Д. Быков― Мне кажется, ты высказываешь вообще просто мои собственные мысли, потому что для меня… Да, здесь высокие умы синхронные. Для меня как раз, понимаешь, самое мучительное, что этот суицид продолжается. Шолохов сказал сыну в 1972 году, что Гражданская война не закончилась. Я просто хочу понять. По мне, из твоего романа, который так и называется «Дело принципа» (по-моему, блестящее название, стоящее всей книги), из этого романа вытекает, что эту войну сделали новые люди, антропологически другие. И от лица одной из этих новых женщин ты и ведёшь повествование.
Д. Драгунский― В общем, да.
Д. Быков― Что это за тип?
Д. Драгунский― Это вот какой интересный тип. Это тип людей, которые перестали различать истину, фантазию и ложь. Это тип людей, которые перестали различать реальность и сон.
Д. Быков― То есть модернистское жизнетворчество, и они в него заигрались?
Д. Драгунский― Они заигрались в это модернистское жизнетворчество. Они заигрались в эту Belle Époque [Прекрасную эпоху]. И главное — и у меня в моей книжке это показано просто, что называется, на руках — они сами не знают, что они говорят. Минуту назад папа говорит: «Подари перстень гувернантке». Она уходит, у неё тяжёлый разговор с ней. Потом она возвращается и говорит: «Она взяла». — «Что взяла?» — «Перстень». — «Какой?» — «Ну, ты же мне дал перстень, чтобы я ей подарила». — «Ты с ума сошла! Ничего не было, тебе приснилось». Вот эта метафора в этом разговоре является метафорой всего, что происходило тогда. Люди просто утратили связь с реальностью. Они не поняли, что, когда тыкаешь железным предметом в другого человека…
Д. Быков― Он может умереть.
Д. Драгунский― …он может умереть.
Д. Быков― Слушай, каково написать первый роман (ну, будем откровенны) после 60 лет? И в чём принципиально новый опыт? Ты спас новеллу от вымирания — ты начал писать короткие рассказы и вернул жанр. Что тебя заставило всё-таки обратиться к столь серьёзной форме? Там 700 страниц.
Д. Драгунский― Там 700 страниц. Мне стало безумно интересно всё-таки описать какие-то переживательные тонкости, которые не вмещаются просто в новеллу. Хотя на самом деле ведь этот роман можно тоже изложить, так сказать, на трёх страницах — про девочку, которой дедушка рассказал, что НРЗБ нужно убить всех.
Д. Быков― И она поверила.
Д. Драгунский― И она в это поверила. И в последний момент она увидела человека, который сказал, что он из этой деревни. И она сказала: «Мы не будем убивать Гаврила Принципа, а мы убьём этого НРЗБ».
Д. Быков― Слушай, есть такая точка зрения (Лазарчук здесь её озвучивал в эфире), что война позволяет сделать более пластичным бытие, позволяет его изменить, когда ничто другое не помогает. Можно ли сказать, что мир сегодня (собственно, из твоей книги это явствует) находится на грани новой войны, которая способна, может быть, напомнить людям о каких-то базовых вещах? Понимаешь, я с ужасом думаю, что вот я написал роман про 1940 год, ты написал роман про 1913-й — и это вещи про предвоенное время, про то, что мир, в общем, заслужил.
Д. Драгунский― В общем, наверное, люди. Не знаю как мир, а люди, так сказать, в большом своём количестве заслужили. И ещё они заслужили вот из-за чего. Существует такое особое предвоенное настроение, которое говорит, что будущая война всё спишет, можно начать жизнь с чистого листа. Мы уже столько много всего напакостили, уже столько всего сделали даже просто в своей личной жизни, и для того, чтобы от этого отряхнуться, остаётся только одно — уйти на войну.
Д. Быков― Ну, об этом ахматовская «Поэма без героя» — об общей расплате за частные грехи. Люди устроили неприличный бисексуальный любовный треугольник, и из этого случилась Первая мировая война, грубо говоря. Вот о чём я говорю. Ты видишь, ты прогнозируешь такие события?
Д. Драгунский― Вот я не знаю. Понимаешь, насчёт прогнозов — я в этом смысле согласен с итальянским социалистом Антонио Грамши. Он сказал: «Выполняется тот прогноз, над выполнением которого люди упорно работают».
Д. Быков― Безусловно. Это твой первый опыт, насколько я понимаю, писания большого текста от женского лица. Очень ли трудно?
Д. Драгунский― Ты знаешь, нет. Потому что я могу сказать в данном случае очень просто, что вот эта Адальберта фон Мерзебург — это я.
Д. Быков― Ну, плохой мальчик. Помнишь, у тебя был злой мальчик, такой тип?
Д. Драгунский― Помню. А вот это злая девочка.
Д. Быков― Это плохая девочка.
Д. Драгунский― Она плохая девочка, она никудышная девочка, хотя мне её жалко до слёз. Мне её жалко до слёз так же, как мне бывало жалко самого себя, когда я в детстве делал какую-то отменную пакость.
Д. Быков― Ну, плохих всегда жалко. Я вот пришёл недавно к выводу, что добрых не жалко, им их так хорошо. Жалко плохих, потому что они сталкиваются всегда с чем-то более плохим, чем они. Про это собственно роман, да? Плохая девочка, которая столкнулась с плохими, с ужасными обстоятельствами и поняла всю меру своей, в общем, беспомощности. Но мне одна действительно чрезвычайно умная женщина сказала, что этот роман мизогинический и антиженский. Это есть там или нет?
Д. Драгунский― Нет. Это уже как получилось. Я не думаю…
Д. Быков― Понимаешь, феминистки же всегда ждут способа оскорбиться — точно так же, как и националисты.
Д. Драгунский― Феминистки всегда найдут…
Д. Быков― К чему прикопаться.
Д. Драгунский― Понимаешь, про женщин — мизогинический, без женщин — тоже мизогинический. Но если феминистка, разумная женщина прочитала романа, то мне это уже приятно.
Д. Быков― Конечно, это приятно. Всегда, когда безумная или умная женщина читает… Мы для них же в конечном итоге работает. Но я не могу тебя не спросить, как ты рисуешь себе читателя этой очень странной книги, очень странной по эмоции, потому что в ней главная эмоция — это такая, я бы сказал, обречённость всё-таки.
Д. Драгунский― Да.
Д. Быков― Как ты себе рисуешь этого читателя?
Д. Драгунский― Я себе рисую этого читателя в виде чувствующей эту обречённость женщины примерно 25–65 лет.
Д. Быков― Хороший диапазон. Всё-таки 1 сентября заканчивается. С каким чувством ты обычно шёл в школу?
Д. Драгунский― С двойственным чувством. С одной стороны, мне было, так сказать, страшновато, хотелось дальше бегать по травке. А с другой стороны, в мои времена школа была единственным светлым пятном в безрадостной Москве. Это был клуб, это была тусовка (хотя такого слова тогда не было), это было веселье, было много народу. И в городе, в котором в 7 часов закрывались все магазины и пустели улицы, школа, в которой, прости меня, даже какой-то кружок по моделированию самолётов…
Д. Быков― Да-да-да! Светская жизнь, остров светской жизни. Я это хорошо помню, да.
Д. Драгунский― Это был островок светской жизни. И я это обожал.
Д. Быков― Вот хороший вопрос пришёл сразу же на почту: «Почему так мало написал ваш отец?» Имеется в виду, что… Конечно, Виктор Юзефович был большим писателем, и мы все это знаем. У нас есть общий любимый рассказ — «Рабочие дробят камень». А почему всё-таки, кроме «Денискиных рассказов», он сделал всего две взрослые повести и так мало по-настоящему, ну, два тома набегает?
Д. Драгунский― Два тома или, если честно, один очень большой. Понимаешь, в чём дело? Почему? Потому что он очень поздно начал писать. И он рано умер. Вот и всё. Прости меня, пожалуйста, он начал писать, когда ему было, условно говоря, 48 лет…
Д. Быков― Где-то так, да.
Д. Драгунский― А умер он, когда ему было 58. У него было 10 лет. А последний год он болел, у него была тяжелейшая гипертония, он не мог работать. То есть творческая жизнь, так сказать, писательская жизнь была очень короткой.
Д. Быков― Тут очень хороший тоже вопрос, тебя касающийся: «Не жалко ли вам, что вы 20 лет потратили на историю и политологию?» — спрашивает Вадим.
Д. Драгунский― Отвечаю. Жалость — это категория энтомологическая. Жалко у пчёлки — сами знаете где.
Д. Быков― Но это было полезное время?
Д. Драгунский― Да, конечно. Я многое научился понимать, просто такие конкретные вещи, которые важные.
Д. Быков― Я помню, у тебя был соавтор и приятель… Сейчас я точно фамилии не вспомню. Вот этот человек, который разработал потом концепцию «Остров Россия».
Д. Драгунский― А, Цымбурский.
Д. Быков― Да, Цымбурский, совершенно верно. Вот как ты сегодня относишься к этой концепции — что России надо не экспансию, а, наоборот, сосредоточение?
Д. Драгунский― Да никак не отношусь. Это очень странная концепция — «Остров Россия». Как интересно: сегодня нашу с ним первую совместную статью случайно перечитал.
Д. Быков― И как?
Д. Драгунский― Ты знаешь, очень хорошая статья. Правда, он сам потом сказал, что он перестал разделять эти идеи, так сказать, она была либеральная. Видишь, в чём дело? Цымбурский — человек с очень странной судьбой. Он начинал как ультралиберал, радикальный либерал, кровавый либерал, а потом, не получив, грубо говоря, поддержки от своих, так сказать, единомышленников, он стал столь же ультраправым радикалом.
Д. Быков― Ну и напоследок вопрос от Анны, чрезвычайно интересный: «В вашей малой прозе огромную роль играет секс. А в жизни?»
Д. Драгунский― Ещё большую!
Д. Быков― Ну, потому что жизнь, в отличие от малой прозы, всё-таки занимает несколько больше. Ты можешь объяснить, почему?
Д. Драгунский― Что?
Д. Быков― Почему это так?
Д. Драгунский― Секс?
Д. Быков― Секс, да.
Д. Драгунский