«Смердяков мне нравится, если вычленить мелочные личностные подлости и вынести их за рамки. Он просто хотел жить по-другому».
Саша, понимаю ваше отношение к Смердякову, потому что Смердяков — как раз редкий у Достоевского, очень чётко прорисованный подпольный тип. Потому что даже в «Записках из подполья» есть некоторые недорисованности, а вот Смердяков с точностью истинной ненависти, с зоркостью абсолютного неприятия дорисован до совершенства. Главное в Смердякове — это его лакейская природа. Не то, что он хотел жить по-другому, нет. Лакейство Смердякова заключается в том, что, в общем, он отрицает дух. Он поёт: «Ни к чему мне царская корона, была бы моя милая здорова». Это примат абсолютно эгоистических ценностей. Отсюда же его лакейское мнение: «Если бы нас завоевали французы, умная нация победила бы весьма глупую-с». В этом лакействе Смердяков весь. Грубо говоря, Смердяков — это предельное развитие идей Лужина: такая приземлённость и прагматика, возведённая в квадрат; это не желание жить по-другому, а это просто нежелание жить, нежелание принимать вызовы. Поэтому его суицид глубоко обоснован.
Вернёмся через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков― Продолжаем разговор. Довольно много вопросов пришло: собираюсь ли я всё-таки ехать с лекцией в Казахстан?
История там трагикомическая. Перед этой лекцией, которая должна состояться 15 сентября (должна была, во всяком случае), блогер Олжас Бибанов разместил у себя в блоге несколько строчек из вышедшего три года назад романа «Квартал», где в главе «26 августа» [«26 июля»] герой Иван Солюшин учит людей презрению. Там, правда, сказано сначала, что презирать умеет по-настоящему только полное ничтожество. Вообще роман «Квартал», как вы знаете, — это такой довольно жестокий психологический тренинг, где людей подвергают разным, иногда тоже довольно жестоким соблазнам.
Вот там есть такая глава «Сегодня мы учимся ненавидеть и презирать», это «26 августа». И вот там несколько таких упражнений, опять-таки в hateful speech. Человек, который это пишет, вот этот герой-повествователь там произносит такую сентенцию: «Современный фэншуй имеет такое же отношение к древнекитайской мудрости, как косоглазые гастарбайтеры, преимущественно казахи, к настоящим японцам, работающим в сушницах». Я так полагал всегда, что сама тональность этой фразы выдаёт её явно поддельный и издевательский характер.
Я, кстати, очень хорошо помню, как я её услышал, когда в какой-то из сушниц негодовала девушка, что вот набрали казахов, а русскому человеку не устроиться. И мне эта фраза показалась замечательным показателем ненависти, и я её припомнил. Это при том, что русский человек никуда устраиваться и не собирался в данном случае, а ему просто не нравились другие.
Очень обиделись некоторые люди. Я не знаю, намеренно ли обиделся Бибанов, была ли у него цель — сорвать лекцию. Он вообще профессиональный в этом смысле, так сказать, «страдалец за национальное сознание», потому что у него уже был случай, когда он глубоко оскорбился фильмом «Голоса большой страны», потому что он считает, что он гражданин Казахстана, и нечего называть Алматы (или Алма-Ату, как это называлось раньше) «городом большой страны», это его тоже унизило.
Ну, в последнее время он написал пост смягчённый, он написал, что его пыл остыл, даже пригласил меня на бешбармак. И я бы, в общем, не прочь, конечно, и безо всякого бешбармака с ним просто лично встретиться — или в эфире, или публично — и объяснить ему по-человечески, что невозможно, не нужно, да просто, я бы сказал, непорядочно брать из книги фразу, принадлежащую её герою, и приписывать её автору. Такое, впрочем, делают и русские националисты, когда они постоянно приписывают мне как автору фразу из колонки «План Путина», а там речь идёт о политике Путина, а не о моей.
В общем, реакция, которую вызвал Бибанов, меня очень насторожила. Некоторые люди, действительно не поняв, что это фраза из книги, поспешили оскорбиться и тут же накидать оскорблений мне. Причём чаще всего в этих оскорблениях упоминается, что я еврей. Вот так они борются за толерантность. Правда, получил я и несколько писем очень трогательных от казахстанской интеллигенции. Беда, что бо́льшая часть этих писем пришла из Европы. «Вот я сейчас живу в Вене, но уверяю вас, что в Казахстане у вас много друзей и поклонников».
Меньше всего я хотел бы провоцировать конфликты, поэтому я пока не принял окончательного решения. Подробно моя позиция изложена в выходящем завтра утром номере «Новой газеты». Если я пойму, что в Казахстане моё выступление нужно, что есть люди, которые хотят услышать лекцию о «Собачьем сердце» (а эту тему я выбрал потому, что там живёт Толоконников, бессмертный исполнитель этой роли), то тогда я эту лекцию проведу. Если я увижу, что люди пытаются эту лекцию намеренно сорвать, чтобы устроить скандал, чтобы не допустить российского лектора в Алматы, я не буду потакать их желанию устроить скандал, пусть они читают лекции друг другу. Для меня это не принципиально.
Мне очень нравится, когда некоторые авторы пишут, что «Быков едет в Казахстан за длинным тенге». Им, вероятно, хотелось бы, чтобы я читал лекции бесплатно и вообще работал бесплатно, а чтобы платили за работу только им — например, за их грязные посты. Этого не будет. Работа преподавателя, писателя, лектора всё-таки будет оплачиваться, хотите вы того или нет. Мне так смешно объяснять людям, что придираться к художественной прозе и выдавать её за авторские мысли — это нечистый, грязный, подлый приём. Ну, это ещё на процессе Синявского и Даниэля было очевидно. В своё время бытовал анекдот, что фразу Лермонтова «Бежали робкие грузины!» переводят в изданиях «Демона» как «Грузины отошли на заранее подготовленные позиции». Но это был анекдот, понимаете, вот в чём дело. И когда сейчас начинают оскорбляться, ища любой предлог оскорбиться, и сами тут же выдают чудовищные по грубости и наглости обвинения, ничем неподкреплённые, — ну зачем же мне тогда туда ехать? Мне есть где выступить. И заработал бы я гораздо больше, выступая в Москве. Хотя о своих заработках, конечно, я этим людям отчитываться не намерен, потому что не знаю, чем зарабатывают они. Возможно, как раз такими постами.
Так что решения у меня нет. Я жду реакции от моего казахстанского слушателя, от тех людей, которым это нужно. Если они хотят, чтобы я приехал и с ними о Булгакове поговорил — ради бога. Если не хотят, они могут послушать меня в Москве или где-то за границей. У меня, в общем, довольно большие в этом смысле планы. Но то, что книга вышла три года назад, а провокация случилась перед лекцией — это мне, конечно, интересно, это любопытно. Что-то ольгинское в этом пробивается.
Ещё раз хочу подчеркнуть: если Олжасу Бибанову любопытно было бы со мной поговорить о том, в какой степени литература, вообще говоря, может быть интерпретирована как авторское мнение — ради бога, давайте встретимся. Я вообще за то, чтобы любые конфликты снимать мирно и публично. Но если мне и дальше будут угрожать срывом лекции в Казахстане… Ребята, эти угрозы на меня не действуют. Я уже, вообще-то, взрослый человек и повидал гораздо более крутых и гораздо более радикальных националистов, которые чем только меня ни запугивали. Так что поеду я или не поеду — это выбор казахского слушателя, который должен мне как-то дать понять, нужно ему это или нет.
Переходим к следующим вопросам с форума.
«Что вы можете сказать о прозе Владимира Кима и его романе «Белка»?»
Ничего не могу сказать, потому что Ким бывает либо Юлий, либо Анатолий. «Белку» написал Анатолий. Если отходить от этих фактических неточностей (а этих Кимов двоих на моей памяти путали даже профессиональные критики — ну, Кимов очень много, это самая распространённая корейская фамилия), я люблю Анатолия Кима. Но я гораздо больше люблю Кима раннего, особенно повесть «Луковое поле», которую я помню ещё по публикации, кажется, в «Дружбе народов». Что касается «Белки», то в ней настораживает меня некоторая избыточность стилистическая, он раньше писал строже. Мне кажется, что сама задумка (простите за ужасное слово), сам сюжет прекрасен, а вот некоторый избыток пафоса, патетики и некоторой стилистической неумеренности — то, что Борис Полевой на полях рукописей обозначал как «22», то есть перебор, — это присутствует и в «Белке», и в ещё более, по-моему, расхристанном романе «Отец-Лес». В принципе, Анатолий Ким — прозаик замечательный, такой глубокий мыслитель.
«Время 70–80-х — это маканинская проза о человеке, у которого не получается жить радостно и динамично во время лжи и тихих радостей. Кому было бы удобно туда вернуться?»
Знаете, Лёша, это не так просто, не так сильно, как кажется. Вот у меня сейчас вышло большое интервью с Павловским, где он говорит: «Ведь ситуацию 1991 года выиграли шестидесятники и их последователи — люди, способные действовать. А мы в 70-е считали себя такими сложными, мы в основном рефлексировали». Мне кажется, что время 70-е — это было время действительно рефлексирующей сложности, это было время глубокого, подпольного, очень интересного сознания. Понимаете, «по плодам их узнаете их». Надо всё-таки смотреть, когда Россия была наиболее продуктивна. В 60-е годы было много хороших текстов, но довольно плоских. В 70-е страна ужасно страдала, она вырождалась, она спивалась, она загнивала, а искусство было исключительно высокого качества, и научная продукция была высокого качества. Ну, тут мы со многими расходимся, многие считают, что это было гниение. Но, простите, ведь и Серебряный век был гниением.
Дело в том, что в стадии гниения государства российская культура и российская мысль хватают довольно высоко. Даже не только российская, а советская в целом. Ведь именно 70-е годы — это время Зиновьева и Мамардашвили, и Московского методологического кружка. Можно к Щедровицкому как угодно относиться, но всё-таки это интереснее, чем Алексей Чаадаев, то есть это была философия (хотя в основном это была манипуляция, конечно, манипулятивные техники). Так что 70-е годы, в частности время прозы Маканина — да, оно душноватое, но это и довольно тонкое время.