книга о Шолохове). Я уже много раз говорил, что если пользоваться методами Владимир Назарова (он же Зеев Бар-Селла), можно доказать, что Толстой не писал «Войну и мир». При этом проделанную им огромную работу я не берусь оспаривать. Я глубоко убеждён, что «Тихий Дон» написан одним человеком и что это Шолохов. Просто это Шолохов, чьей биографии мы не знаем, — он на пять лет старше себя, как тот же Аннинский доказывал. В общем, я не верю в эту антишолоховскую версию, но я с большим увлечением, интересом и благодарностью читаю всё, что написал Бар-Селла, а особенно, конечно, его замечательную книгу об Александре Беляеве в «ЖЗЛ», просто классическую.
«Свели ли Гоголя с ума «Мёртвые души», или были другие причины?»
Очень редко так бывает, что автора сводит с ума текст. Я думаю, что просто тут Гоголь столкнулся с некоторым пределом своих возможностей. Вот говорят, что он поставил себе неразрешимую художественную задачу. Нет, ничего там неразрешимого не было, и разговоры, что он планировал Ад, Чистилище и Рай — это гипотезы Вяземского. На самом деле он планировал «Одиссею», и далеко не все герои должны были там стать хорошими. Просто вопрос в том, куда может вернуться Чичиков, на какую Итаку.
Гоголь погиб, задохнувшись, как рыба на песке, задохнувшись без воды, без среды. Если бы он прожил ещё три года и дожил до конца «мрачного семилетия», он бы увидел реальность и смог бы насытить поэму реальностью. Он титаническими усилиями… Я думаю, что этот подвиг не должен быть забыт, потому что это один из потрясающих подвигов, когда человек заглянул за горизонт ближайших пяти лет — он угадал всех главных героев будущей русской литературы. Он угадал Уленьку, тургеневскую женщину. Она ещё не появилась, но она уже возникает, эта волевая девушка. Он угадал генерала Бетрищева. Ну, Петух — ладно, был такой типаж, но тем не менее. Он угадал Тентетникова, Костанжогло: Костанжогло — это Лёвин; Тентетников — это Обломов. Он угадал почти всех героев великой русской литературы. Он просто не успел её написать, потому что эти типажи появились после его смерти.
Конечно, это страшный кризис, когда ты видишь духовным зрением будущее, но вокруг тебя нет никого, кто мог бы это подтвердить, то есть твоя попытка ни на что не опирается. Это страшное состояние, конечно. Это и привело к тому, что он голодом себя уморил. Во всяком случае, по второму тому «Мёртвых душ» я никакой деменции, деградации не вижу. Есть подробная работа ростовского психиатра Чижа, который доказывает, что Гоголь находился в состоянии деградации, умственного разрушения. Ничто в последних страницах «Мёртвых душ» не указывает на деградацию. Они другие, по сравнению с первым томом, интонация другая — но, простите, и «Одиссея» во второй части после одиннадцатой песни довольно резко переламывается. Так что всё он делал правильно.
«Кто из писателей писал не для масс, а для писателей?»
Практически все авангардисты. На ум первыми приходят, конечно, футуристы. Это же Маяковский назвал Хлебникова «поэтом для поэтов» (хотя тоже можно там спорить). Я думаю, что и Фолкнер писал не для масс (хотя, может быть, и хотел).
«Почему вы не читаете в эфире свои стихи?»
Боюсь упрёков в саморекламе.
«В 2007 году вы написали довольно нелицеприятную статью об «Эхе Москвы». В чём-то я с ней согласен. Улучшилось ли ваше отношение к «Эху», или просто большинство остальных радиостанций стало ещё хуже, чем «Эхо»?»
Во-первых, существенно изменилось «Эхо», конечно. Многое из того, о чём я говорил, ушло. «Йеху Москвы» называлась эта статья. Во-вторых, знаете, для таких эпох, как эпохи репрессивные, движущиеся в стиле репрессионизма, эпохи, подавляющие свободную мысль, — для них характерно объединение самых разных политических сил. Страшно подумать, но в 1905 году в газете, которую редактировал Минский, работали вместе Ленин и Тэффи. Подумайте — ничего себе! Точно так же работали… ну, не работали, а в одном пространстве находились Солженицын и Сахаров.
Я думаю, что сейчас надо объединяться, а не разъединяться. Мы потом успеем поспорить, а сейчас нам надо условия выработать, при которых в России была бы политика. А сама эта политика — это всегда драка, всегда конкуренция, и это нормально. И понятно, почему это. Чтобы у людей пар выходил и от мысли о смерти их что-то отвлекало, иначе совершенно невозможно.
«Сын интересуется периодом революций начала XX века. Какую художественную литературу можно посоветовать ему почитать?»