Это вы упоминаете важные особенности стиля. Как и всякая книга, которая задаёт моду, которая задаёт определённую модель, конечно, она слишком выпукло, можно сказать, слишком наглядно проявляет какие-то свои особенности. Она действительно слишком модельная, образцовая. Герой индифферентен, подтекста много. Диалоги скучные, то есть ничтожные, но за ними стоит подтекст огромный. Я никогда не любил «Прощай, оружие!», честно сказать. Это такая «понтистая» книга, но без неё не было бы ни «Колокола», не было бы «Фиесты». «Фиеста» гораздо лучше.
«Не подразумевал ли Достоевский под шибко умным мальчиком Колей Красавкиным будущего Ивана Карамазова?»
Конечно нет. Коля Красавкин… Вообще-то Красоткин он, а не Красавкин! Кстати, его всегда путают. И Горький перепутал его, Красавиным назвал. Коля Красоткин. Как правильно подчёркивает Волгин, красота у Достоевского — всегда символ внутреннего уродства или по крайней мере патологии (как Ставрогин). Коля Красоткин — очень интересный мальчик. Он из тех русских мальчиков, которые, получив карту звёздного неба, вернут вам её исправленную. Понимаете, то, что он вовремя встретился с Карамазовым Лёшей — это залог того, чтобы оба они, может быть, улучшатся от этого. Но то, что Красоткин по природе своей добрый, — это очевидно. Насчёт Ивана Карамазова не знаю. Иван — обаятельный герой, но в нём есть интеллектуальный разврат, разврат интеллектуальности. А Коля добрый, Коля мне нравится.
Сказку прислал мне автор. Не читал пока.
«Сделайте разбор «Погружения во тьму» Олега Волкова». Давайте, с удовольствием.
Стругацкие, о разветвлении цивилизационного русла — уже нет, к сожалению, времени об этом говорить. Попробую.
«Вы неоднократно заявляли, что считаете Штайнера, Гурджиева, Блаватскую шарлатанами. Но не много ли они написали томов для обычного шарлатанства?»
Нет, не много. Шарлатаны бывают ужасно плодовиты. Больше того, если Штайнер шарлатан, то это не значит, что он не верил в какое-то из своих шарлатанств. Иногда у него было совершенно искреннее мессианство, я бы сказал — мессианизм. Гурджиев — другое дело. Гурджиев сам не писал ничего, за Гурджиевым записывали. «Диалоги Вельзевула с внуком» — это результат его бесед с разными людьми. И записи, воспоминания о встречах с разными людьми — это тоже его беседы. Блаватская? Не знаю, в какой степени она писала сама. Возможно, она тоже искренне верила в собственное учение. Но «учение — это фуфайка», как говорил Мандельштам.
Литературоведческие изыскания Эстер Сегал, которая комментирует Булгакова, Ахматову и Маяковского в свете Торы, — это интересно, но не имеет никакого отношения к указанным авторам.
«…Архаическое сознание большей части народа. России грозит либо быстрый конец, либо ужас без конца?»
Затрудняюсь ответить. Понимаете, уже не важно, какой будет конец. Важно то, какие из этой среды выйдут дети. Пока я вижу, что эта среда воспитывает гениев. Посмотрим. Я ещё раз говорю: отвратительность и монолитность среды — это важный фактор для воспитания цельных натур. Кстати, когда была лекция Кости Ярославского, много пришло интеллектуалов, профессуры всякой. Я себя чувствовал, конечно, абсолютным щенком. Но мы имели большую дискуссию из-за Лизы Шелестовой, тоже моей ученицы очень талантливой, — дискуссию о цельности, о том, что вообще есть цельная натура: хорошо это или плохо, хорош или плох холизм? Я считаю, что цельные натуры — это хорошо, и цельные эпохи — это хорошо. Стилистическая и эстетическая ценность даже важнее моральной, мне кажется, потому что о морали мы не можем договориться, а насчёт этики всё понятно.
«Ещё 15 дней — и закончится Год литературы. Никто про него не слышал и не видел. Разве что вы в этой программе про литературу рассказываете».
Нет, почему? Это был довольно интенсивный год. Понимаете, очень много хорошей литературы, которую мы с вами не знаем. Вот мне прислали сейчас для журнала «Послезавтра» подборку потрясающих социологических работ 18-летних студентов о гендерной проблеме. Ну потрясающие работы, написанные с такой степенью свободы! Они пишут, просто мы ещё не знаем.
«Как вам удаётся дружить и с Шендеровичем, и с Лукьяненко?» Да просто потому, что они талантливые люди. Я же дружу с талантами, а не с единомышленниками.
«Что вы скажете о таком феномене, как зачёркнутый текст?» (И зачёркнуто.)
Вообще такое понятие, как «лакуна», необходимо, безусловно. Грех опять себя цитировать, но в «Иксе» есть эта мысль: пока вы себя не зачеркнёте, пока вы не напишете новый текст поверх себя, пока не получится этот палимпсест, говорить будет не о чем. Вот и я так думаю. Надо уметь себя зачёркивать. Зачёркнутый текст — это эволюция, это наглядность. Иногда трусы так делают: зачёркивают, а потом… Но всё равно это приём хороший.
Вот очень хороший вопрос: «Какие романы в современной литературе близки к фабуле о самоубийстве Бога?»
Имеется в виду борхесовская триада: осада города, самоубийство Бога и странствия. Я могу назвать такие романы. Это «Идиот», безусловно. В каком-то смысле «Бесы». Это «Воскресение», конечно. В советской литературе? Трудно сказать, но, наверное, есть такие тексты. «День второй» Эренбурга. Вообще насчёт самоубийства Бога трудно в советской литературе найти, но были варианты… «Нетерпение» Трифонова. Конечно, там речь идёт не о богах, а о революционерах, но сама идея, сам Желябов как главный герой…
«Как вы относитесь к авторству «Конька-Горбунка»?» По-моему, Ершов, без вопросов.
«Как вы относитесь к книгам Вадима Зеланда?» Нейтрально.
«Как вы относитесь к творчеству Марселя Пруста?» После паузы скажу.
РЕКЛАМА
Д. Быков― Продолжаем. Пришло несколько заявок всё-таки на лекцию о Достоевском. Я убоялся, потому что, мне кажется, надо сильно готовиться к такой лекции. И чего я буду раздражать лишний раз людей? Я Достоевского очень не люблю. Я его считаю великим писателем, в большей степени — публицистом и сатириком, чем прозаиком. Очень высоко ценю «Дневник писателя». Это как Солженицын, например. Хотя у него есть гениальные романы — например, «Бесы». Но я решил, что я не буду сейчас на это всё отвечать. Потом прочту лекцию про Достоевского, а сейчас буду отвечать на вопросы, пришедшие в письмах, потому что их много и они интересные.
Вопрос о том, что я собираюсь делать на будущий год, и сохранится ли программа «Один».
До какого-то момента она, конечно, сохранится. Потом я поеду преподавать в Принстон, как обычно (я надеюсь), у меня там должен быть весенний семестр, и возникает вопрос: как я буду оттуда её вести? Если вы хотите, чтобы она продолжалась, то вы как-то дайте понять начальству «Эха», что мы можем по Skype оттуда её вести. И я с удовольствием по Skype её вести буду. Если начальство «Эха» сочтёт, что это невозможно, тогда — ничего не поделаешь, нам на три месяца придётся прерваться. Хотя я уже подсел на эти бесплатные эфиры, и мне прерываться не хочется.
«Не могли бы вы назвать несколько лучших, на ваш взгляд, книг, связанных с морем и вообще морской тематикой?»
Конрад — из моих любимых, а особенно повесть «Шторм», я её люблю больше всего у него. Это, по-моему, гениальная повесть. Она такая морская, такая хорошая! Я вообще очень люблю море и всё, с морем связанное. Мне жутко нравится, естественно, Новелла Матвеева и все её морские песни. «Почему у вас так много морских песен?» И замечательный её ответ: «Потому что воды на Земле значительно больше, чем суши». Я очень люблю Грина, разговоров нет, это самое лучшее море, которое я знаю. А чистая маринистика, вроде Станюковича, мне не очень интересна. Вот Конрад — это классный писатель. Прочтите «Шторм», это замечательно.
«Сколько себя помню, всё время существовал в режиме фильма «Чучело». Приноровился не страдать от режима персональной дискриминации. При этом не считаю себя мессией, но не могу избавиться от суицидных настроений. Ясно вычисляю, что страну осознанно и планомерно форматируют из фильма «Чучело» в фильм «Беспредел» (правда, без концовки). Что вы можете посоветовать? У меня нет никаких идеологических препятствий от самовольного прерывания собственного существования, однако это одно из того, что нельзя исправить. Как же можно было переформатировать психологию всех слоёв населения под формат блатной фени, которая не содержит ничего позитивного?»
Астах, дорогой, кончать с собой — это так унизительно! Это смешно и глупо. Я не знаю, это расписаться в таком крахе! Нельзя доставить им этого удовольствия. Понимаете, если вы не можете доставить удовольствия себе, живёте в режиме такой ангедонии, то постарайтесь хотя бы не доставлять удовольствия им. Что касается того, как удалось отформатировать. Так дурное дело нехитрое. Господи, это очень быстро. К плохому быстро привыкаешь. Другое дело, что Россия — такая страна, что в ней плохое не очень живучее. Она всегда же умудрялась избавиться от этого.
«Как давно вы виделись с Евгением Рейном?» Давно. Тут спрашивают моё мнение. По-моему, хороший поэт.
«Дочитываю «Прощай, оружие!», — видите, как интересно? — Потрясён этой книгой, её лёгкостью, формой и отчаянной любовью к жизни. Но при этом это произведение совершенно бессодержательное».
А что, вам мало лёгкости, формы, отчаянной любви к жизни? Вы мораль хотите? Какая может быть мораль? Мораль может быть антивоенная, но это роман не про то. Это роман про роман, про новую форму романа. Это роман про нового человека, который выхолощен войной, роман про европейского человека. Хотя он американский, но это абсолютно европейская книга, конечно. Роман про европейского человека, у которого внутри осталась пустота. Как бы вам сказать… Это чуть более умный вариант «На Западном фронте без перемен». «На Западном фронте без перемен» — слишком немецкая книга, мне кажется, слишком физиологичная, и слишком большое внимание там уделено физиологии, еде, сексу. А вот «Прощай, оружие!» — это чисто европейский модернизм. Это роман про европейский модернизм, про то, почему получилась такая литература — потому что говорить о чувствах после войны стало неприлично.