Ей жизни не хватало —
Чистой,
Дистиллированной
Воде!
Помните бессмертное стихотворение Леонида Мартынова? Мне кажется, что при всей своей пятидесятнической прямолинейности оно верно подходит к проблеме языка и к проблеме жизни вообще. Язык — это река, несущая в себе и мусор, и щебень, и брёвна. И без этого она не интересна. Я поэтому не люблю таких утончённых стилистов. Мне кажется, что всё-таки проза должна быть более живой и в каком-то смысле эклектичной.
«Ваше мнение об исторической прозе Ладинского. И об Александре Васильеве и группе «Сплин».
Знаете, такие разные вещи свести в одном вопросе — это, Серёжа, можете только вы. Я довольно спокойно отношусь к группе «Сплин», а к прозе Ладинского — вообще никак. Я помню, как меня заставляли в детстве прочесть его исторические сочинения, и помню, что ровно никакого удовольствия я от этого не получал. Ну, Ладинский интереснее в своей, так сказать, эмигрантской ипостаси, нежели в том, что он делал здесь.
Насчёт группы «Сплин». Понимаете, какая-то есть неполнота в моём ответе. Я могу пояснить. Мне кажется, что это всё-таки второй извод питерского рока, это довольно вторичное явление. Ну, я как-то не вижу в нём принципиальной и шокирующей новизны, которая есть иногда в БГ. Есть ощущение какого-то — как бы сказать? — снятого молока. При том, что сам Васильев — человек, по-моему, очень хороший, совершенно очаровательный.
Вот тут меня спрашивают, что я думаю о поэзии Ладинского. Я вообще знаю только его (если это его) поэму «Конница». Но я не уверен, что это собственно его. Сейчас я проверю, подождите. А нет, «Конница» — это Эйснер, по-моему. Что касается собственно романов Ладинского, то я не могу всерьёз к ним относиться — именно потому, что это очень орнаментально. Из всех его романов я сумел дочитать до конца только «Анну Ярославну — королеву Франции», и то потому, что мне безумно нравился фильм. Фильм к роману никакого отношения не имел, но, будучи поставленным по сценарию Валуцкого и снабжён песнями Кима, он был одним из любимых фильмов моего детства. Я до сих пор, когда Кореневу вижу, просто цепенею от умиления.
«В чём, на ваш взгляд, причина знаменитой невстречи Солженицына и Набокова в Монтрё? Только ли банальное недоразумение? О чём бы они говорили, если бы встретились в 1974 году?»
Да вот в том и ужас — они оба подсознательно этой встречи не хотели. Набоков вынужден был бы скорректировать очень сильно своё представление о Солженицыне. Солженицын, который регулярно его номинировал на Нобелевскую премию, должен был бы изображать глубокий пиетет перед Набоковым, а в душе он бы его, конечно, разочаровал. Я боюсь… То есть что я могу предположить? Я боюсь, что разговор шёл бы в основном о Думе, о Гессене о Набокове-старшем, о Милюкове, о Шульгине. То есть он пытался бы добить у него (Солженицын) важные для него подробности деятельности кадетов. Набокову это было бы интересно, но его представление о Милюкове, например, радикально расходилось бы с солженицынским. И то, что он говорил бы о своём благороднейшем отце, заслонившим Милюкова от пули и погибшим, то, что он говорил бы о черносотенстве, о Пуришкевиче, я думаю, тоже Солженицына бы разочаровало. В общем, информационно это был бы очень ценный обмен мнениями, но эмоционально это было бы, конечно, зрелище глубокой разноты, глубокого взаимного непонимания.
«Не надо никакой психоаналитики». «Никого не слушайте, обязательно нужно психоаналитику».
Хорошо, с удовольствием. Последую всем требованиям. Мне очень нравятся вот эти взаимоисключающие требования. Если я получу интересную исповедь, я её обязательно зачитаю.
«В развитие вашей теории о циклическом характере русской истории: от одного замирения Кавказа к другому, от одной крымской эпопеи к другой. Как вы думаете, не стала ли русская литература главным источником этой проблемы? Если раньше ценности дети получали через церковь, то сейчас — через литературу (это не персональный наезд), транслируют их через болконских, раскольниковых и прочих. Как следствие, школа программирует людей на воспроизведение заплесневелых практик XIX века. А мир уже в XXI».
Видите, всё-таки литературу изучают везде. И как совершенно правильно сказал Гаспаров: «Литература — это один из механизмов культурной памяти». Но воспроизводство практик происходит не благодаря изучению литературы. В конце концов, литература пишет о практиках, которые неизбежно воспроизводятся всегда: любовь, смерть, зачатие, рождение, голод, сытость. Ну, никуда не денешься.
Другое дело, что в России циклические истории воспроизводятся не благодаря литературе, которая как раз эволюционирует, которая осваивает новые и новые техники. И посмотрите, как русская литература развивалась — вовсе не циклически. Прошло меньше ста лет от «Ябеды» Капниста до «Чайки» Чехова, и за сто лет русская литература прошла путь, на который у других десять веков уходит. Она как раз совсем не циклична. И техники её достаточно стремительны. Другой вопрос, что государственность российская не эволюционирует. А это, как мы видим, губит сейчас уже и литературу.
Услышимся через три минуты.
НОВОСТИ
Д. Быков― Продолжаем разговор. Вопросы становятся всё интереснее, а ответы — всё неформулируемее или, скажем так, всё амбивалентнее.
Вот чрезвычайно интересный вопрос: «Вы писали, упоминая лемовскую «Маску», что случайность уступает закономерности, что система не может перепрограммировать себя. Но если человек не может преодолеть имманентные ему интенции и влечения, однако может противостоять им, будет ли эта ситуация щелчком по носу программы или нет? По крайней мере, в «Гласе Господа» от имени профессора Хогарта Лем пишет: «Мы даны себе такими, какими есть, и не можем отречься от этих даров. Но когда открывается малейшая возможность взбунтоваться, как не воспользоваться ею? Только такие решения и такие поступки я признаю нашим человеческим достоянием, как и возможность самоубийства», — ну, это такая типично Кирилловская мысль, если брать «Бесов». — Вот область свободы, в которой отвергается непрошенное наследство. Я знаю, что нас создавали и формировали случайности, но неужели я буду покорным исполнителем приказов, вслепую вытянутых в нечислимых тиражах эволюционной лотереи? Таким образом, свобода воли человека подразумевает возможность изменить свою судьбу. В конце концов, в «Маске» описано негуманоидное существо».
Ну как? Негуманоидная — это она. А вот этот Арродес (или как его там зовут?), которого она убивает, — он вполне себе гуманоидный и тоже не может избежать участи. Видите ли, в чём дело? Вопрос интересный, Харальд (ну, это понятно, сетевой ник). Вы можете изменить, как вам кажется, своё поведение. Но можете ли вы изменить свою судьбу — вот этот вопрос Лем оставляет открытым. Я абсолютно уверен, что человек от своих имманентных данностей не может освободиться. Другое дело, что он обречён всю жизнь против них бунтовать, и если он против них не бунтует, он для меня не представляет интереса. Ещё раз говорю: вы можете изменить логику своего поведения, вы можете изменить тексты, которые вы написали. Но вольны ли вы изменить свою судьбу, свою биографию? Думаю, нет.
И правильно совершенно говорил Кормильцев, что человек останется рабом своего биологического носителя, пока не изменится этот биологический носитель. Но это уже трансгуманизм так называемый: может ли измениться человек физиологически до такой степени, что исчезнет, например, проблема смерти или что исчезнет проблема любви, размножения, когда, скажем, вокруг размножения не будет накручено такое количество истерики и литературы, как вокруг косточки накручена мякоть плода? Возможно, что это переменится когда-то радикально.
Но пока, мне кажется, человек не свободен от своих имманентностей. Он интересен, когда против них бунтует, но на конечном результате, мне кажется, это сказывается очень мало. Иначе не было бы понятия судьбы. Вот понятие судьбы… Понимаете как? Харальд, сейчас страшную, наверное, вещь скажу. Я часто предупреждаю об этом и говорю потом оглушительную банальность. Дело в том, что ведь само понятие судьбы — это не отражение нашего сознания, это как раз отражение нашего бессознательного. Мы подсознательно стремимся реализовать собственную судьбу. Сознание наше стремится её переменить, сыграть так или иначе. Но сколько раз (я на личном примере это знаю) я в собственной судьбе наблюдал поразительную закономерность: я делаю не то, что я хочу, а то, что вытекает из моих вот этих данностей природных: из наследия, из характера — то, чем я не владею. Я подсознательно выстраиваю судьбу. Сознательно я могу пытаться от этого убежать как угодно. Да, и человеку дано самоубийство. Но в последний момент он поймёт, мне кажется, что и самоубийство это вытекает целиком из логики его биографии. Поэтому я предлагаю бунтовать главным образом в смысле культурном, в смысле творческом.
«В прошлой или позапрошлой передаче вы сказали, что «Забриски Пойнт», по-вашему, лучший фильм Антониони. Я не большой любитель Антониони, — я тоже, — но «Фотоувеличение» меня задело, а «Забриски» — нет, при всём уважении к группе «Pink Floyd». У каждого режиссёра есть идея, о чём фильм, какая будет картинка, какое звучание. Картинка в «Забриски Пойнт» превосходна. Вот бы объединить историю группы «Pink Floyd» с историей студенческих революций и мира хиппи.
Ну послушайте, но ведь он это и сделал. Просто вас не устраивает, что главный герой там, допустим, не Сид Барретт, а вот этот [Марк Фрешетт]? Кстати, мальчик этот все равно доиграл свою судьбу в жизни довольно страшным образом, а не в кино. Поэтому меня устраивает в «Забриски Пойнт» и герой, и героиня. Героиня даже слишком устраивает, я в основном там на неё и смотрю. Она очень красивая, эта Дарья Халприн. Другое дело, что «Забриски Пойнт», может быть, слишком медленная картина. Там уже у Антониони налицо всё-таки определённый кризис жанра. Но он вообще режиссёр такой небыстрый. Что, «Красная пустыня» сильно быстрое кино, что ли?