Очень сложный, нервный, болезненный писатель, очень мною любимый — Ганс Фаллада. И я прежде всего, конечно, рекомендую вам «Каждый умирает в одиночку» — предсмертный, по-моему, гениальный роман. Он довольно массивный по объёму, но как терапия это очень важная книга.
Грасс, «Собачьи годы» — по-моему, книга лучше, чем «Барабан» [«Жестяной барабан»]. «Барабан» для меня как-то слишком физиологичен. В общем, очень противное чтение. Хотя он выдающийся, конечно. Зигфрид Ленц, «Урок немецкого» — весьма интересная книга.
Что касается выхода из тоталитаризма в России, то, на мой взгляд, ничего любопытнее, чем творчество Синявского и Даниэля, на эту тему не написано: «Говорит Москва» Даниэля и «Суд идёт» Синявского.
«Почему Вы не любите Кортасара?» Я ценю Кортасара, но именно не люблю. Понимаете, мне кажется, что это латиноамериканец, всё время пытающийся быть европейцем и доказать, насколько он европеец. А надо было быть латиноамериканцем, как Маркес, который никому ничего не хотел доказать, а взял и написал великий роман. То есть он доказать-то хотел, но в Латинской Америке.
Кортасар — это, на мой взгляд, не очень хороший европеец и совсем плохой латиноамериканец, это промежуточное такое явление. У него были гениальные идеи, замечательные композиционные идеи «Игры в классики», очень интересная «Модель для сборки». Но, к сожалению, там принцип интереснее мяса, интереснее вещества прозы. Герои только и делают, что любуются собой. Безумно меня раздражает его рассказ «Киндберг» [«Местечко под названием Киндберг»], такой очень мне близкий и тем более раздражающий, как может раздражать только близкий родственник.
«Что Вы думаете о Владимире Познере как о журналисте?» Не хочу оценивать коллег. Вообще не очень много думаю о Познере.
«Многие ждут лекции по Сорокину». Понимаете, я знаю, что у него юбилей и горячо его поздравляю, но не очень знаю, что в этой лекции можно рассказать. Я вообще как-то стараюсь говорить больше о классиках, потому что здесь, как ни странно, простора в оценках больше. А здесь скажешь про человека что-нибудь плохое — и тем подрубишь его в начале какого-то нового прекрасного замысла.
Меня многое раздражает в Сорокине и многое восхищает в Сорокине, но делать какие-то концептуальные выводы применительно к Сорокину я не могу, потому что я не вижу, где Сорокин. Я восхищаюсь тем, как он работает с чужим материалом — например, с Алексеем Константиновичем Толстым в «Дне опричника» или с соцреализмом в «Сахарном Кремле», или с русским фольклором в «Теллурии». Меня это восхищает, но я не вижу, где собственно Сорокин.
Очень интересно построены и «Сердца четырёх» опять-таки, но мне кажется, что здесь противоречие между очень интересным методом (совершением максимума абсурдных действий без цели) и несколько зашкаливающей омерзительностью реалий, которые просто мешают оценить этот замысел. Мне кажется, что такое битьё ниже пояса выдаёт некоторую неуверенность в собственной изобразительной силе, хотя изобразительная сила там есть, безусловно.
«Расскажите про свои отношения с алкоголем. В какой период жизни вы пили больше всего? Случалось ли вам уходить в запой?»
Никогда не случалось уходить в запой. Я никогда не пил много, потому что быстро засыпал. Но раз уж мы говорим об Аксёнове, я когда-то пожаловался ему (он же был врач, и врач очень хороший, и все коллеги охотно пользовались его помощью), я пожаловался на ипохондрию — страшные панические атаки по поводу своего здоровья. И он мне сказал сначала: «Старик, никогда и ни с кем не делись этими симптомами». Я испугался: «Что, всё настолько ужасно?» Он говорит: «Нет. Просто, старик, это симптомы взаимоисключающие — тебя засмеют. Скажи, накануне этих страхов ты пьёшь?» Я говорю: «Да, бывает». — «Тебе, старик, нельзя пить до 45 лет. После 45 можешь начинать». Ну, как-то я за это время вошёл во вкус непития, что и после 45 не начал.
Вы можете застать меня в «Рюмочной» на Никитской довольно часто, я там ужинаю (благо дёшево). Я иногда могу там выпить 100 грамм, но никогда не более. Я не понимаю, что находят в алкоголе. Для меня он сопряжён с потерей самоконтроля, а контроль я не теряю практически никогда (во всяком случае, стараюсь этого не делать). А зачем тогда, собственно, и пить? Как очень хорошо сказал Лев Толстой: «Зачем же создавать общество трезвости? Как соберутся — так сейчас и выпьют».
«Что вы скажете про электронные книги?» Удобнее они в смысле искания нужных цитат, а в остальном не вижу никакой разницы.
«Вернутся ли поэты к классическим размерам стихосложения или будут по-прежнему писать всякими свободными размерами?»
Всяких свободных размеров не существует. Существует один свободный размер — верлибр, — иногда тяготеющий к ритмизации, иногда просто прозаизированный подчёркнуто. Скорее богатство и разнообразие наблюдается в среде классических размеров силлаботоники, и там действительно всё интересно.
Я думаю, что наша система стихосложения, дарованная нам Тредиаковским, переживёт всё. Я верю в регулярный стих, как замечательно говорил Бродский, «благодаря его мнемонической функции», он легко запоминается. И потом, рифма ведёт мысль, мысль часто вызвана именно формальными обстоятельствами. Я верю в дисциплину стиха.
Чтобы писать верлибр, нужно уже в этой классике, в этой обязательной программе откатать довольно много. И Давид Самойлов совершенно справедливо писал: «Отойдите, непосвящённые!» — применительно к свободному стиху. Чтобы свободный стих запоминался, должен быть действительно стих очень высокого профессионала, чтобы там действовала музыка нетрадиционная, неслышимая, неклассическая. Свободный стих — это своего рода Шнитке, своего рода Губайдулина, но мелодика в нём всё равно должна наличествовать, пусть и более сложная.
«Читали ли Вы Коран? И если да, то какое у Вас к нему отношение?» Я восхищён его стилистической мощью, его образами. И пушкинские «Подражания Корану», Кораном вдохновлённые — единственный, мне кажется, конгениальный ему текст. На теоретические вопросы мне здесь отвечать не хотелось бы, дабы ничего не разжечь.
«Как вы относитесь к «твёрдой» научной фантастике? Читали ли вы Питера Уоттса? Ваши впечатления от «Ложной слепоты»? Почему у нас так не пишут?»
За Уоттсом стоит огромная школа не столько научной фантастики, сколько вообще строгого научного мышления. Как замечательно сказал Михаил Успенский, Царствие ему Небесное: «Питер Уоттс — это как бы обкурившийся Лем». И действительно что-то такое есть — полная свобода воображения.
Странную вещь я скажу: это очень расчеловеченная фантастика, это слишком нечеловеческое, там антропология шагнула куда-то очень далеко. Это тот уровень развития человечества, когда оно волей-неволей будет несколько расчеловечиваться. Это другой биологический вид, что ли, пишет.
Такое же ощущение у меня от некоторых работ Уоллеса, такое же ощущение от большей части… Кстати говоря, началось это на самом деле с Дика, мне кажется, который оттого так болезненно и переживал это своё состояние расчеловечивания — отсюда и вещества, и прочие дела. Лем тоже ведь очень пытался быть нечеловеком, его интересовали нечеловеческие формы жизни. «Фиаско» об этом написано, все эти квинтяне.
Мне холодновато в этом мире, мне холодновато в мире Уоттса. Я понимаю, что это хороший писатель, но он на мои вопросы не отвечает, он для меня слишком умственный. Но это никоим образом его для меня не принижает.
«В некоторых своих выступлениях вы ссылались на эссе Умберто Эко «Вечный фашизм», — ссылался. — А каково ваше мнение об Эко как философе и писателе?»
Мне даже лично посчастливилось с ним разговаривать, интервью у него брать. Он очень умный, глубокий, прелестный человек. Я очень люблю «Маятник Фуко». Мне кажется, что «Имя розы»… Ну, что признаваться в любви к «Имени розы»? Это такая зацитированная книга, из которой вырос Дэн Браун весь.
Но я хочу сказать, подчеркнув нашу национальную гордость, что на самом деле такие криптографические романы на тему Средневековья начали писать в Советском Союзе. Между прочим, вся эта мода на Средневековье, шифры, секты и всемирные заговоры пошла от романа Еремея Парнова «Ларец Марии Медичи». И вообще Парнов очень многое предугадал и в «Секте», и в «Троне Люцифера». Еремей Иудович был очень крупный писатель, и тоже мне посчастливилось его знать немного. Мне кажется, что «Ларец Марии Медичи» интереснее, чем «Имя розы», хотя «Имя розы», конечно, фундаментальнее, глубже и смешнее просто. Вообще Эко — гениальный публицист и очень глубокий учёный. Во всяком случае, статья «Поэтики Джойса» о постмодернистском начале в «Поминках по Финнегану», я помню, мне на многое открыла глаза.
«Я прослышал о том, что вы небезразлично относитесь к творчеству Pink Floyd, — о, да! — Объясните своё отношение».
А что тут объяснять? К высокому поэтическому и музыкальному качеству естественно хорошо относиться, особенно после того, как Алан Паркер экранизировал «Стену» и создал один из лучших фильмов в мировом кинематографе вообще. Я не говорю о качестве мультипликации тамошней, но просто это один из величайших фильмов — и необязательно о природе тоталитаризма, а вообще о природе человека. И, конечно, «Обратная сторона Луны» [«The Dark Side of the Moon»] была одним из моих любимых альбомов. В своё время я выстоял дикую очередь на Невском, чтобы купить себе «Тихий звук грома» [«Delicate Sound of Thunder»]. Ну, это гениальные стихи. И вообще Гилмор и Уотерс — это те имена, которые для меня до сих пор совершенно священны.
«Интересно было бы о творчестве БГ — например, о «Русском альбоме»». Мне тоже было бы интересно о «Русском альбоме». Именно потому, что в БГ я вижу странное продолжение поэтики Юрия Кузнецова, как ни странно: «Но русскому сердцу везде одиноко… // И поле широко, и небо высоко». «Волки да вороны» — это песня, которую вполне мог написать Кузнецов. А поэтика Кузнецова берёт, в свою очередь, корни в Максимилиане Волошине, в таких стихотворениях, как «Святогор и Илья». Если кого-то заинтересует этот генезис, если кто-то закажет лекцию про БГ — давайте, пожалуйста. Это же голосованием решается. Мне очень интересно было бы о БГ поговорить. Потому ещё было бы интересно, что он же может услышать — и тогда это вообще счастье. Всякий раз, как я вижу БГ или как-то с ним пересекаюсь, у меня ощущение, что меня просто ударил луч с небес.