Что касается Башлачёва. Я не люблю Башлачёва. Я понимаю, что это очень талантливый человек, но то, что он делает, мне неинтересно — и главным образом потому, что я вижу там слишком много самоподзавода, и часто я вижу, что его ведёт слово, что смысл за словом не поспевает. Хотя у него есть безусловные шедевры, есть очень хорошие песни, но почему-то они меня совершенно не трогают.
«Стивен Кинг — большой писатель или попса от литературы?»
Стивен Кинг — великий писатель. Когда-нибудь это станет понятно. И никакой попсой он не является. Кстати, я устал уже рекламировать его сборник «Распродажа плохих снов». Ребята, правда, ну прочтите оттуда хотя бы «Afterlife» или «Morality» (самый странный рассказ Кинга, который я знаю), и у вас не будет возникать вопросов насчёт того, в какой степени он писатель.
«Что вы думаете о Майкле Шейбоне, в частности о «Союзе еврейских полицейских»?»
Наверное, Чебон всё-таки, хотя Шейбон как-то, что ли, более по-еврейски звучит. Я только это у него и читал, в «Амфоре» выходила эта книжка. Понимаете, у меня сложное от неё впечатление. Мне кажется, что таланта у этого автора очень много, как раз изобразительной силой и языковой энергией его Господь не обделил. И там хорошая придумка. Там придумано, что евреям вместо Палестины отдали Аляску, и с эскимосами, с алеутами у них сложились отношения лучше, чем с палестинцами, потому что они немножко враждуют, они немножко делают общих детей, таких еврочукотских, немножко они культурный обмен ведут. Там говорят не на иврите, а на идише. И поскольку сам Шейбон очень любит идиш, то там он как бы спасён, он становится основой жаргона. Мир придуман хорошо. То, что этот мир, то, что эта Аляска потом опять возвращается к Штатам и евреев опять оставляют без родины, — это тоже хорошо придумано. Он хорошо чувствует еврейскую стилистику, поэтому когда там герой, опытный сыщик, видит ночью освещённую рекламу, она напоминает ему лук, поджаренный в курином жире. То есть какой-то такой еврейский менталитет там очень хорошо отслежен.
Но у меня возникает вопрос: а чего ради всё? Понимаете, вся эта бездна остроумия и изобретательности ради чего потрачена? Мне кажется, что на какие-то последние вопросы он не выходит. Хотя психолог он хороший, у него есть потенция психологическая. Там этот детектив всё время чувствует себя хрупким, внутри него всё время бьётся какое-то стекло. И вот этот Эммануил Ласкер, убитый шахматист — он тоже из породы хрупких одиночек. Это хорошо придумано, но мне кажется, что философски, метафизически (любимое слово) это недотянуто. Немножко это похоже (хотя, конечно, лучше, как мне кажется) на романы Льва Гурского, на то, что Роман Арбитман писал под псевдонимом — на истории крутого еврейского детектива. Для своего времени это было довольно забавно, это был такой вызов профессионального критика профессиональным фантастам. И, кроме того, это была попытка вместо еврея-жертвы написать крутого местечкового супермена. Это было здорово. Но опять-таки возникает вопрос: а каков посыл, каков итог?
«Перечитал на днях «Волны гасят ветер». Не находите ли вы аналогии в беседе Комова и Горбовского с Логовенко и рассмотрении дела пришельцев в «Сказке о Тройке»?»
Нахожу, безусловно! Просто Стругацкие времён «Сказки о Тройке» думали, что их герои обречены проиграть, что Тройка всегда будет побеждать, что Тройка вечна. А в 1984 году им уже казалось, что Логовенко победил и не будет особенно с этим миром церемониться. Может быть, они были правы.
«Кстати, в «Тройке» есть рассуждения снежного человека о Homo sapiens, которые для них тоже являются своего рода люденами. Отличаются они радикально».
Конечно, отличаются. Конечно, отличаются зеркально. Вот в том-то всё и дело, что Стругацкие 60-х годов — это, условно, ещё жертвы, они ещё меньшинство, а где-то на «Гадких лебедях» случился перелом, когда они поняли, что будущее будет беспощадным по отношению к прошлому. И тогда Банев впервые сказал: «Не забыть бы мне вернуться». А потом появилась «Улитка [на склоне]», где Лес — как будущее — был уже принципиально непостижим и жесток. И переход на сторону Леса — на сторону будущего — для Кандида ведь немыслим. Кандид будет противостоять прогрессу, пока он может, если этот прогресс ведёт к бесчеловечности. Вот в этом, собственно, и разница. Когда Каммерер понял, куда ведёт прогресс, он ужаснулся этому. Помните, он пишет: «Затрещали бедные косточки моей души». Ну, ничего не поделаешь.
«Какое место в русской поэзии занимает Леонид Мартынов?»
Очень хорошее место занимает. Леонид Мартынов — создатель поэтических интонаций, поэтических форм, как и Слуцкий, кстати, с которым он дружил и с которым вместе он так трагически поучаствовал в деле Пастернака. Я люблю Мартынова. Лев Лосев — человек, с чьим мнением я очень считался, Царствие ему небесное, — он тоже, в общем, любил цитировать эти длинные, написанные в строчку, полупрозаические поэмы Мартынова: «Когда он стоит три рубли, так он не видит вглубь земли, а коль он видит вглубь земли, так он не стоит три рубли». Это замечательные поэмы. Он автор нескольких первоклассных стихов, собранных в ранний сборник (переиздан он был под названием «Река Тишина» в «Молодой гвардии»). Он автор нескольких первоклассных поэм.
Проблема в том, что Мартынов навеки обжёгся в 30-е годы, когда он был выслан в Вологду. Кстати, как-то удачно: его рано успели выслать, он там женился, он даже не стал возвращаться в Омск, а вернулся уже потом, он из этой ссылки привёз несколько первоклассных стихотворений. И потом его уже не трогали. Периодически на него нападали совершенно немотивированно (Инбер, например), но в общем его не трогали. Он уцелел, но он навеки испугался. Вот как и Сергей Марков, в частности. Есть такой поэт тоже хороший (не путать с политологом). Он открыл замечательные интонации, с помощью которых можно говорить о многом, но сказать-то ему нечего. Вот это ужасно — что его самые лучшие стихи, по сути, формально очень совершенны, но при этом абсолютно бессодержательны.
Я назвал бы из его удач безусловных стихи «Дом фарфора». И очень мне нравится стихотворение «Лунный внук». Если кто-то его не знает — почитайте. Оно, наверное, есть в Сети. Вообще молодым начинающим поэтам я очень рекомендую почитать стихи Мартынова, очень совершенные формально. У него были замечательные эксперименты тоже на грани прозы и стиха. И особенно я рекомендую его прозу, его «Воздушные фрегаты». Это очень хорошие рассказы, замечательные.
«Послушали ли вы новый альбом БГ (проект «Террариум») на стихи Джорджа Гуницкого? Как вам поэзия Джорджа вообще?» Я очень люблю поэзию Гуницкого. Проект «Террариум» пока не слышал. Сейчас буду слушать.
«Не кажется ли вам, что если бы подавляющая часть нашего «народа» хотела бы демократии, они бы не ходили на «путинги» с плакатом «Барак Обама, верни наши пенсии!»?»
Понимаете, дело в том, что между социальными акциями, между акциями протеста (или не протеста) и настроениями народа в России огромная пропасть. В том-то и дело, что эти настроения до поры до времени находятся в секрете, потому что никто не верит в возможность конкретного и успешного действия. Люди ждут, когда подойдёт пора. Ну никто не ходит зимой собирать грибы, понимаете, это всё-таки героический акт. Никто не пытается помогать весне, раскалывая лёд, — только дети. Люди ждут времени. Хорошо это или плохо — я не знаю. Может быть, в толстовском смысле хорошо, потому что он говорит: «Человек должен совпадать с вектором истории». Или как Пьецух мой любимый замечательно писал: «Человек должен, как колёсико, вращаться в правильном направлении. А если он вращается в неправильном направлении, он быстро стирается». А другие говорят: «Нет, это конформизм. Надо действовать в любое время, надо переламывать эпоху». У меня нет конкретного решения здесь. Я тоже считаю, что лучше выжидать.
Понимаете, ведь в 70–80-е годы XIX века самодержавие не рухнуло, хотя огромный процент людей его ненавидел, и террор был на очень широкую ногу поставлен, и были как раз героями и отцами политического террора люди в диапазоне от Фигнера и Засулич до Желябова и Перовской. И уж такие организаторы этим занимались, как Степняк-Кравчинский. Серьёзные люди занимались этим. Тогда ничего не рухнуло. А рухнуло всё… Да, Москва сгорела от копеечной свечи. Всё слиняло в три дня сразу после бурного патриотического подъёма 1914–1915 годов. В 1917-м всё кончилось неожиданно, потому что часы истории пробили, подошло время к этому — и упал флажок. А на самом деле какие силы вкладываются в революции — совершенно неважно. Иногда все силы вкладываются — а ничего не получается, как в 1905 году. А иногда возникают две хлебных очереди — и всё падает, как в 1917-м. Так что может быть, что пассивность и инертность народа — это просто тонкое народное понимание того, какая погода на дворе. Знаете, как у старика: у него к холоду ломит ноги, а к теплу не ломит, и он понимает, как ему одеваться, выходить на улицу или не выходить.
«Интересно ваше отношение…» Нет, про этого человека я не буду говорить.
«Есть мнение, что ваш «Квартал» — шедевр метамодернизма. Как вы к этому относитесь? Татьяна из Химок». Таня, спасибо! Я не буду оспаривать это мнение. Вы большой молодец!
«Как вы оцениваете события Пражской весны 1968 года?»
Это долгий и большой разговор. В книге про Окуджаву об этом довольно много, потому что именно в Варшаве и в Праге — в Восточной Европе — Окуджава впервые оценил перспективы, и они не сказать, чтобы его очень обрадовали. Он об этом писал:
Свобода — бить посуду? Не спать всю ночь — свобода?
Свобода — выбрать поезд и презирать коней?..
Нас обделила с детства иронией природа…
Есть высшая свобода. И мы идём за ней.
Это строчки, которые не вошли в основной текст «Прощания с Варшавой». Всё-таки тогда ещё — в эпоху его посткоммунистических иллюзий — ему казалось, что это победа энтропии, что это победа антиромантических, прагматических, мещанских сил, что это победа мещанства. Потом, конечно, к 1968 году он пересмотрел это всё. Случилось наше вторжение, которое сильно испортило всё, и стало невозможно уже объективно оценивать эту ситуацию.