Это интересная мысль. Я бы говорил, наверное, о том, что это общие влияния, которые сказались и на Андрееве, и на Грине. Конечно, Грин Андрееву не подражал, они совершенно по-разному видели мир. Влияние общее — это прежде всего влияние скандинавской прозы и драматургии: влияние Гамсуна и в огромной степени Стриндберга (наверное, в наибольшей), отчасти Ибсена, наверное. Это, конечно, влияние немцев, таких как Гауптман. Что касается «Серого автомобиля», то ведь это такая кинематографическая вещь. Я думаю, что здесь есть определённое влияние скорее кинематографа, каких-то киноштампов.
Можно, конечно, сказать, что такие рассказы Андреева, например, как «Он», влияли на Грина. Но, понимаете, Андреев гораздо больший мономан. Грин же очень богат, очень пёстр, очень разнообразен, очень ярок, а андреевский мир — это всё-таки мир сумеречный, чёрно-белый, это мир каких-то ночных призраков. Конечно, Андреев оказывал гигантское влияние. В частности, вся драматургия Маяковского, вся абсолютно — «Мистерия-Буфф», скажем (я в книжке об этом подробно пишу) — это прямые влияния Андреева. «Владимир Маяковский», и особенно «Мистерия», конечно. Там просто «Царь Голод» вообще в каждой строчке. Увы, об этом очень мало написано. Всего есть две работы, где эти влияния рассматриваются (к тому же в провинциальных университетах).
Знаете, на Грина влиял Эдгар По. Вот он влиял действительно сильно. Удивительно, что два таких… Кстати, очень интересный вариант для сравнения. Они же и внешне были очень похожие — Грин и Лавкрафт. Это два ученика Эдгара По, и оба не расставались с его портретами. Но насколько Грин всё-таки веселее, насколько он витаминнее, насколько больше хочется жить после него!
«Каково место Стейнбека в американской литературе? Бытует мнение, что он навсегда и прочно заслонён Хемингуэем, Фолкнером и Сэлинджером».
Нет, Сэлинджером он точно не заслонён, это совершенно другая опера. Хемингуэем, Фолкнером заслонены вообще все. Стоят эти два титана, которые друг друга терпеть не могли, и представляют собой две совершенно разные закваски, скажем так, две ветки европейского модернизма на американской почве. Подтексты, краткость, лаконизм и традиции умолчания у Хэма, и бурная, избыточно-развесистая, барочная проза Фолкнера — совершенно разные у них корни.
Кстати говоря, уж если на то пошло, то первый настоящий американский модернист — это, конечно, Шервуд Андерсон, которого я люблю, пожалуй, больше этих двух. Особенно у нас с Веллером общий любимый рассказ «Paper Pills» («Бумажные шарики» или «Бумажные пилюли»). Это такой хороший рассказ! Ребята, вот прочтите его. Господи, а «Триумф яйца»? Андерсон — вот гениальный писатель.
Что касается Стейнбека, возвращаясь к нему. Видите ли, конечно, вероятно, лучшее, что он написал, — это «О мышах и людях», так мне кажется. Очень страшная вещь. Что касается «Гроздьев гнева», то мне кажется, что не то чтобы его кто-то заслонил, но она немножко архаическая, она немножко слишком пафосная. Вот «The Winter of Our Discontent» («Зима тревоги нашей») получше. Ну, это два самых известных романа. А вот «Квартал Тортилья-Флэт», «Заблудившийся автобус», более ранние вещи… «О мышах и людях», по-моему, лучше. Нет, его не заслонили совсем. И потом, «Нобеля» же просто так не дают.
«Расскажите, что вам нравится у Паустовского. Были ли у него хорошие романы, или он мастер малой формы?»
Романы были, конечно, если считать романом «Чёрное море». Понимаете, Паустовский — это такой Грин-light, такой сильно разбавленный Грин, но он, конечно, для молодого читателя в этом разбавленном варианте прекрасен. Понимаете, в таких настоящих советских авангардистах, в советских романтиках слишком густая закваска. Вот Бабель, например, — это страшная густопись. А такие рассказы Паустовского, например, как «Дочечка Броня» — это тоже Бабель, тоже Одесса, но это как-то разведено 1 к 3, разбавлено.
Я Паустовского очень люблю. У него есть несколько гениальных рассказов — например, «Соранг». Ну, «Колхида», «Кара-Бугаз», жанр документального романа… Кстати, я рассказываю об этом в своём курсе «Литература как журналистика». Вот «Кара-Бугаз» — это прекрасный документальный роман. Но мне ещё больше нравится, конечно, «Чёрное море». Там про Грина удивительно, там очень хорошо он описан, про лейтенанта Шмидта там замечательные куски.
И потом, понимаете, что всё-таки у Паустовского было хорошо? У него всё пахнет, всё живое, он был замечательно пластичным. «Барсучий нос», «Мещёрская сторона», вот эти все упоительные рассказы, «Корзина с дубовыми листьями», про шкатулку у него очень хороший рассказ, «Ручьи, где плещется форель, — это же детство моё, я не могу к этому относиться критично. Что касается «Повести о жизни», то мне кажется, что каверинские «Освещённые окна» гораздо лучше, хотя на материале это написано очень похожем.
«Что думаете про Канетти и его роман «Ослепление»? Что вы порекомендуете похожее на Кафку и Канетти?»
Ничего, к сожалению, я про Канетти не думаю. А похожего на Кафку довольно много в немецкой литературе. Из того, что я люблю, на Кафку по настроению, по духу, по строгости формы больше всего похож Перуц. Лео Перуц — вообще моя большая-большая любовь. Мне когда-то девушка, которую я ужасно любил, дала его почитать, и часть моей любви к ней перешла на Перуца. «Маркиз де Болибар», «Шведский всадник», «Мастер Страшного суда» — это так виртуозно построено! Братцы, он не зря был математиком. Его фабульные схемы, особенно «Марки де Болибар», — это просто эталонный роман. Я очень люблю Перуца. По духу он на Кафку немножко похож. И он, конечно, в разы лучше Майринка (вот что хотите, то и делайте). Это блестящий автор.
«Два энтузиаста и поклонника Уоллеса — Карпов и Поляринов — перевели первые сто страниц «Бесконечной шутки». Посмотрели ли вы перевод? Поддержите марафон — переведите страниц пятьдесят».
Я бы с радостью, если они мне предложат. Хотя я прекрасно осознаю, что эта работа очень серьёзная, ребята. Я бы лучше Данилевского, честно говоря, всё-таки доперевёл. «Infinite Jest» — я не знаю, точно ли это переводится как «Бесконечная шутка». Вы помните, что это восходит к гамлетовской реплике «человек бесконечного остроумия» («a man [fellow] of infinite jest») про Йорика. Ну, наверное, можно перевести как «Бесконечная шутка». Я посмотрел уже перевод этот, он выплыл у меня в Facebook. Ещё не все сто страниц (там девяносто шесть их), но я с большим удовольствием прочёл. Это хорошая русская проза абсолютно без ка́лек, без англицизмов, очень убедительная, славная. Притом, как совершенно правильно пишет Поляринов, первые двадцать, а может быть и пятьдесят страниц романа не принадлежат к самым лёгким. Там вообще интересное начинается тогда, когда с молодым Инканденцей происходит первый припадок. Вот тут начинается некоторый сюр.
Нет, вообще это очень пёстрая книга, там очень много всего. Я не могу сказать, что я её всю читал (я же говорил про это). Я читал значительную её часть, чаще всего по принципу «на чём откроется». Конечно, читал один по ней путеводитель. Но то, что они это сделали, то, что они за это взялись, — это они большие молодцы! Я их от души приветствую. У них очень хороший перевод!
«Ваше отношение к сочинению по литературе, которое школьники писали 2 декабря? Нужно ли оно в такой форме как приложение к ЕГЭ?» Нет, конечно, не нужно. Оно нужно им в другой форме — не как рассуждение, а как нормальная литературоведческая работа. Ну, это будет.
«Расскажите о Керуаке, Берроузе и Гинзберге. Действительно ли они своим творчеством легализовали аморальный образ жизни, как считает Веллер?»
Нет, Веллер так не считает, а он считает гораздо сложнее, но это к нему вопрос. Это тот случай, когда уважаю, но не люблю. Кстати, как и с Маккормаком, который прекрасный писатель, но совершенно не мой, неприятный, то есть я чувствую отторжение, когда его читаю. А что касается Керуака, Берроуза и Гинзберга. Гинзберг — хороший поэт. Керуак и Берроуз мне всегда казались ужасно скучными, неинтересными. Это, наверное, мои проблемы. О них я ничего говорить не буду, потому что души моей это не трогает. В Америке в 50–60-е годы было много писателей классом выше. Хотя «Дорога» — довольно интересное произведение.
«Смотрели ли вы новую версию «Тихого Дона» Урсуляка?»
Я пробовал, честно вам скажу. Мне кажется, что у Урсуляка есть одна блистательная работа — «Долгое прощание» по Трифонову, — где он сам на этой прозе вырос как режиссёр вдвое. Мне не очень нравится «Жизнь и судьба». Ну, я и роман не очень люблю, честно сказать (тоже уважаю, но не очень люблю), и не очень люблю фильм. Вот в «Ликвидации» есть блестящие куски, но тоже я не могу сказать, что вся в целом она меня как-то глубоко впечатлила. Хотя она очень хорошая — просто, по-моему, недостаточно оригинальная.
Что касается «Тихого Дона». Говорят, что надо думать, пересматривать, что там интересная квазидокументальная манера съёмки, говорят, что музыка всё испортила. Я не берусь об этом говорить. Я могу пока сказать одно: если ты берёшься ставить «Тихий Дон», нужна очень серьёзная, абсолютно новая концепция этой книги. Здесь я её пока не увидел. И потом, мне совершенно не нравятся те Григорий и Аксинья, которые здесь показаны. Я ничего не могу с собой сделать, я не могу их такими принять. Вот что хотите.
Как в своё время я не смог принять таких героев, по-моему, в блестящем фильме Василия Пичула, Царствие ему небесное, «Мечты идиота». Это прекрасная картина, но ни такого Бендера, но ни такого Паниковского со спитым лицом русского священника, ни такую Зосю Синицкую (Алику Смехову) я признать не мог. Это потому, что всё решено было сделано поперёк типажей. И я не смог это смотреть, хотя это блестящая картина. Я её пересмотрел недавно — просто вообще до слёз.
Вот та же история с «Тихим Доном»: я этих персонажей не принимаю. И потом, за экранизацию «Тихого Дона», я ещё раз говорю, надо браться всё-таки для того, чтобы что-то об этом романе важное сказать. Это не прочитанный роман. Понимаете, четыре тома… Конечно, формально три, по большому счёту, потому что там огромный третий том, состоящий из одной части, из Вёшенского восстания. Третий и четвёртый — это, по сути дела, одна книга. Я думаю, что он не прочитан и не понят, и чтобы за него браться…