Манн среди соблазнов выморочной эпохи, среди соблазнов модерна нам напоминает о гуманизме, совершенно начисто при этом отрицая свои и общие заблуждения: «А вот мы попробуем — и, может быть, зло окажется спасением». Нет, зло не окажется спасением. Зло будет великим обманщиком, который поманит — и приведёт к самоубийству, к чудовищной гордыне и к самоуничтожению.
Какие другие тексты Манна я бы мог порекомендовать? Я не очень люблю «Смерть в Венеции». Совсем не люблю, по большому счёту, бо́льшую часть «Будденброков», если не считать конца, когда всё начинает клониться к увяданию. Поразительно, откуда человек в 22 года так чувствовал психологию болезни, увядания, старости! Вообще и его новеллы мне не очень нравятся. «Избранник» не очень нравится. Даже «Признания авантюриста Феликса Круля» при всём веселье кажутся мне книгой немного натужной.
Но вот «Доктор Фаустус» — безумно полезная книга в том отношении, что она отматывает историю Германии назад, она пытается показать, где, в какой момент случился этот неверный путь, неверная развилка. Она доходит до Ницше. Ему кажется, что ключевая фигура — это Ницше. Нация восприняла и его величие, и его чудовищность, а надо уметь отделять. Мне кажется, что всё было глубже. Мне кажется, что надо идти до Вагнера. А может быть, до Лютера. А может быть (прав Манн в одном), уже в самой легенде про Фауста заложено зерно нацизма, зерно фашизма.
Меня, кстати, спрашивают, как я отличаю нацизм от фашизма. Очень просто. Нацизм — это учение о преимуществе одной нации. Фашизм — это наслаждение от зла. И они совершенно необязательно идут вместе. Нацизм может быть сам по себе, а фашизм сам по себе. Это ужас, что в Германии это сошлось. Я не беру сейчас фашизм в итальянском, муссолиньевском значении. Я беру фашизм в том значении, в каком это оформилось в 30-е годы XX века.
Так вот, как легенда о Фауста связана с фашизмом? Именно тема искушения злом здесь у него проведена великолепно. Причём его дьявол очень сильно похож на господина в клетчатых брюках из «Братьев Карамазовых» — без хвоста и без копыт. Но он пошёл дальше — его дьявол ещё и потрясающе успешный демагог. И наиболее опасен он для художников, потому что он художникам сулит результат в обмен на мораль. И вся судьба Леверкюна, который кончает в параличе (и этот паралич очень неслучаен), доказывает, что здесь имел место великий обман, что Европа, «бедная родина», как её называет повествователь, погибла необратимо. Я думаю, что это роман о гибели, о том, что нет возврата. И я боюсь, что это реквием по нации. То, что мы получили в результате, — это уже не Германия. Случилось перерождение вот такой ценой.
У Манна есть одна важная особенность: Манн пишет так, как будто у него много времени. Он подробно рефлексирует над собственным творчеством, придаёт ему очень большое значение. Он по-европейски обстоятелен, по-европейски вежлив, по-европейски многословен. Он пишет и думает, как человек 1913 года, у которого много времени. Но, знаете, это колоссально обаятельно — в XX веке, в котором у человека было время только добраться до бомбоубежища, и то не всегда… В этой медлительности, в этом многословии есть своё очарование. И даже если вы засыпаете над Томасом Манном, то вам потом, по крайней мере, снятся довольно правильные сны.
Что касается выбора лекции на следующий раз. Тут очень много заявок поговорить о Набокове. Я бы с удовольствием поговорил про «Бледный огонь». Но если нет, то шлите другие, потому что, как вы понимаете, всё здесь решаете вы. Остаюсь весь ваш. До скорого! Пока!
*****************************************************
18 декабря 2015
http://echo.msk.ru/programs/odin/1678188-echo/
Д. Быков― Добрый вечер, доброй ночи, дорогие друзья! «Один», в студии Дмитрий Быков.
На лекцию сегодня пришло несколько взаимоисключающих заявок. Почему-то очень много просят Достоевского. Восемь человек просят Блока (я так полагаю, что преимущественно «Двенадцать»). И некоторые просят Фрэнка Герберта, «Дюну». «Дюну» я вынужден сразу отмести, потому что я читал её в незапамятные времена для того, чтобы посмотреть линчевскую картину. Линча-то я фанат, а Герберта — нет. Поэтому мне трудно о ней говорить. Выбирайте между Достоевским и Блоком, у вас есть на это полтора часа.
Начинаю отвечать на вопросы.
Очень много вопросов: «Что делать с чувством тоскливой безысходности после сегодняшней пресс-конференции? Ощущение, что несерьёзно относятся к происходящему уже все — и задающие вопросы, и отвечающие на вопросы, и конферирующие. И, конечно, совершенно невозможно воспринимать всерьёз такие фразы: «Не факт, будто человека обязательно надо убивать».
Это действительно гротеск, да. Это немножко напоминает среду 80-х годов. Может быть, это похуже, потому что сегодня погромче, чем тогда, звучат националистические голоса. Тогда всё-таки антисемитизм считался неприличным, доносительство считалось неприличным, были какие-то представления о приличиях. Вот когда сейчас хоронили Рязанова, то очень многие говорили о том, что действительно его культура, его картины канули, ничего подобного сейчас нет. Мы помним ещё те времена. Просто большинство помнит, что это были времена салата оливье и докторской колбасы, а другие помнят, что это были времена так называемой образованщины, то есть времена, когда интеллигенции стало количественно очень много, когда она стала главным классом и у неё завёлся свой фольклор.
Мне представляется, что те времена тоже были неплохи. Понимаете, Россия всегда почему-то отстраивается под такую матрицу, отстраивается под модель, когда ничего не надо особенно делать, когда всегда виноваты обстоятельства, и этот маразм к тебе не предъявляет никаких требований, ты можешь спокойно заниматься какими-то своими делами. Всегда это время культурного расцвета. В данном случае, конечно, особого культурного расцвета нет, потому что с общественной моралью очень плохо (все забыли, что такое «хорошо»), но это время в любом случае креативное. Во-первых, оно наглядное, всё очень понятно. А во-вторых, всё-таки человек предоставлен себе, он может не зависеть от этих глупостей, даже с ними никак не соотноситься. Он может не участвовать в грязи, он может попытаться болтаться в такой экзистенциальной пустоте. Я понимаю, что это опыт для немногих.
Мне поэтому так многие и пишут: «Не знаю, что делать. Не хочу идти к людям». Ну и очень хорошо. Мне кажется, что это такой позитивный синдром, когда происходит разобщение, когда человек себя чувствует тотально одиноким. В конце концов, из этого опыта выросли многие стихи Бродского. И вам никто не помешает проделать над собой такой же эксперимент. Читайте интересные книжки, воспитывайте детей, посильно не участвуйте в гадостях. Это не значит, что я предлагаю всем тихо-мирно гнить и никак не бороться. Просто как Христос говорил одному юноше: «Если ты не можешь этого сделать, то и не делай». А если вы хотите бороться, то вы, вероятно, уже боретесь и как-нибудь делаете это без моего совета. Иными словами: ситуация тотальной лжи и маразма благотворна в нравственном отношении, как говорил Томас Манн, по отношению к ней легко определиться. Это правда уже доходит до смешного. Понимаете, нельзя настолько спустя рукава отрабатывать свои приёмы.
Мне тут пишут, кстати, вопрос. Тут про меня кто-то написал заметку, что «Быков всю жизнь считает искренних людей лучшими неискренних. А что лучше — искренний Геббельс или, допустим, неискренний какой-нибудь буржуа?» Ребята, Геббельс не был искренним. Это глупость, заблуждение. Он никогда искренним не был, он был гением вранья. Искренним он был, наверное, в то время, когда любил Милу [Лиду] Баарову (если я не путаю её фамилию), но и то ему пришлось её бросить, потому что фюрера, своё положение и тощий свой зад он любил гораздо больше.
Теперь смотрим вопросы.
«Вы раз сказали, что Евгений Головин — для вас фигура отталкивающая и циничная. Можете рассказать почему?»
Эстетизация безобразного… Головин — классическая фигура русского Серебряного века (только советского), член мамлеевского «Южинского кружка», кружка Южинского переулка; человек, увлечённый разнообразными психоделическими опытами, опытами с веществами; сочинитель эстетских, по-моему, довольно плохих стихов в традициях опять-таки Серебряного века; и один из учителей-воспитателей Александра Гельевича Дугина. Можно легко увидеть, что получилось у такого воспитателя. Это, по-моему, само говорит за себя.
«Не могли бы вы более точно высказаться о праве зрителя и слушателя на жёсткий публичный остракизм по отношению к художнику за его нравственный коллаборационизм? Как вы относитесь к тому, что в памятном 1982 году, 29 января, в варшавском Национальном театре тысяча человек зрителей, как один, согнали со сцены непрерывным «захлопыванием» талантливого заслуженного артиста Януша Клосиньского? Это был ответ поляков на его публичное одобрение введения генералом Ярузельским военного положения в Польше».
Во-первых, у меня достаточно неоднозначное отношение к генералу Ярузельскому. Многие считают, что он тогда ввёл это военное положение, не дав тем самым ввести в Польшу советские войска, и спас Польшу от чехословацкого варианта. Я не специалист в этой области, поэтому могу только сказать, что люди, одобрявшие тогда Ярузельского, могли его одобрять по разным мотивам.
Что касается «захлопывания» артистов. Это приятно вообще — «захлопывать». Но в этом есть элемент публичной травли, и вот этого я не люблю. Если вам не нравится, что Клосиньский так себя повёл, ну не ходите на его спектакли! А тот азарт, то наслаждение, которое овладевает толпой во время «захлопывания» артиста, — это не всегда есть хорошо.
В России был подобный опыт, когда Шаляпин (он утверждал, что он сделал это по роли) при появлении царя (а шла как раз «Жизнь за царя», насколько я помню) опустился на колени перед царской ложей. Тоже его и травили, и «захлопывали», и ругали за конформизм. Шаляпин плохо себя повёл в этой ситуации, но люди, которые радостно солидаризировались против него, тоже вели себя плохо, и это тоже проявление рабства. Понимаете, я против «захлопывания» кого бы то ни было.